Город святых и безумцев — страница 10 из 25

Из сборника «Мелочи о тиране и другие истории»Сирин

1

В зале имелись в наличии следующие объекты по пунктам (впоследствии некоторые из них были включены в опись на поблекших желтых листах, разлинованных синим и миропомазанных толикой плесени):

— 24 транспортировочных ящика, поставленных один на другой в штабеля по три. На одном ящике стояли

— 1 чучело лебедя с кроваво-красными перепончатыми лапами, бусины глаз вырваны, в пустых глазницах — завитки вылезшей ваты (или, быть может, микофитов?); птица лишь «первая ласточка» из

— 5.325 экспонатов из дальних стран, расставленных по полкам, которые тянутся вдоль четырех стен и уходят в примыкающие коридоры. Освещение в них он мог бы описать только как «черный свет»: лампы тускло мерцали, но не разгоняли сумрак. Переливчатые трупики дроздов, апатичные останки растрепанных медуз, плавающих в янтарных бутылях, или мелких млекопитающих, чьи яркие глазки хранили память о катастрофе, чьи тельца застыли в хрупких позах. Вонь химикалий, привкус крови и

— 1 граммофон марки «мэнзикерт» в отличном состоянии, заткнутый меж острых черных зубьев 11 битых пластинок и

— 8 разбитых дагерротипов жившего в особняке семейства: отдыхают на Южных островах; позируют перед зеленой изгородью; блаженствуют на веранде. Больше всего ему понравился тот, где был изображен высунувший язык мальчик лет семи или восьми, чье лицо сияло бурной радостью. Рамка треснула, в нижнем левом углу смазанное пятнышко крови. Граммофон, пластинки и дагерротипы стоят на

— 1 длинном дубовом столе, покрытом темно-зеленой материей, неспособной скрыть горб в том месте, где раскололась столешница. Вокруг стола стоят

— 8 дубовых стульев, с ножками в виде серебряных львиных лап. Стулья датируются периодом до правления Трилльяна Великого Банкира. Он невольно поморщился, заметив, как дурно с ними обращались, и невольно остановился взглядом на

— 1 высоких стоячих часах: переднее стекло пошло трещинами и чем-то забрызгано, стрелки застыли на отметке незадолго до полуночи, из недр механизма еще доносится сдавленное тиканье, как будто колесики жаждут двинуться снова, а под часами

— 1 вышитый ковер, определенно сотканный на севере, в окрестностях Морроу, может, даже одним из его собственных предков. На ковре изображено прибытие морроуской кавалерии в Амбру во время Безмолвия: лошади и всадники омыты кровью, которую при ином освещении можно принять за деталь рисунка. Хотя никакое освещение не способен скрыть

— 1 книжного шкафа со стопками книг, израненных и испорченных, словно что-то вырвалось сквозь корешки, оставив по себе в широких бороздах кровь. Рядом со шкафом

— 1 одетый во все черное поверенный в тканьевой маске поверх носа и рта. Такие маски особенно в моде у тех, кто верит в «мир под микроскопом», недавно открытый учеными Халифа. Нервничающий и изнуренный поверенный быстро моргает поверх маски, стоя подле

— 1 изящной бледной женщины в белом платье. Ее набрякшие веки не шевелятся, беспокойный, но бесцельный взгляд словно сплетает паутину в дальнем далеке. Кисти рук у нее недавно были отрублены, за конец кровавого бинта, скрывающего левую культю, держится

— 1 изможденный бледный мальчик с глазами круглыми и бегающими, как двое поставленных рядом карманных часов. В его свободной руке покачивается зеленовато-голубой чемоданчик, но пальцы на ручке так же нетверды, как взгляд матери. Его голени дрожат под пепельно-серыми штанами. Он смотрит в упор на

— 1 стальную клетку высотой в три фута и по форме сходную с широкими приземистыми ядрами для мортиры, дождь которых войска Халифа недавно обрушили на город перед злосчастной Оккупацией. Взгляд мальчика (а ему приходится выворачивать плечо и шею вправо и запрокидывать голову, чтобы смотреть вверх и позади себя) привлекает внимание

