На внешнеполитической арене феодальная реакция разжигала и постоянно подогревала мечты о реванше, продолжала политику венгерского великодержавного империализма 1867 года. И здесь изменилась только вывеска: вместо слов «Венгерская империя» появился термин «Венгрия святого Иштвана»…
Вместо того чтобы с помощью разумной и реальной внешней политики взять под защиту интересы венгерского нацменьшинства, проживающего в государствах, отколовшихся от старой Венгрии, бетленовский режим своей реваншистской пропагандой только ухудшил его положение. Низкопробные ирредентисты из пекущегося об интересах венгерской нации среднего класса ежедневно рвали на себе одежды и посыпали голову пеплом, оплакивая трианонскую Венгрию. Они твердили другим, а потом и сами уверовали в эту свою ложь, что за пределами трианонских границ каждое слово, произнесенное по-венгерски, якобы карается тюремным заключением, что для венгров там не жизнь, а каторга. Им никак не хотелось взять в толк, что земельная реформа, проведенная в Чехословакии или Румынии, отдавая явное предпочтение основной нации, тем не менее предоставила венгерским крестьянам, проживавшим в этих странах, больше земли, чем ее было у крестьян в самой Венгрии, что не менее шовинистическая чехословацкая демократия дала венгерскому рабочему больше прав, больше свободы и больше хлеба, чем «сегедская идея».
И когда бедный Жигмонд Мориц после одной из своих поездок в Словакию осмелился заявить даже не об этом, а всего-навсего о том, что как-никак и там живут венгры и спокойно работают, а не только тоскуют, что там подрастает венгерская молодежь, более реально мыслящая, чем в самой Венгрии, его слова вызвали бурю, охватившую всю страну. Этот великий писатель, наиболее венгерский из венгерских умов, был заклеймен как предатель и решениями комитетских властей лишен всяких прав на венгерство.
Средний класс, который перед мировой войной грезил о «тридцати миллионах венгров», теперь погрузился в траур. Нашел он и своего Ене Ракоши в лице Ференца Херцега плюс Нандора Урманци, и стоило в Англии одному газетному королю произнести несколько слов насчет ревизии Трианонского договора, как средний класс тут же увидел их имена на троне Венгрии, возвысившейся до «времен святого Иштвана»… И за дымкой своего прекраснодушия средний класс, как и его предшественники, мечтавшие о «тридцати миллионах венгров», не хотел замечать, что прежде всего следовало бы создать человеческие условия для десяти миллионов венгров в своей собственной стране.
Впрочем, одна из задач официально инспирируемой, постоянно подкармливаемой реваншистской пропаганды как раз в том и заключалась, чтобы отвлечь внимание от необходимости решения внутренних проблем. Империалисты, прикрывшиеся вывеской ирредентизма[9], искусно сыграли на трауре по Трианону, выхолащивая реформы, необходимость в которых назревала все сильнее. В ответ на требования проведения демократических преобразований, предоставления земли и прав подсунуть массам ирредентистские лозунги, в ответ на требование реформы с траурным видом, ссылаясь на «тысячелетие границы», произнести: «Трианон!» — это выглядело не так уж неуклюже.
Так ревизия превратилась в центральную, чуть ли не единственную проблему для прежнего венгерского политического строя. Дальнейший путь вырисовывался со всей определенностью: через несколько лет с помощью гитлеровского режима пристегнуть колесницу страны к Германии, вступившей на путь самого разнузданного империализма, и вместе с нею броситься в пропасть на верную гибель. Вместо поиска путей к примирению с соседними народами и к сплочению против германского империализма, угрожавшего независимости каждого из нас, мы позволили ему использовать себя в качестве пешек в игре. Так, германский империализм сначала осуществил раздел Трансильвании, затем тайком пообещал отдать ее всю целиком и нам, и румынам, а сам злорадно смотрел, как оба «претендента» посылают на верную гибель сотни тысяч людей к берегам Дона и за Днестр.
На площади Свободы в Будапеште мы поставили безвкусные памятники, вместо того чтобы воздвигнуть там величественный, красивый монумент в память об освободительной борьбе малых народов Дунайского бассейна и высечь на нем незабвенные строки из стихотворения Ади: «Скорбь венгра, валаха, славянина всегда будет единой скорбью». Тогда не лежали бы сейчас в развалинах городские кварталы вокруг площади.
