Пройдет какое-то время, и вот на такое происшествие выдернут меня — старшим группы.
Ситуация предельно острая: двадцать из двадцати двух похищенных кроликов заражены свежим штаммом холеры. Опасность открытого заражения преступников налицо, если нам не удастся установить их практически немедленно, вспышка эпидемии почти неминуема. Завлабораторией, профессор, бледен, растерян. «Кто бы мог подумать, Боже мой, — постанывает он. — Никогда ничего подобного не случалось, кому они нужны, кролики? Из вивария?…»
«Как же вы могли производить такой опасный эксперимент, не обеспечив надежной охраны?» — сурово спрашиваю я.
Профессор буквально убит, он уничтожен своей ошибкой, которая может стать роковой для тысяч и тысяч людей.
Я сразу же информирую по рации Севергина, и он, согласно плану, начинает «закрывать город», — огромность этого мероприятия даже представить себе невозможно: в намеченный час не поднимутся со взлетных дорожек реактивные лайнеры, не отойдут от перронов переполненные поезда и электрички, останутся на автовокзалах огромные междугородные автобусы. Ни одна машина не покинет город по шоссейным дорогам… Да мало ли что еще означает «закрытие города»! А Минздрав уже комплектует бригады эпидемиологов, готовит помещения для изоляторов, расконсервирует аварийные запасы антибиотиков, сильнодействующих медикаментов.
Я рассматриваю аккуратно взрезанную автогеном оконную решетку, и мысль, острая, как игла для инъекций, входит в мозг: а если это не глупые мальчишки, которым захотелось поиграть с кроликами — это наша первоначальная версия, — а враг? Серьезный враг, который знал, что кролики заражены, и взял их для того, чтобы вызвать эпидемию сознательно? В самом деле, откуда у мальчишек автогенный резак? Или даже, допустим, взрослого алкаша, который решил устроить себе за счет вивария мясоед с крольчатиной?
Пока оперативники и наружная служба делают свое дело, я лихорадочно допрашиваю сотрудников по своей версии. Кажется, нащупывается ход: несколько дней назад в институт приезжал иностранец, господин Гуттенморген, представитель фирмы, устанавливавшей в лаборатории новое научное оборудование. Некоторые припоминают, что он интересовался разработками лаборатории, с любопытством осматривал клетки крольчатника. После окончания работы был устроен скромный товарищеский ужин, в ходе которого господин Гуттенморген обменялся с одним из младших научных сотрудников галстуками — в честь мира и дружбы.
Так-так-так… Я вызываю Юрку Одинцова, и он дает Юнгару понюхать галстук Гуттенморгена. Юнгар делает круг по лаборатории, недовольно фыркает — видимо, ему мешают острые запахи медикаментов — и решительно становится передними лапами на подоконник, через который проник в лабораторию похититель. Поводит носом вправо-влево, вправо-влево, обнюхивает решетку и выпрыгивает на улицу. Юрка и я устремляемся следом. Обычная история — вор уехал на машине. Но я не теряюсь: известна гостиница, в которой Гуттенморген остановился. Мы прыгаем в машину, но перед этим я высаживаю водителя и сам сажусь за руль, и мы мчимся…
— Хорошо держишь скорость, — сказал у меня за спиной Халецкий; я помотал головой и очнулся…
Ладно, мой час еще не пришел, пока мое дело — скорость, и я вам ее обеспечу в лучшем виде. Тот, кто не рожден для баранки, все равно не поймет этого слияния с машиной на огромных оборотах — я ведь никогда не думаю: больше газу, чуть левее, тормозок, выжать сцепление, третью скорость. Мои руки и ноги делают все это автоматически, они стали частью автомобиля, как коробка скоростей или полуоси, потому что мои нервы замкнуты в электрические цепи трамблера, и сердце бьет в резонансе с ритмичным всхлипом бензонасоса, и как в аорту рвется моя лихая злая кровь, так прыскает с напором в цилиндры бензин, в мгновенный и бесконечный цикл его сплошных взрывов, каждый из которых — только огненный пшик, а все вместе — наша скорость. И масляный рокот и бой поршней — это слитный топот копыт не видимой никому сотни лошадей, которых я железно держу на пластмассовом поводе своей шоферской баранки.
— …Милиция слушает. Ответственный дежурный Севергин…
— Товарищ подполковник, это Кондратенко из двенадцатого отделения. Тут у нас незадача — сильно гражданина током электрическим ударило, он в ванной магнитофон крутил. Утверждает, что это ему жена ток к ванне подвела.
— Позвони в районное управление, пусть приедут эксперт и следователь, скажи, что я распорядился. Отбой…
12. Инспектор-кинолог Юрий Одинцов
Замок на двери в виварий был сбит тяжелым железным прутом. Вот и моталась дверь сиротливо на скрипучих петлях — заходи кто хочешь.
Участковый, помахивая планшеткой-«лентяйкой», не спеша выговаривал худому седоватому человеку в белом халате:
— Ну что за дело: чуть чего — сразу звонить на Петровку! Мы тут без головы, что ли, — и сами найдем. Куда они от нас денутся!
Белый халат смотрел на него с недоверием, тяжело вздыхал, потом досадливо махнул рукой. Тихонову он сказал горько:
— Очень вас прошу — постарайтесь найти! Иначе пропадет труд многих людей за несколько месяцев…
Тихонов улыбнулся:
— Мы всегда стараемся.
