— Кем дед Семен служил? — поинтересовался Артур.
— Он не имел высоких чинов, но возил начальника фронта, — уважительно проговорила бабушка. — Сначала был рядовой, потом ефрейтор.
— А почему мы на Пасху не ходим к нему на могилку?
— Так он не здесь похоронен, в Германии. В сытой Европе, где сейчас издеваются вандалы над советскими памятниками и захоронениями, над памятью моего папы, который погиб в борьбе с фашистской чумой. Но им это зло, видимо, ближе, чем освободившая их Россия.
Перебирая фотографии, которые не были приклеены, а просто лежали в альбоме, Артур неожиданно нашёл снимок человека в военной форме.
— Это дедушка Семен?
— Да, единственная фотокарточка, где его можно хорошо разглядеть.
С нее на Артура смотрел человек, отдаленно похожий на него. У прадеда был светлый широкий лоб, узкие губы и стальной, хладнокровный взгляд. Может, в то время фотографировали так, а может, он и жил так же сурово, как выглядел.
— Он погиб в самом конце войны, не дожил до дня победы несколько недель. Они шли к Берлину, налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Папа был ранен и скончался, пока его везли в госпиталь… — тихо завершила бабушка.
Что-то трогательное было в этом ее «папа». Семидесятитрехлетняя старушка, а все равно чей-то ребенок, любящий папу и маму, хоть их давно уже нет. Неловкость и жалость почувствовал Артур. И, повинуясь своему порыву, взял бабушку Иду за руку. Теплую, дряблую и с выпирающими костяшками, такую родную и любимую. Она несильно сжала ладонь внука. Улыбнулась чему-то своему.
Он, держа правой рукой фотокарточку, перевернул ее и увидел надпись: «Родным детям от отца. Прошу помнить вечно. Посылаю 7 ноября 1944 года». И роспись.
— А знаешь, внучек, он меня все же видел один раз. Прошел пешком много километров, чтобы взглянуть на новорожденную дочь. Подержал на руках и ушел защищать Родину.
На обратном пути Артур шел медленно, обдумывая услышанную историю бабушки. Насколько сложны судьбы человеческие, как горьки слезы столкнувшихся с войной, какое несчастное поколение. Это было время женщин, воспитывающих своих детей в одиночку. Несгибаемых, настоящих, не гнавшихся за богатством и роскошью, знавших цену хлебу и улыбке малыша. Прадеды подарили своим женам и детям величайшую победу, дали самое бесценное — возможность жить не под плетью врага. На плечи прабабушек легло все остальное: они продолжили в мирное время возрождать и укреплять страну, падали, обессиленные, в полях, работали сутками на заводах, вырастили наших бабушек, мам и пап, застали рождение правнуков. И только тогда отправились на другую сторону — к своим мужьям.
Как его зацепила эта фраза: «Прошу помнить вечно»! Было в ней что-то особенное и даже непонятное. «Ведь нет ничего вечного, — рассуждал Артур. — Все равно рано или поздно человека забудут. Или нет, может, я не прав? Я случайно узнал об этой истории, случайно нашел фотографию. Но теперь я никогда не забуду об этом. Расскажу своим детям, внукам и правнукам, чтобы они знали, что их предки были героями!» Подвиги встречаются и в нашей жизни. Вот пожарный спас из горящей квартиры двух детей, офицер вынес на руках девочку из школы в Беслане, хирург успешно провел сложнейшую операцию. Все они сохранили божественный огонек, хранящийся в человеке. Спасенные никогда не забудут спасителей, передадут рассказы об их подвигах потомкам. А если представить подвиг целого народа? Народа, где практически в каждой семье был и есть свой герой, который никогда уже не умрет. Герои прошлого растят героев будущего.
«Прошу помнить вечно»… Что же это значит?
— Алло, Арт! — раздался ее голос в трубке. Он автоматически ответил на звонок, даже не посмотрев, кто именно звонит. Все утро он в прямом смысле бегал от мыслей о ней. — Ты меня слышишь?
— Да, чего ты хочешь? Опять потрепать мне нервы?! Слушай, Катя. С меня хватит. Ты и так крутила мной достаточно. То ты хочешь быть вместе, то нет. Это не отношения. Раз ты кинула меня, то все, давай на этом поставим точку.
— Подожди, Артур. Пожалуйста. Я знаю, что вела себя как непонятно кто. Но… нам надо поговорить. Давай встретимся.
— А какой в этом смысл? Что ты мне нового скажешь? Опять будешь то приближать к себе, то пинать. Держать на крючке, чтобы было не скучно.
— Пожалуйста! Умоляю тебя! Нам надо поговорить. Это очень важно.
«Да ну и черт с тобой. Надо — поговорим», — решил парень.
— Хорошо. Где, когда?
Водитель гнал свой автобус, видимо, отставал от графика. Артур смотрел в низкое окошко. Он хотел раз и навсегда решить все проблемы с Катей. «Что же, ничего не поделать. Пробегу еще больше. Километров сто. И перестану думать о ней навсегда», — надеялся он, готовя себя к встрече с человеком, которого изо всех сил хотел сделать для себя чужим. Но пока так и не мог.
По центру города с флагами России шли горожане. Они скандировали: «Донбасс — с Россией», «Нет фашизму», «Крым, мы с тобой». Сколько этих митингов прошло за последние недели и месяцы — не счесть.
Они встретились в одном из кафе на улице Оборонной. Он, естественно, пришел раньше. Заказал кофе и, ожидая, пялился в кружку, пытаясь разглядеть дно. Но дна не было. Катя впорхнула в легком цветастом сарафанчике, на голове прыгали кудряшки. Была не похожа на себя, выглядела очень обеспокоенно.