Дворцовая гостиница в Лилафюреде. Домская площадь в Сегеде, институт ихтиологии в Балатонфюреде, раздувание престижа университетского обучения вместо широкого развития народного образования и проведения демократической культурной политики, рост числа иностранных туристов, посещающих Хортобадь, Бугац и Мезёкевешд, строительство «потемкинских деревень», показное «культурное превосходство», возведение венгерской отсталости в ранг ярмарочной экзотики — все это очень наглядно показывало действительное лицо бетленовской реакции. Новая эпоха, сверкающая фальшивыми и лживыми блестками, сдобренная отголосками трианонского траура. Этот мир необарокко, раболепного преклонения перед сословными и должностными авторитетами породил дух сплошного «Чего изволите?», создал новую форму, новый стиль общественной жизни, хотя и с прежним содержанием. Скачки, блестящая охота, барские пиры, волшебные замки в Лилафюреде, «избушки на курьих ножках» в окрестностях Буды на фоне жуткой народной нищеты — все это якобы служило интересам нации, так как давало возможность заманивать в Венгрию больше иностранцев, которые, поддавшись на эту рекламу, могли стать поборниками интересов венгерской нации, поборниками попранной справедливости… Ради «интересов нации» шли на укрывательство коррупции и грязных спекуляций. Что сказали бы за границей и что сталось бы с мрачной торжественностью трианонского траура, если бы вдруг выявилось, что в стране хозяйничает оголтелая армия спекулянтов, темная компания лиц, расхищающих общественное имущество? Даже уголовных преступников и фальшивомонетчиков обнаглевшее общественное мнение превратило в национальных героев, патриотов, которые-де любой ценой мстят теперь за Трианон…
Так все и шло как по маслу. С помощью превосходно отлаженной административной машины можно было держать народ в узде до той самой минуты, пока мировой кризис, разразившийся в 1928 году, не вскрыл загноившейся раны.
Ну а против него бетленовская хитрость была бессильна. Мнимое «культурное превосходство» взвалило на плечи страны несколько десятков тысяч оказавшихся не у дел бедствующих дипломированных специалистов — безработных пролетариев умственного труда. Возле остывших заводских труб, вдоль пустынных городских окраин бродили сотни тысяч безработных — одичавших, в лохмотьях, голодных и, разумеется, не получавших никакого пособия по безработице, поскольку это, как тогда утверждалось, вело к разложению, коррупции. В деревнях без работы и хлеба остались миллионы сельскохозяйственных рабочих и батраков. Они жестоко конкурировали между собой, готовы были сцепиться друг с другом, как только подвертывался случай немного заработать. Резко упавшие цены на пшеницу грозили гибелью значительной части зажиточного крестьянства. Ему было не под силу погасить кредиты, взятые для своих нужд, и уплатить беспощадно взимавшиеся налоги; не переставая стучал аукционный молоток, и мелкие хозяева один за другим пополняли ряды люмпен-пролетариата. Наряду с жандармом самой ненавистной фигурой на селе стал судебный исполнитель…
А какое же было предложено лекарство от всего этого? Принудительный умственный труд, бурда на «народных кухнях», сезонные работы на селе, меры по спасению крупных поместий и в довершение всего жандармская расправа в Бачке, чтобы взять под защиту существующий строй и судебного исполнителя.
Однако, несмотря на террор правящей верхушки, революционная волна распространялась, точно степной пожар, а запуганный, доведенный до грани разложения, гонимый нищетой народ вдруг осмелел. Социал-демократическая партия опять призывает к борьбе широкие массы народа, необычайно быстро растет влияние загнанного в подполье и теряющего тысячи своих участников коммунистического движения. Под тревожный колокольный звон буржуазной печати один за другим разоблачаются «коммунистические заговоры» среди интеллигенции и студенчества. Говоря словами Милотаи, снова «на селе появляются Марксы», и волнения крестьянской бедноты кое-где принимают революционный характер. В Балмазуйвароше жандармы огнем из винтовок разгоняют тысячи демонстрантов.
Грозный гул охвативших весь мир волнений, кошмарный призрак всеобщей экономической катастрофы породили неуверенность в кругах внутренней реакции. Она все еще судорожно хваталась за старые методы, ввела в стране чрезвычайное положение, расправлялась с коммунистами. Однако всего этого было недостаточно. В целях сохранения старого строя нужны были новые лозунги, новые имена и новое оружие. И реакция с головой окунулась в фашизм, причем сделала это на манер помещичьей Венгрии…
Всенародным ликованием встретила страна отставку Бетлена — этого деспотичного тирана. Вскоре, сменив пробравшегося на короткий срок к руководству умеренного реакционера Каройи, к власти приходит Гембеш[10], а с ним «конституционный» фашизм. Он является в ореоле кометного сияния контрреволюционного радикализма, под приветственные вопли до смерти запуганных призраком революции среднего класса, чиновничьей прослойки и мелкой буржуазии. И разумеется, с молчаливого согласия крупнопомещичьей верхушки и класса капиталистов — ведь за политическими кулисами все уже ясно.
В результате этой ясности Гембеш публично пересматривает свою позицию по еврейскому вопросу, что, по сути дела, означало не что иное, как успокоительный жест по отношению к крупным капиталистам, на добрую половину состоявшим из евреев. А затем краснобайством пустых, никчемных 95 параграфов были прикрыты альфа и омега венгерской жизни — вопрос о земле, и феодализму тоже осталось только прочувствованно пролепетать цитату из Библии: «Это мой любимый сын, свет очей моих…» Радикальные лозунги, «местная револю