— 1 экспортера-импортера, Роберта Хоэгботтона тридцати пяти лет от роду, ни худого, ни толстого, ни красивого, ни безобразного. Он одет в скучный серый костюм, который (как он надеется) не свидетельствует ни о богатом воображении, ни об отсутствии такового. Еще на нем тканевая маска поверх (маленького) носа и (широкого, сардонического) рта, хотя здесь она по иным причинам, нежели у поверенного. Хоэгботтон считает маску слабостью, помехой и суеверием. Его глаза прослеживают взгляд мальчика до ниши, вырубленной в стене на половине ее высоты, где на подоконнике приютилась клетка. В темном и узком окне выгнутое зеленое стекло — в потеках дождя. В Амбре стоял сезон ливней. Дождь шел днями не переставая, и воздух казался сине-зелено-серым от влаги. Во всех тайных уголках города поднимались обильные и чреватые спорами плодовые тела. Ничто в небе цвета старого синяка не позволяло угадать, утро сейчас, день или вечер.

Поверенный все говорил, и делал это, как казалось Хоэгботтону, уже довольно давно.

— Вот чучело черного лебедя, например, в плохом состоянии, — сказал он, чтобы прервать бесконечную болтовню поверенного.

Поверенный вытер лоб подернутым бледной зеленью платком.

— Но птица-то, птица, — откликнулся он, — в отличном состоянии. Да, глаза отсутствуют. Да, это верно, но, — он обвел рукой стены, — богатство коллекции Дэффеда невозможно недооценить.

Томас Дэффед был последним из рода прославленных зоологов. Жена и сын Дэффеда стояли сейчас подле поверенного, последние выжившие из семьи в шесть человек.

— Но мне коллекция не нужна, — нахмурился Хоэгботтон. — Прекрасная коллекция, изумительная… — Он говорил искренне, восхищаясь человеком, который мог так целеустремленно, почти одержимо накапливать столь разнообразное, но тем не менее единое собрание. — Но моим покупателям, как правило, нужны горшок, зонтик или печка. Время от времени я приобретаю про запас какую-нибудь диковину, но коллекцию такого масштаба? — Хоэгботтон изобразил свое знаменитое пожатие плечами, отточенное за несколько лет сбивания цены.

Поверенный уставился на него так, будто ему не поверил.

— И каково тогда ваше предложение? Что из предметов вы возьмете?

— Я еще не рассчитал сумму.

Одним резким движением поверенный расслабил воротничок.

— Прошло уже больше часа. Мои клиенты нездоровы.

Он обильно потел. У него на щеках начала проступать зеленоватая бледность. Невзирая на пот, поверенный как будто стремительно терял влагу и то и дело облизывал пересохшие губы. Его маска то поднималась, то опускалась под натиском вылетавших изо рта слов.

— Я соболезную вашим утратам, всем вашим утратам, — сказал Хоэгботтон, поворачиваясь к матери и ребенку, застывшим в безмолвной покорности судьбе. — Надолго я вас не задержу. — Как бы он ни старался, эти фразы всегда получались неискренними.

Поверенный издал странный звук — не то стон, не то сдавленный всхлип, который Хоэгботтон не потрудился даже каталогизировать. Его мысли вернулись к интерьеру: ковер, часы, книжный шкаф, граммофон, стол, стулья. На какую цену владельцы согласятся?

Хоэгботтон включил бы в свои расчеты клетку, если бы испуганный взгляд мальчика то и дело не метался к ней, чтобы тут же снова устремиться в пол, скользя, как взгляд самого Хоэгботтона, по руинам успеха, обернувшегося полнейшим провалом. Сколько бы ни было в комнате эксцентричных предметов, к которым следовало отнести и мать мальчика, больше всего ребенок боялся клетки, которая вреда ему могла принести не больше, чем висевший у него в руке зеленый чемоданчик.

Испытав укол жалости к мальчику, Хоэгботтон одновременно отметил изящество серебряной гравировки на ножках стульев, — определенно претрелльяновский период.

Он рассматривал мальчика, пока тот не встретился с ним взглядом.

— Разве ты не знаешь, что теперь вам уже ничего не грозит? — спросил Хоэгботтон чуть громче, чем следовало, но ткань надо ртом приглушила слова. Эхо поднялось к высокому потолку, натолкнулось на окно в нем и вернулось на тон выше.

Мальчик молчал. Имел на то право. За стеной во дворе сжигали из предосторожности тела его отца, брата и двух сестер, тела настолько изувеченные, что их все равно нельзя выставить для прощания. Да и участь его самого еще не решена. Иногда уцелевшие не выживали.

