– Валя, съешь сколько сможешь. И даже больше. Даже если тебе не будет хотеться. Впихивай через силу. Просто сделай, пожалуйста, так, как я попросила.
Юрина мама все поняла без слов. Она наметала на стол разносолов и тихо вышла из кухни, велев сыну продолжать обстоятельное угощение. Валечка сидела на подоконнике, свесив ноги, и через плечо поглядывала на дно двора. Глубокий старорусский колодец был полон света. Немытые окна бликовали на солнце. Голубь уходил в пике. Кто-то смотрел футбол. Голос комментатора резонировал в каменном театре. Юра разогревал оладьи. Горящее масло шипело. Я смотрела на Валю. Сколько она весила? Килограммов сорок пять? А из них половина – губы. Прежде чем раскрыться для тихого слова, эти губы медленно отлипали друг от друга. Между ними натягивалась и рвалась ниточка прозрачной слюны. В те времена никто еще не слышал о силиконе. Валя была натуральной, от первого до последнего вздоха. Природа выступила в качестве художника – проявила неожиданное желание форсануть маньеризмом. В этом присутствовал вызов: якобы – вот вам, утритесь, полусведущие любители женщин, засуньте в задницу чемоданы грима и осветительные приборы – то, что вы хотите увидеть, сделать могу только я. На пол упал кусок хлеба. Валя наклонилась поднять, и ее детские гладенькие пепельные волосы, пересыпаясь с висков, повисли, как шелковое знамя в безветренную погоду. Недостаточно было бы просто сказать, что Валя обладала неземной красотой. Гораздо точнее звучало бы утверждение о том, что ее красота презентовала неземную цельность. Наверное, приблизительно так выглядел ангел Иерахмиил, без конца наблюдавший за воскрешением мертвых.
Речь Валечки, в принципе, была связной, но в основном внепредметной. Юра сказал мне, что такое явление называется «аутизм»; я не знала значения этого слова. Извлечение из Валиных говорений хоть какой-то толики смысла требовало нечеловеческой концентрации внимания. На первых порах знакомства мне удалось составить лишь некоторые представления: похоже, Валю выперли из оркестра, потом с рынка, потом она, видимо, переспала с каким-нибудь ударником или бас-гитаристом, бегущим делать мировую карьеру, с перепоя купила билет и на хвосте отъехала с Дальнего Востока – в Санкт-Петербург. Сестра Валечки отбывала срок где-то на Сахалине. Родители оставались под вопросом.
Однажды вечером, возвращаясь с абонементного филармонического концерта, я проходила мимо ресторана на углу Мойки и Невского. Из зарешеченных окон сочился медовый свет. Гардеробщик принимал оснеженные шубы. Должно быть, в скрытой от глаз горячей кухне французский повар бросал в молоко цветки турецкого шафрана. Тончайшие бокалы летели, толпою съехав к краю подноса. Богатые люди читали меню. Просунув руку между коваными прутьями, я растерла варежкой дырку в наледи и приблизила лицо к стеклу. В конце ресторанного зала стоял рояль. Длинноволосый студент аккомпанировал истощенному скрипачу. Будущее всплыло передо мной с обжигающей ясностью. На следующий день я приехала к Валечке и швырнула на матрас «Мелодию» Глюка.
– Послушай, – сказала я, тряханув Валю за плечи. – Каждый день с семи до одиннадцати вечера я занимаюсь музыкой в университете. На кафедре мне дают ключи от аудитории с инструментом. Я договорюсь на вахте, чтобы тебя пускали. Ты будешь приезжать к нам в Озерки. Мы будем репетировать. Потом устроимся в ресторан. Поиграем недельку. Тебя сразу увидят. Ты выйдешь замуж за миллионера. И нам больше не надо будет выгадывать, в каких бы гостях тебя еще покормить. Понимаешь?
Она кивнула. И обняла меня за шею.
Каждая вторая нота, взятая Валей, была фальшива. Но меня переполняла решимость.
– Будем работать, – говорила я.
Однако чаще всего Валечка просто не приезжала на репетиции. Я резалась в гаммы по три часа в одиночестве. Стрелка делала за кругом круг. Снег падал. Переставал. И падал снова. Я понимала, что Валечка сбилась с курса. Неведомый маленький кормчий, скрытый под ее лобной костью, водил Валечку бесконечными галереями идеальных пустот, образованных идеальными гранитными объемами. До костей промерзая, она брела по щиколотку в водянистом снегу, растворяя в нем кромку сборчатой юбки, и не могла вспомнить, зачем и куда идет. Через пару месяцев я бросила Глюка под кровать. И забыла о ресторане.
Глава I
Большой и красный. Это первое. Impression. Вареный рак, упавший в сырость земли. Таким я запомнила Государственный университет гуманитарных наук. Сросшиеся по-сиамски корпуса общаги и учебного здания, стоящие неэкономно, отложив подле себя прямоугольные яйца – лектории, галереи, площадки, парапеты. И гектары грязи вокруг. Обвисшая сеть проводов. Плохая погода. Темные птицы в планирующем полете. Столбы фонарей, обреченные на век без любви, как дубы и рябины. Уныние. Бесцветная заря одиночества. От остановки трамвая до главного входа – метров триста болотистых почв. Дорогой срывало шапку. Щеки драл ледяной сквозняк. Пятнадцать лет назад я, Таня Козлова, приехала в Санкт-Петербург учиться искусствоведению. И первой петербургской страницей в мою утлую память легла не парадная открытка, а именно эта пространственная ведута: пустырь и гигантский кирпичный лангуст-мутант, развалившийся посередине. Отпрыск робкой, сухомятной, беременной кубиками архитектурной мысли восьмидесятых – дом Наркомата тяжелой промышленности, прошедший через десятилетия кровопролитий как через ушко иголки, – обмелевший, зажатый, бездарный рахит, умножающий скорбь студентов, удаленных от всякого отчего.
