– Ты… ты действительно считаешь, что у тебя что-то получится? Ты реально считаешь, что это возможно? А может, – тут Мулагеш хихикает, – ты просто наивная идиотка, а?
Шара пожимает плечами:
– Я на прошлой неделе бога убила. Что в сравнении с этим какое-то министерство?
– Ну, в принципе, да…
– Ты поможешь мне, Турин? Нас с тобой держали за слуг, и потому мы годами обслуживали политиков. А теперь я предлагаю тебе реальный шанс послужить родине.
– Твою мать… – и Мулагеш чешет шрамы на челюсти правой рукой и думает. – Ну ладно. Должна признаться, это интересное предложение.
– Я так и думала, что ты это скажешь.
– И вообще, я припоминаю, жалованье у генерала – раза в два побольше, чем у полковника…
Шара улыбается:
– Вполне можно себе позволить частые отпуска в Джаврате.
Шара тихонько пробирается по больничному коридору к комнате Сигруда.
«Неужели так и формируются правительства? Заваливаешься среди ночи в палату к раненому и требуешь от него немедленно принять решение…»
Она останавливается на пороге отделения и оглядывает море коек – на каждой лежит бледный белый сверток, у некоторых приподняты руки или ноги, некоторых вообще не видно под бинтами… Интересно, какое из ее решений уложило этих людей на больничную койку, и можно ли было этого избежать…
Из-за стены до нее доносится голос Сигруда:
– Я слышу тебя, Шара. Если хочешь зайти – заходи.
Шара открывает дверь и заходит в палату. Сигруд погребен под повязками, швами и трубками, из него вытекают и втекают какие-то жидкости, наполняя какие-то пакеты, толстый шов тянется через всю левую бровь к волосам, левая ноздря разодрана, а вместо левой щеки сплошное красное месиво. А так – Сигруд как Сигруд.
– Как ты узнал, что это я? – спрашивает она.
– По походке, – отвечает он. – Ты же маленькая, ступаешь как котенок.
– Буду считать, что это комплимент.
И она садится у кровати.
– Как ты?
– Почему ты не приходила?
– А тебе-то что?
– Ты думала, что я не захочу тебя видеть?
– Сигруд, которого я знала и с которым работала в течение десяти лет, плевал на все. Только не говори мне, что, разминувшись со смертью, ты решил изменить свою жизнь – потому что ты столько раз со смертью встречался, причем зачастую на моих глазах, и это не производило на тебя ровно никакого впечатления.
– Кто-то, – говорит Сигруд, – понарассказывал тебе обо мне всякой ерунды.
Он задумывается. Потом замечает:
– А знаешь, я даже не понимаю, что это на меня нашло. Просто, когда я прыгал с этого корабля, я, вообще-то, о будущем не думал – потому что считал, что сейчас убьюсь и помру. Но впервые мне было… хорошо. Я почувствовал, что вот, покидаю мир, и этот мир – хорош. Нет, он не замечательный, но хороший. А теперь я жив и могу еще пожить в мире, который может стать… хорошим.
Он пожимает плечами:
– Возможно, я просто снова хочу на корабле ходить.
Она улыбается:
– А как это отразилось на твоих планах на будущее?
– А почему ты спрашиваешь?
– А вот почему. Если все пойдет как я запланировала, я больше не буду обычным оперативником. Я вернусь в Галадеш и получу какую-нибудь должность. И перестану нуждаться в твоих услугах.
– Ты что же, бросаешь меня? Оставишь гнить на больничной койке?
– Нет. Но эта должность, которую я получу, она будет очень, очень важной. Я даже не знаю, как она будет называться, потому что для нее еще нет названия, и, если все получится, мне придется его придумать. Но мне понадобится поддержка, в том числе и за границей. Думаю, у меня будет верный союзник здесь, в Мирграде, но этого мало.
– А надо…
– Ну, к примеру, надо бы навести порядок в Северных морях…
Грусть на лице Сигруда сменяет неприкрытая тревога:
– Нет.
– А если, к примеру, человек, которого дрейлинги считали погибшим, вдруг вернется?
– Нет!
– А если переворот, в результате которого убили короля Харквальда, будет объявлен нелегитимным, а пиратов обуздают…
Сигруд барабанит пальцами по руке, кипя от злости. И молчит.
Что-то с тихим бульканьем стекает по одной из трубок.
– Ты даже не подумаешь над моим предложением? – говорит Шара.
– Даже когда отец был жив, – говорит Сигруд, – меня отталкивала сама идея… ну что придется править…
– Ну так я тебя и не прошу об этом. Мне, по правде говоря, никогда не нравились монархии. Я спрашиваю вот о чем, – медленно, но упорно выговаривает Шара, – я спрашиваю – если бы ты, Даувкинд, последний принц дрейлингских берегов…
Сигруд закатывает свой единственный глаз.
– …вернулся бы в пиратские государства, в эти Дрейлингские республики, причем с полной, абсолютно полной поддержкой Сайпура… – Вот тут Сигруд сразу прислушался. – …Ты мог бы начать, скажем, какие-то реформы? Разве это не облегчило бы положение дрейлингского народа?
Сигруд некоторое время молчит.
– Я знаю, – тут он запускает руку под повязки и чешется, – что если уж ты об этом заговорила, то это действительно серьезно.