Ничто не гарантирует безопасности. В городе стали вдруг скупать дома без подвалов или с каменными полами, но никто еще не доказал, что подобная мера — или вообще какая-нибудь — помогает. Случайный характер событий в сочетании с их нечастостью привили жителям Амбры определенный фатализм.

У поверенного иссякло терпение. Он сделал шаг вперед, оказавшись неприятно близко к Хоэгботтону, дыхание у него было кислым и спертым.

— Вы уже готовы? Времени у вас было более чем достаточно. Мне, наверное, стоило обратиться к Слэттери и Ангдому. — Его голос казался более искаженным, чем могла бы объяснить маска, будто поверенного охватило новое и, быть может, смертельное чувство.

Под свирепым взглядом поверенного Хоэгботтон отступил. При упоминании двух основных конкурентов на левом веке у него забилась маленькая венка. Особенно при имени Ангдома, высокого неистового Джона Ангдома, толстопузого, замаринованного в алкоголе и свином жире.

— Тогда обращайтесь, — сказал он, глядя ему за плечо.

Взгляд поверенного буравил ему щеку, а потом вдруг смердящее дыхание исчезло. Поверенный рухнул на стул — просто серое пятно, а не человек.

— Как бы то ни было, я почти закончил, — сказал Хоэгботтон. Венка в левом веке все не унималась. Верно: ни Слэттери, ни Ангдом не придут. Потому что боятся. Потому что не до конца, не всем сердцем преданы своему делу. Хоэгботтон вообразил себе, как их обоих подхватывает и рвет под дождем в клочья ветер.

— Расскажите мне про клетку, — к немалому своему удивлению, вдруг попросил он. — Эта клетка, — он указал на подоконник, — тоже продается?

Мальчик напрягся, уставился в пол.

К удивлению Хоэгботтона, женщина повернулась на него посмотреть. Глаза у нее были черные, как бездна, они не моргали и не отражали никаких чувств или мыслей. На мгновение ему показалось, будто он сам едва балансирует на тонкой грани между испугом мальчика и взглядом бездонных глаз его матери.

— Клетка всегда была открыта, — просипела она, точно что-то застряло у нее в горле. — У нас была птица. Мы всегда позволяли ей летать по комнатам. Красивая птица. Она летала под самым потолком. Она… никто не смог найти птицу. После. — Ужасающее бремя слова «после» как будто сломило ее, и она снова умолкла.

— У нас никогда не было клетки, — сказал, качнув темно-зеленым чемоданчиком, ее сын. — У нас никогда не было птицы. Они ее тут оставили. — И повторил: — Это они ее оставили.

По спине Хоэгботтона пробежал холодок, вызванный отнюдь не сквозняком. Его взгляд уперся в сонные глаза плавающего в банке эмбриона свиньи. Удачная находка или катастрофа? Ценность оставленного ими артефакта может быть немалой. Но и вероятный риск не меньше. Это уже третий раз, когда его вызывают в дом, который навестили серошапки. Пока он выбирался целым и невредимым. Если уж на то пошло, пришел к выводу, что такие, как он, запоздавшие, могут избежать последствий. Тем не менее даже он испытывал приступы острой паники, как, например, в прошлом доме, когда, миновав белый вестибюль, прошел в комнату, где его ждал товар, и обнаружил череду темных пятен, отпечатков и кровавых следов, будто по полу что-то тянули. На полпути по коридору он заметил на полу блестящий темный предмет по форме похожий на вяленый фрукт. Из любопытства он наклонился посмотреть, что это, и отшатнулся, поняв, что перед ним человеческое ухо.

На сей раз больше всего не по себе было поверенному. По словам вызвавшего Хоэгботтона болтливого посыльного, поверенный прибыл вскоре после полудня и еще застал тела. Отрезанные конечности были заткнуты между экспонатами коллекции, расположены в сложных позах, что говорило об извращенном чувстве юмора.

От оконных стекол мягко отражался свет. Тишина становилась все более полной. Вокруг со всех занятых стеллажами стен следили друг за другом мертвые вещи — какофония взглядов, видевших все и ничего не запомнивших. За окном неумолимо барабанил дождь.

В подушечки пальцев Хоэботтона закралось покалывание. Сумма материализовалась у него в уме, проявилась в сверкающих мелочах.