А улыбается он, надо прямо сказать, просто замечательно — такую улыбку не наиграешь, в ней спокойная усмешка над самим собой, и обещание подсобить, когда совсем тесно станет, и участливое понимание чужой маленькой беды. Мне кажется, что Стаса должны сильно женщины любить — в нем есть какая-то интересная недосказанность, волнующая закрытость чувств, когда кажется, что все слова уже произнесены, все ясно, а он все-таки последнее слово оставил, не разменял в горячке встречи. Я ведь видел сзади, как через зеркало на него врачиха смотрела…
— Украденные кролики входят в три контрольные группы, на которых мы фиксируем воздействие препаратов… Пропали результаты наблюдений двух лабораторий.
— Экспериментальные препараты безвредны? — спросил Тихонов.
— Абсолютно! Они никак не связаны с инфекционистикой. Но разве дело в этом? Мы не сможем получить ответов…
Тихонов повернулся ко мне:
— Ну, что, Юрчик, попробуешь? Вся надежда у двух лабораторий на тебя с Юнгаром…
А Юнгар смотрит на меня из машины, в окошко весело скалится. Здесь, в виварии, для него, конечно, запашок сильный, след должен долго держать, если они на машине не уехали.
— А какие у вас соображения, Станислав Павлович? — спрашиваю я.
— Соображения? — задумчиво переспрашивает Тихонов, расхаживая между пустыми клетками. — Это, скорее всего, местные пьянчуги отличились…
— А может быть, мальчишки?… Очень даже может быть, — говорит настырным голосом Задирака.
— Мальчишки? Не-ет, это вполне взрослые воры.
— А почему не пацаны? — въедается дальше Задирака.
— Сколько пропало из вивария клеток? — поворачивается Тихонов к белому халату.
— Четыре.
— Стас, а почему ты уверен, что это не мальчишки? — спрашивает врачиха Маргарита Борисовна.
Тихонов пожимает плечами:
— Ну, во-первых, поднять клетку, в которую напихано пять-шесть кроликов, может только крепкий мужик. А во-вторых, если бы сюда забрались такие рьяные юннаты, они бы еще взяли вот этих морских свинок, белых мышей и уж обязательно ежей…
…Юнгар поднимает на меня глаза, и весь он уже в предстартовом напряжении. Черные ноздри его быстро-быстро шевелятся, вздыбился шерстью загривок, комья мускулов перекатываются на спине, хвост палкой.
— Ищи, Юнгар!
Собачка дернула лонжу и пошла по следу. Юнгар держит след красиво, он ведет его просто изящно — не зарывается носом в землю, не ерзает на маршруте, он бежит, слегка наклонив свою черную лобастую голову, и только подрагивающий нос, будто вырезанный из черной пористой резины, да острые уши дыбком скажут понимающему человеку, что собачка не выгуливается, а служит.
Мы перебежали через захламленный хозяйственный двор, и в самом углу Юнгар легким толчком перемахнул через забор. И я за ним. Выскочили в проулок, Юнгар полоснул носом асфальт, как миноискателем, и рванул в глубь дворов. И здесь стал набирать скорость.
А мне-то что? Я и быстрее могу поспевать, Юнгарушка. Тебе четыре года, а мне двадцать три, мы прожили с тобой треть своей жизни, мы с тобой ровесники, мы с тобой еще молодые и оба очень здоровые! Пошли, Юнгар, ищи, ищи, я за тобой поспею…
Юнгар влетает на детскую площадку, пересекает песочник, делает быстрый и плавный круг вокруг скамейки, на которой, видимо, ночью отдыхали воры, а сейчас сидят остолбеневшие бабушки и няньки и зачарованно глядящие на собачку малыши, и резко, рывком-рывком, режет наискось газон, сильным махом перелетает через кусты и снова — в переулок…
Наше дыхание сливается, прошел первый противный мандраж поиска, и мы оба уже окунулись в веселый крепкий азарт охоты. Незримая, никем другим не ощутимая нить острого запаха кроликов ведет Юнгара компасной стрелкой, она злит и волнует его нервы поискового пса, и эти полкилометра, что мы пробежали вполсилы, внушают ему уверенность в успехе, — больше всего городская розыскная собачка ненавидит запах резиновых автопокрышек и вонь сгоревшего бензина, потому что обычно на этом смрадном барьере кончается для нее настоящий след. А если след не оборвался рядом с местом происшествия, значит, он будет еще долго вести через дремучий лес чужих, ненужных сейчас запахов — резкий, как пила, смрад резиновой обуви, волнующий аромат собачьих «визиток», кошачий злой, противный дух, аромат случайно пролившейся из сумки мясной сукровицы, дурманящее, сбивающее с пути дыхание женских пудр, помад и одеколонов, больное, как толчок в нос, колыхание отравленного воздуха над большим пятном машинного масла, горькую пыльцу цветов и слабых осенних трав, одурь типографской краски от клочьев газеты и сорванных афиш…
Вдох-выдох, вдох-выдох, легче шаг, толчок правой. Еще быстрее!
Ищи, ищи, Юнгар!
Ах, как прекрасно чувствовать послушность каждой своей косточки, каждой мышцы, любой связки, когда между нами с Юнгаром — пять метров лонжи, и мы мчимся без топота и хрипа, и земля будто сама отталкивает нас для полета в следующем прыжке, и сердце бьется ровно и гулко, и холодный осенний воздух кипит в крови пузырями, как боржоми.