– Еще как серьезно. Но это может случиться, а может и не случиться. Я возвращаюсь в Сайпур, но… я могу погибнуть.
– Тогда я должен ехать с тобой!
– Нет, – отрезает Шара. – Я тебя с собой не возьму. Отчасти потому, что я практически уверена в успехе. Но я также хочу, чтобы у тебя была своя собственная жизнь, Сигруд. Я хочу, чтобы ты ждал здесь, подлечился – неважно, получится у меня или нет. Если в Министерстве иностранных дел ничего не изменится, знай – я погибла.
– Шара…
– А если это случится… – тут она вкладывает ему в ладонь крохотную записку, – …то вот название деревни, где прячутся твоя жена и дочери.
Сигруд потрясенно смаргивает.
– Если я погибну, то вот тебе моя последняя воля: я хочу, чтобы ты вернулся к ним. Вернулся домой, Сигруд, – говорит Шара. – Когда-то ты мне сказал, что отец и муж, которого они знали, погиб, а огонь жизни в тебе потух. Но я считаю, что это чушь. И гордыня. Я думаю, что ты, Сигруд йе Харквальдссон, просто боишься. Ты боишься, что дети твои выросли и что близкие тебя не узнают. Или не захотят иметь с тобой дела.
– Шара…
– Сигруд, больше всего в жизни я хотела бы узнать своих родителей. Ведь я так хотела быть достойной их памяти… У меня не будет такого шанса, а у твоих детей он еще есть. И я думаю, что они с ума сойдут от радости, узнав, кто приехал.
Сигруд изумленно смотрит на клочок бумаги у себя на ладони.
– Я был не готов, – ворчит, – к такому штурму.
– А мне раньше и не приходилось тебя убеждать, – говорит Шара. – Теперь ты знаешь, почему я такой хороший оперативник.
– А что за чушь про Даувкинда… – сердится Сигруд. – Это же детская сказочка! Они же верят, что сын короля Харквальда какой-то… мгм… прекрасный принц! Рассказывают, что он выйдет из моря, оседлав гребень волны, да еще и на флейте при этом будет играть! На флейте, представляешь! А тут я такой заявляюсь…
– Ты сражался в стольких битвах, так почему же медлишь перед этой, решающей?
– Одно дело убивать, – говорит Сигруд, – а другое – лезть в политику.
Шара похлопывает его по руке:
– Я тебе обязательно дам кого-нибудь в помощники. И тут не все сведется к политике. Многие пиратские корольки, как я понимаю, вряд ли захотят добровольно отказаться от власти. Так что не бойся, Сигруд, твои боевые навыки еще понадобятся, и не раз.
Она смотрит на часы:
– Я опаздываю. Поезд отходит через час, и мне нужно подготовиться к моей последней встрече.
– Собираешься еще кого-нибудь запугать-застращать?
– Нет, никаких запугиваний, – мрачно говорит Шара, поднимаясь. – Это будут нормальные такие угрозы.
Сигруд осторожно прячет записку:
– Мы скоро увидимся?
– Возможно.
Она улыбается, берет его руку в свою и целует исполосованные шрамами костяшки.
– Если справимся, то на мировых подмостках встретимся как равные.
– На случай, если что произойдет с тобой или со мной, я хочу, чтобы ты знала, – говорит Сигруд: – Ты всегда была хорошим другом, Шара Комайд. А я знаю всего несколько хороших людей. И я думаю, что ты – одна из них.
– Ты же из-за меня пару раз чуть не погиб!
– Чуть не погиб… подумаешь! – И его единственный глаз вспыхивает в свете газовой лампы. – Чего не сделаешь для хорошего друга…
Рассветные лучи окрашивают стены Мирграда в персиковый цвет. Они надвигаются, вырастая над фиолетовыми полями, и поезд летит им навстречу. «Интересно, днем стены какого цвета? Алебастрового? – думает она. – Или цвета кости? Вот как его назвать, этот цвет? И что мне писать? И что я всем скажу?»
Визжат и фырчат колеса поезда. Она дотрагивается до окна, в стекле призрачно отражается ее лицо.
«Я не забуду. Ни за что не забуду».
Она не заедет в Мирград: железнодорожная ветка идет прямо в штаб-квартиру губернатора Аханастана. Поэтому она не увидит проседающий храм Престола мира. Не увидит краны над мостом через Солду. Не увидит, как строители выкапывают из мусорных куч древний белый камень – камень Божественного города. И не увидит, что они с ним сделают. Она не увидит, как кружат над дымными столбами голубиные армады, приветствуя новый день. Она не увидит, как на рынке раскатывают циновки, раскладывают на них товар, как бродят по улицам торговцы, громко выкрикивая цены, – словно бы ничего не произошло в этом городе…
«Я тебя не увижу, – говорит она городу, – но всегда буду помнить».
Стены все растут и растут, приближаясь, а потом пролетают мимо – и начинают уменьшаться за спиной.
«Когда я вернусь к тебе, – думает она, – если вернусь, узнаю ли я тебя? Не останешься ли ты таким лишь в моей памяти? Может, я приеду и тебя не узнаю?»
Она могла те же вопросы задать Галадешу: родному городу, где прошла ее жизнь. Городу, который она не видела целых шестнадцать лет. «Узнаю ли я его? Узнает ли он меня?»
Стены ужались до крохотного цилиндра бело-персикового цвета, банки, плавающей на черных волнах.