— Две тысячи селов, за все.

Поверенный вздохнул, почти опал как тесто. Женщина быстро заморгала, будто недоумевала, а потом уставилась на Хоэгботтона с ненавистью, тем более реальной, что была столь отстраненной. Все прошлые протесты поверенного, даже страх мальчика — ничто в сравнении с таким взглядом. Красное на ее бинтах поблекло, будто белые повязки начали ее исцелять.

Он услышал, как говорит:

— Три тысячи селов. Если вы включите клетку.

И вдруг сообразил, что так оно и есть: он хочет получить эту клетку.

Поверенный, стараясь скрыть теперь какое-то собственное мелкое недомогание, сказал, хихикнув:

— Договорились. Но вам придется самому ее снять. Мне нездоровится.

Матерчатая маска шевельнулась почти незаметно, когда он вдохнул, потом выдохнул. А комнате повеяло кислым.

На стремянке Хоэгботтон испытал мимолетный страх высоты. Мир закружился, потом, пока он продолжал карабкаться, выпрямился. Когда он заглянул на подоконник, из-за клетки на него уставились два глаза.

— Мэнзикерт! — прошипел он, отпрянул и едва не потерял равновесие, цепляясь за пустой воздух, потом все-таки извернулся и снова привалился к стремянке… и тут сообразил, что это просто отсутствующие глазки-бусины лебедя, положенные сюда каким-то шутником, впрочем, лучше не думать, что это был за шутник. Переведя дух, он попытался сглотнуть беспокойство, покрывалом опустившееся ему на плечи, надавившее на язык, на веки.

Клетка стояла справа от стремянки, и он остро сознавал, что, пока тянется за ней, лестницу должен обхватывать ногами.

Внизу поверенный разговаривал с мальчиком, но их голоса казались смутными и отдаленными. Хоэгботтон помедлил. Что могло быть там, в клетке? Какая гадкая вещь может быть страшнее отрезанного человеческого уха? Ему пришла в голову странная мысль, что, дернув за шнурок на чехле, он увидит отрубленную голову Томаса Дэффеда. Но ведь под материей видно решетку, успокоил он самого себя. Что бы ни жило в клетке, оно в ней и останется. Теперь это его приобретение, его собственность, и он ни за что не поддастся малодушию, как Ангдом и Слэттери.

У чехла, который в тусклом свете казался присыпанным светящейся зеленой пылью, имелся шнурок, раздвигавший его как занавес. Резко дернув за этот шнурок, Хоэгботтон раздвинул шторки… и поморщился, отшатнулся, едва не упал, ощутив на лице дуновение воздуха, будто в клетке что-то шевельнулось. Он вскрикнул. Потом сообразил, что в клетке пусто. Постоял минуту, тяжело дыша и всматриваясь за прутья. Ничего. В клетке никого нет. Как зверек, выскакивающий из норы, из его нутра хлынуло облегчение, а за ним — разочарование. Пусто! Если не считать соломенной подстилки на дне и поблескивающей в задней части, раскачивающейся жердочки, пусто. Ну конечно, ее раскачал рывок, которым он отдернул ткань. Высокая на все три фута от основания до верха клетки дверца с засовом сдвигалась вбок на специальных полозьях. Испачканные зеленью прутья были самой лучшей чеканки, которую ему только доводилось видеть: замысловатые цветы и плющи, между грибов, разросшихся на заднем плане, выглядывают крохотные личики. Если правильно подать такой товар, можно заработать четыре тысячи селов.

Хоэгботтон глянул вниз сквозь сумрачную муть, лишь слегка разбавленную светом нескольких ламп.

— В ней пусто, — крикнул он. — Клетка пуста. Но я ее возьму.

Вверх всплыл неразборчивый ответ. Когда его глаза привыкли к сумраку внизу — далекий поверенный на стуле, мать и сын еще стоят бок о бок, — на одно ужасное мгновение ему показалось, что они плавятся. Мальчик словно прикипел к чемоданчику, его зелень неотделима от белизны руки. Культи женщины были невероятно белыми, точно у нее выросли новые кости. Поверенный превратился просто в мазок зелени.

Снова оказавшись на полу, обретя твердую почву под ногами, он не смог сдержать дрожи.

— Все бумаги я пришлю вам завтра, — сказал он, — когда внесу все предметы в опись.