— Спасибо, Артур, — присела рядом, уперев в него несгибаемый взгляд.
— Ты что-нибудь будешь, пиццу или роллы? — из вежливости спросил он.
— Честно говоря, не до еды сейчас. Я бы хотела поговорить…
— Я весь внимание.
— Ну, не надо так формально и холодно.
— А чего ты хотела после всего?
— Может, ты и прав. Я заслуживаю. Я дрянь…
— Не надо самоуничижения, — очень деловито ответил он, пытаясь не показать, что разволновался. — Ближе к делу.
— Я вела себя, как маленькая взбалмошная девчушка, трепала тебе нервы только потому, что каждая уважающая себя девушка должна так делать. Я как будто внутри скрывала ту теплоту, с которой отношусь к тебе. Не смейся, пожалуйста. Это правда. Ты видишь, какая я нервная стала. Для меня это не игра, честно. Но я пришла даже не для того, чтобы просить у тебя прощения. Это дело сугубо твое, личное. Я хотела тебе признаться… хотела сказать…
Ее руки сильно дрожали, но взгляд был тверд и направлен прямо в глаза. Артур не мог его выдерживать и постоянно смотрел по сторонам, желая казаться безразличным.
— Ты должен это знать. Я беременна.
— Я записался в ополчение, — словно отвечая на атаку противника, произнес он.
Повисло молчание. Совершенно непонятное. Такое молчание, которое подводит определенную черту. Оба поняли, что сейчас они оказались на перекрестке. И выбор делают не вместе, а отдельно. Он может пойти направо, она продолжить путь прямо. Но тогда дороги не совпадут… Артур не знал, зачем он в такой неподходящий момент сделал свое признание. Хотел перебить ее новость, струсил, оставил за собой последнее слово.
— Я долго думала, — продолжила она, сделав вид, что не обратила на его слова никакого внимания. — Не знала, что делать. Сначала испугалась, хотела сделать аборт. Но передумала. Он появится, хочешь ты того или нет. Будешь со мной или нет. Я твердо решила.
— Если ты все решила, то чего от меня хочешь? — неожиданно для самого себя мягко спросил Артур.
— Да понять, любишь ты меня? Примешь ли ребенка? — повысила она голос. Посетители кафе обратили на них внимание.
— А сама-то как думаешь?! Возился с тобой все это время, терпел… Конечно, люблю!
Неуверенная улыбка появилась на ее лице впервые за весь разговор.
— Правда? Ты не против ребенка?
— Ну, если он от меня, то не против.
— Вот ты дурак! От кого же еще?! — засмеялась она. Пересела к нему и крепко прижалась. — Ты решил идти в ополчение?
— Да, ничего не поделать. Время такое.
— А может…
Артур стал строже.
— Не бойся, теперь все будет хорошо. Поверь мне. У нас будет ребенок — и это самое главное. Остальное не страшно, — поцеловал ее в лоб и добавил: — Катя… Я хочу подарить тебе свое фото. На обратной стороне я напишу: «Прошу помнить вечно»…
Православный воин
За окном творился полный хаос. Древний город тонул в насилии, вырвавшемся из глубин человеческой скверны. Стреляли в людей, жгли людей, казнили людей. Для Олега Крещатик, на краю которого он жил, стал дорогой в эпицентр зла, где толпы непонятных ему людей бесновались на Майдане. Эти ослепленные непонятной ему жаждой насилия жгли его бывших сослуживцев — сотрудников «Беркута». Он видел это не только по телевизору, как большинство соотечественников, он смотрел на эту воплотившуюся ненависть из своего окна.
Лица погибших «беркутовцев» не выходили из головы, стояли перед глазами, когда он отходил ко сну и когда просыпался по утрам. Тогда Олег становился на колени, выждав момент, чтобы его никто не видел, и молился. После этого бывший сотрудник силовых органов брал планшет и рисовал эти лица и картины, происходящие за холодным стеклом. Таков он был.
— Папа, что ты делаешь? — подбежал к нему пятилетний сын.
— Занимаюсь делами, — отвечал мягко Олег, не любивший, когда его отвлекали от работы.
— Ты лучше убрал бы это! — странно произнес мальчик.
Отец сосредоточенно водил карандашом по экрану, вырисовывая силуэты людей. На будущей картине можно было различить поле боя — баррикады, покрышки, молодчиков с битами и коктейлями Молотова. Стеной напротив, в оборонительной позиции, стояли спецподразделения милиции.
— Почему, Лешенька?
Мальчик отвлекся, но после слов папы снова вернулся к разговору с ним.
— К нам дяди идут. Им это не понравится, если увидят.
— Кто? — не понял Олег.
Он замер и отложил работу, повернувшись к сыну. Тот беззаботно плюхнулся на пол, держа в руках игрушки-трансформеры, и начал воображаемые сражения. Отец-художник с нежностью смотрел на своего ребенка, как могут смотреть мужчины, когда их никто не видит. Олег старался уделять ему много времени, общаться и никогда не отталкивать. Разговаривал с ним на серьезные темы, про цель человека в жизни, про любовь к людям, о Боге. Считал, что с детьми нужно обращаться и общаться, как со взрослыми. Именно в этом возрасте они впитывают в себя основную массу информации о мире. Ребенок… сын… Такой долгожданный, такой вымученный, выпрошенный у высших сил. Аня долго не могла забеременеть, а роды проходили тяжело. Мир Олега замер, когда врачи в первую неделю сказали, что Леша может умереть. Эта тяжелая ситуация очень сильно повлияла на мужчину, который только что стал папой. Он никому бы не признался, что тогда его постоянно трясло от нового вида страха — страха за сына, за нового человека, нервы расходовались, как сгорающие в камине дрова.