– Триста шестьдесят третья… есть место, – комендантша перелистывала умащенные кожным салом страницы, – триста шестьдесят седьмая… есть, хм.
Она не торопилась.
Стулья в кабинете были завалены постельным бельем – по виду крахмальным до треска. Я присела на свой чемодан. Пахло утюгом. Наконец комендантша снизошла:
– С севера? Самолетом летела?
Я кивнула.
– Долго летела?
– Девять часов.
– Расскажи о себе. Что ты за человек?
– Я люблю чистоту.
– Понятно.
Старуха посмотрела пытливо.
– Понятно, – повторила она. Как и почти любой, эта видалая женщина прочла в моих самых обыкновенных, серых, невыразительных глазах то, что придумала сама.
– Знаю, куда тебя. В четыреста пятнадцатую. Там у меня девочка, Инночка, пятый курс. Очень любит чистоту. Очень хорошая девочка. Так сильно, как она, у меня больше чистоту никто не любит. Вы подойдете.
Это была ошибка. Мы не подошли. Определенная мне соседка любила порядок. А не чистоту.
Калининградка Инна Сомова изучала экономическое право. «Шла на красный диплом». Поклонялась собственному отцу и домашнему очагу. Владела искусством игры на виолончели. Имела сдобную грудь. Короткое тело. Русый ежик. Греческий нос. А над носом большие, бледные, выкатывающиеся глаза, полные айвазовской влаги, – два яблока из морской воды, перенявшей способность ртути отливаться в шары.
– Тань, слушай, я только сразу тебя попрошу… – начала Инна. – Без обид. Я ничё не хочу сказать, что ты, там, должна или что, но я привыкла так, я в этой комнате пятый год… И каждое утро заправляю кровать «диванчиком».
– Что?
– Я покажу. Это просто. Занимает полторы минуты.
Инна сдернула с койки клетчатый плед. Вдоль стены лежала наивная конструкция – особым образом примятая подушка стыковалась с так же примятой второй подушкой, смыкающейся с одеялом, свернутым в рулет, идентичный подушкам по высоте и ширине. Смехотворная колбаска имитировала спинку дивана. Инна играла во взрослую мирную жизнь, жертвуя Гестии по полторы минуты от каждого дня.
– Очень хочется, чтоб поуютнее… Понимаешь? Хоть что-то такое домашнее… Какая-то индивидуальность комнаты. Чтобы душа была. Я очень люблю свой дом… и мне важно просто, понимаешь, чтоб было что-то такое, что именно мое.
Я не ответила. Мое молчание Инна приняла за согласие. Советских детей не учили вести переговоры.
Общежитие состояло из стен и темноты. Под ногами стелился линолеум. В концах коридоров еле брезжили окна, дающие света метра на полтора. Время от времени продольное сумеречное пространство затекало в небольшие шкатулки, интарсированные изнутри кафелем и облупками штукатурки. То были общие кухни и душевые. В них капала вода.
– Я могу поменяться с кем-нибудь комнатой? Я хочу переехать.
Кастелянша раскладывала грязное белье по тряпичным мешкам. Комендантша прихлебывала запаренный сбор из стакана, не вынув ложки. Женщины переглянулись.
– Инночка такая девочка хорошая, – сказала старуха, облизывая губы.
– Хорошая, – кивнула я.
– Так чего бежать? Привыкли матерям коней выкидывать.
Комендантша отломила от песочного печенья.
– Все переселения после зимней сессии, – сказала она, домовито пригладив рукой закрытый журнал, как шершавый круп холеного поросенка.
– Чего бежала по коридору так? – кастелянша обратилась ко мне, оторвавшись от трудов с тряпьем. – Бегать надо на улице. Вон у нас сколько вокруг голого места. Бог дал. Нечего по коридорам.
Инна испытывала ко мне неприязнь: по утрам я небрежно набрасывала плед поверх кое-как расправленного одеяла и, что еще хуже, носила большие очки. Пластмассовая оправа крем-брюле. Диско. Два прозрачных круга закрывали половину лица. Верхние дуги выше бровей, нижние – чуть ли не до середины щеки. Эту подводную маску имени Пикассо я нарыбачила в детстве из темноты кладовки. Очки валялись в маминой хрустальной вазе вместе с пуговицами, «собачками» от молний, обмылками для черчения выкроек и сережками «по одной». Я приметила оправу лет в двенадцать, а по окончании школы отмыла, отнесла в оптику и заказала линзы. Новую жизнь аксессуару суждено было проживать в чужой, враждебной ему эпохе: второе рождение очков аккуратно совпало со смертью Джеки Кеннеди.
В середине девяностых слово «фрик» не употреблялось. Поэтому при взгляде на мои очки Инне не на что было опереться. Она просто не понимала, что происходит. Воды в ее глазах откатывались вовнутрь, оставляя полусферы пустыми и безжизненными, как стекла в мороз. Инна могла объяснить себе, почему я не пользуюсь косметикой: потому что дура. Но почему я ношу такие очки, когда меня никто не заставляет силой, – этому Инна объяснения не находила. Я тоже не знала, почему ношу такие очки. Слово «бунт» не приходило мне в голову. Проще всего дикая выходка объяснялась моей якобы утонченной тягой к предметам времен маминой молодости. Так или иначе, но очки мне не шли и никем из окружающих восприняты не были.