Повсюду, на сиденьях стульев, на столе, на книжном шкафу, поднялись на тонких ножках белые грибы с опущенными красным шляпками.

Поверенный на стуле неудержимо хихикал.

— Приятно было познакомиться, — сказал Хоэгботтон, отступая к двери, ведущей в комнату, которая вела в соседнюю комнату и в комнату за ней, а дальше (хотелось бы надеяться) на улицу, а к тому времени он уже побежит со всех ног. Из культей женщины вылезли белые нити мицелия, лениво пробиравшиеся вокруг запекшейся крови и ею скрытые. Ее глаза медленно затягивало белым.

Хоэгботтон попятился к разломанному столу и едва не упал.

— Как я и говорил, приятно было иметь с вами дело.

— Да, да, да, да, — выдавил поверенный и захихикал снова, кожа у него сделалась зеленой и морщинистой, как у ящерицы.

— Тогда мы скоро увидимся. — Пробравшись задом к двери, Хоэгботтон пошарил у себя за спиной в поисках ручки. — И при… при лучших… — Но не смог закончить фразы.

Руки у мальчика стали темно-зелеными, ворсистыми и расплывчатыми, точно натюрморт пуантилиста. Его чемоданчик, некогда зеленовато-голубой, сделался черновато-зеленым, ведь микофиты затянули его так же, как плющ восточную стену особняка. И хотя в глазах ребенка Хоэгботтон прочел ужасающее понимание происходящего, мальчик все же держал маму за руку, а белые нити обвивали конечности обоих, точно сплавляли их воедино.

Впоследствии Хоэгботтон решил, что простоял бы целую вечность, держа руку на двери, слушая скулящее хихиканье поверенного, если бы не то, что случилось дальше.

Разбитые часы застонали и пробили полночь. Дребезжащий звон эхом раскатился по комнате, отдался в тысячах склянок с заспиртованными животными. Поверенный с внезапным ужасом поднял взгляд и вдруг, мягко хлопнув, взорвался легким дождем изумрудных спор, которые западали на пол с медленной и безмятежной грацией парашютиков одуванчика. Его будто разорвал сам хлопок.

На улице Хоэгботтон сорвал с себя маску, рухнул на колени и сблевал у фонтана, охранявшего проход к бульвару Олбамут. У него за спиной, на пятачке темно-зеленой травы тлели серые с черным тела Дэффеда, его дочерей и второго сына. Вонь паленого мяса смешивалась с запахом плесени и дождя, гравировавшего Хоэгботтону спину. Руки и ноги у него дрожали от обессиливающей слабости. Во рту пересохло. Долгое время он стоял неподвижно, глядя, как капли дробят его отраженье в чаше фонтана. И дрожал, как подрагивала вода.

Никогда раньше он не подходил так близко. Обычно они умирали или задолго до его появления, или через много времени после ухода. Скулящее хихиканье поверенного еще щекотало ему слух, а с ним мягкий хлопок спор. Он поежился, заставил себя расслабиться, поежился снова.

Всякий раз, когда Алан Бристлвинг (как он это часто делал) вслух сомневался, так ли уж разумно браться за столь опасные предприятия, Хоэгботтон только улыбался и переводил разговор на другое. Его разрывали два противоречивых порыва: горячечное возбуждение и желание бежать из Амбры, вернуться в Морроу, в своей родной город. Но когда тускнело в памяти каждое следующее приключение, возвращался кураж, всякий раз почему-то все возраставший.

Сплавленная с чемоданчиком рука мальчика…

Держась за испачканный лишайником обод фонтана, Хоэгботтон окунул голову в шелковистую воду. Холод его потряс. Он пробился сквозь оцепенение, защипал кожу, обжег ноздри. У него вырвался всхлип, за ним другой и третий, и ему снова пришлось наклониться над водой. Внезапно у него похолодел загривок. Подняв лицо, он поглядел на свое отражение — маска, которую он смастерил, чтобы скрывать эмоции, исчезла. Он снова стал самим собой.

Хоэгботтон поднялся на ноги. Через двор люди капана, забыв про тела, взялись забивать досками двери и окна старого особняка. Никто не поднял жалюзи, возмущаясь, что их оставили внутри. Никто не колотился в двери, моля его выпустить. Они уже начали свой путь.

Один взгляд на лицо Хоэгботтона, когда он, спотыкаясь, выбежал из дома, сказал людям капана все. Без сомнения, они оставили бы и его внутри, если бы не взятки и его репутация человека, умеющего выживать.

Он вытер рот платком. Купленный им товар будет плесневеть в особняке, неиспользованный и некаталогизированный, если не считать записи в гроссбухе с пометкой «Потенциальные приобретения: Утерянные». В зависимости от того, какие истеричные указы издал на этой неделе капан, особняк и прилегающую к нему территорию обнесут забором или, возможно, даже подожгут.

Часы пробили полночь.

Рядом, блестя от дождя, стояла клетка. Все время своего бегства — пока из углов на него невинно взирали мертвые экспонаты дьявольской коллекции Дэффеда, Хоэгботтон так крепко сжимал ручку, что ее рисунок отпечатался там, где не стер с ладони кожу. На ней остался отчетливый след: тончайшая филигрань незнакомых символов, из-за которых всматривались странные глаза. В тускнеющем свете, ведь дождь западал сильнее, микофитов на занавеске как будто смыло водой. Хоэгботтон испытал извращенное разочарование: от каждого следующего столкновения с серошапками он привык ожидать новых откровений.

Моргая, чтобы смахнуть с ресниц капли, Хоэгботтон сделал глубокий вдох, затолкал маску в карман и, обернув носовым платком пораненную руку, поднял клетку. Она казалась тяжелее, чем он помнил, и почему-то лучше сбалансированной. Когда он пошел с ней к бульвару, от ее веса ему приходилось крениться набок. Надо спешить, если он хочет успеть до введенного капаном комендантского часа.

Вечерняя Амбра, поглощенная и затемненная дождем, который брызгал о тротуары, барабанил по крышам, бил в окна, намекая на распутство, которое пугало Хоэгботтона меньше, чем то, что всякий раз, когда он останавливался, чтобы переложить клетку из правой руки в левую, и наоборот, ее вес словно бы изменялся.

Город, днем процветающий благодаря трудолюбивой деловитости, ночью превращался в свою противоположность. Рассказывали про оргии в заброшенных церквах. Будто бы в доках давали нелепые и похабные представления театры водяных кукол. Будто бы всякую неделю в Квартале Негоциантов устраивали полночные аукционы картин решительно непристойного содержания. Фантастические иллюстрированные произведения Колларта и Слотиана приобрели такую популярность и настолько вознесли своих авторов, что по влиянию они уступали лишь капану. В Религиозном квартале мятущиеся труффидианские священники пытались вернуть себе власть над умами, отошедшую к заклятым врагам, пророкам Питерсону и Страттону, чьи противоборствующие учения заражали все новых и новых жадных до насилия последователей.

А источник этой распущенности был в серошапках, которые в последние годы приходили и уходили как приливные волны: то поднимаясь на поверхность, то исчезая под землей, точно вечно мигрировали между светом и тьмой, днем и ночью. Город всегда непредсказуемо реагировал на их появления. Но что еще оставалось жителям Амбры, как не заниматься своими делами, надеясь, что не им выпадет стать следующими, закрывая глаза на все, кроме собственных бед? Сто лет прошло с Безмолвия, когда без следа исчезли тысячи человек, и горожан уже можно простить забывчивость. Большинство перестало думать про Безмолвие повседневно. Оно не фигурировало среди повседневных забот обитателей Амбры, в отличие от еженедельных проповедей труффидиан или забот капана и его агентов.

Пока Хоэгботтон шел к дому, из мутных сумерек проступили фонари, выхватывая из мрака спасающиеся бегством фигуры: бежит, подобрав сутану, чтобы не наступить на подол, священник; два туземца из племени Догге прикорнули у закрытых дверей банка, их приметные зеленые тюрбаны натянуты низко на задубевшие от непогоды лбы. От недавней Оккупации не осталось и следа, если не считать граффити на стенах, требующих, чтобы захватчики убирались. Но Хоэгботтон все равно натыкался на слабо светящиеся, багрянистые круги шести футов в диаметре, отмечавшие те места, где перед Безмолвием встревоженные власти срубили гигантские грибы.

Когда, поднявшись на семь пролетов лестницы, Хоэгботтон вошел в квартиру, его жена уже спала. Лампы она потушила, потому что, ворвись к ним вор, это дало бы ей преимущество. Слабый запах лилий и жимолости сказал ему, что Ребекку приходил навестить торговец цветами, живущий этажом выше.

Когда, поставив на пол клетку, он снял ботинки и носки и повесил на вешалку плащ, то заметил тусклый отблеск из гостиной слева. Прямо перед ним была столовая с заросшим плесенью окном — дождь кормил плесень, и пурпурный глянец сиял темным светом. Всего на прошлой неделе Хоэгботтон проверил защиту против микофитов и не нашел в ней ни щелки, но сделал себе заметку на память утром проверить ее снова.

В стенном шкафу в передней он нашел полотенце, которым вытер себе лицо и волосы, а затем промокнул клетку снаружи. Снова взяв свою громоздкую ношу, он на цыпочках прошел в гостиную, где под его босыми ступнями ковер был толстым, но холодным. В глаза ему бросилось беспорядочное нагромождение темных силуэтов: лампы и пристенные столики, диван, длинный, кофейный столик, книжный шкаф, напольные часы. За ними — давно заполоненный микофитами и потому запертый балкон. Сказочный свет почти преображал обстановку комнаты в бесценные сокровища, какими он описывал их Ребекке. Он выбрал их не за ценность, а за текстуру, за запах и за звуки, которые они издавали, когда их передвигали или открывали, когда на них садились или ложились. Взгляд они ничем бы не привлекли, но она радовалась его выбору, а это означало, что более ценные приобретения он мог хранить в магазине, который запирался надежнее.

Клетку Хоэгботтон поставил на стол в гостиной. Ладони у него стерлись и горели. Сняв остальную одежду, он положил ее на подлокотник дивана.

Свет лился из спальни справа от гостиной. Пройдя туда, он глянул влево: в закрытом окне над кроватью отражался радужный свет, исходивший от его жены и от нее одной. Ребекка спала на спине, простыни на ней сбились, открывая длинный, черный, немного похожий на слезу шрам у нее на левом бедре. Он жадно погладил его взглядом. Шрам поблескивал как обсидиан.

Обойдя кровать справа, Хоэгботтон осторожно лег. Придвинулся ближе к жене, прижался к черноте шрама. Перед его мысленным взором мелькнула женщина из особняка.

Когда он лег на спину, Ребекка, повернувшись во сне, положила ему на грудь руку. Ладонь у нее была теплой и мягкой, такой же хрупкой, как морские звезды, скользящие в воде у причальных свай. У него на груди она казалась такой маленькой.

Свет исходил из ее открытых глаз, хотя он с точностью мог сказать, что она спит. В этом серебристом свечении мелькали слабые фосфоресцирующие искорки голубого, зеленого и красного: дрожь и иканье раздробленного света, точно в ее зрачках бушевал десяток крохотных бурь. Какие многогранные миры ей снятся? И в тысячный раз он задал себе все тот же вопрос, что означает этот свет. Когда он познакомился с ней в ту свою поездку по делам в Стоктон, она уже перенесла болезнь, которой заразили ее микофиты и которая оставила по себе слепоту, странный свет из глаз и шрам. Он никогда не знал ее здоровой.

Кто эта незнакомка, такая бледная, безмолвная и прекрасная? Волна радостной печали поднялась в нем, пока он смотрел на исходящий из нее свет. Всего позавчера они спорили о том, следует ли им завести детей. Каждое слово, которое он ей бросил во гневе, ранило его так глубоко, что под конец все слова вышли, и он мог только смотреть. Глядя сейчас на нее, на это расслабленное лицо, на ее тело рядом с его, он не мог не любить ее за шрам, за глаза, пусть даже этим доказывал, что хочет, чтобы она оставалась увечной.

2

На следующее утро Хоэгботтон проснулся от звуков готовящегося завтрака, а воспоминания об окровавленных бинтах хозяйки особняка уже потускнели. Ребекка знала квартиру лучше него, знала ее поверхности, ее грани, точное число шагов от стола до кресла и до входной двери и любила готовить в кухне, которая стала ей более знакомой, чем когда-либо была ему. И тем не менее она просила принести больше мебели для гостиной и спальни или переставить уже имеющуюся. Иначе ей становилось скучно. «Мне нужны неисследованные земли. Мне нужна толика неведомого», — сказала она однажды, и Хоэгботтон с ней согласился.

До некоторой степени. Были вещи, которым, на взгляд Хоэгботтона, лучше оставаться неузнанными. Например, на каминной полке против кровати лежало наследство его бабушки, предметы, которые прислали ему родственники из Морроу: булавка, серия портретов членов семьи, набор ложек и слепой машинописный экземпляр истории семьи. К этому наследству прилагалось письмо с рассказом о последних днях бабушки. Однажды вечером месяц назад он просто нашел посылку на пороге. Бабушка умерла шестью неделями ранее. На похороны он не поехал. Он даже не смог заставить себя рассказать о ее смерти Ребекке. Жена знала только про шуршанье конверта и бумаги, когда он развернул письмо, чтобы его прочесть. Она, возможно, брала в руки булавку и ложки, недоумевая, почему он принес их в дом. Рассказать ей означало бы объяснять, почему он не поехал на похороны, а тогда придется рассказать про ссору между ним и его братом Ричардом.

Запах яиц и бекона заставил его отбросить одеяло, встать и, надев халат, сонно пошаркать через гостиную в кухню. Отдающий мертвечиной солнечный свет — блеклый, зеленоватый и тепловатый — лился в кухонное окно сквозь пурпурную с тонкими прожилками зелени плесень. Город проступал на стекле водяными знаками: серые шпили, жалкие повисшие флаги, размытые силуэты других безымянных многоквартирных домов.

С деревянной лопаточкой в руках Ребекка стояла у плиты, облитая угрюмым светом. Ее черные волосы казались необычайно яркими. Домашнее платье — зеленая с синим изгибом запятая — висело на ней свободно. Она напряженно вслушивалась в сковородку перед собой: взгляд устремлен на нее не мигая, губы поджаты.

Подойдя к Ребекке сзади, обняв ее за талию, он нахмурился от сознания своей вины перед ней. Вчера вечером он подошел так близко, почти так же близко, как мальчик, как женщина. Неужели та последняя черта, до которой он может зайти, не?.. На протяжении всех его поисков этот вопрос не давал ему покоя. Внезапно его затопила темная волна смятения, и он поймал себя на том, что глаза у него мокрые. Что, если? Что, если?

Ребекка придвинулась к нему ближе, повернулась в его объятии. При свете дня ее глаза казались почти нормальными. В зрачках лениво плавали фосфоресцирующие крапинки.

— Ты хорошо спал? — спросила она. — Ты так поздно вернулся.

— Кое-как. Прости, что пришел так поздно. На сей раз работа была трудная.

— Выгодная? — Она задела его локтем, переворачивая лопаточкой яичницу.

— Не особенно.

— Правда? Почему?

Он напрягся. Догадается ли Ребекка, что особняк превратился в смертельную западню? Унюхает ли она кровь, почувствует ли вкус страха? Он служил ее глазами, ее проводником в мир зрительных образов, но не обирает ли он ее, не описывая ей во всех подробностях ужаса пережитого? И обирает ли?

— Ну… — начал он и зажмурился. Его словно загипнотизировал болезненный взор поверенного, шарящего по сцене собственной смерти. Даже обнимая Ребекку, он чувствовал, как между ними разверзается трещина.

— Тебе не нужно зажмуриваться, чтобы видеть, — сказала она, отстраняясь.

— Как ты узнала? — спросил он, хотя в точности знал.

— Услышала, как ты закрываешь глаза, — с мрачным удовлетворением ответила жена.

— Просто грустно было, — сказал он, садясь за кухонный стол. — Ничего жуткого. Просто грустно. Женщина потеряла мужа, ей пришлось продать дом. С ней был сын, который все цеплялся за крохотный чемоданчик.

Останки поверенного медленно опадают на землю, сворачиваются как бумажные конфетти. Взгляд мальчика мечется меж Хоэгботтоном и клеткой.

— Мне стало их жалко. У них были недурные фамильные вещи, но большую часть уже обещали Слэттери. Мне мало что досталось. Там есть неплохой морроуский ковер, изготовленный до Безмолвия. Интересные детали того, как морроуская кавалерия скачет нас спасать. Хорошо бы его заполучить.

Осторожно переложив яичницу с беконом на тарелку, она поставила ее на стол.

— Спасибо, — улыбнулся он. Бекон она сожгла. Яйца пересушены. Он никогда не жаловался. Ей нужны были такие мелкие фокусы, маленькие хитрости, эта иллюзия зрячести. Завтрак был съедобным.

— Мистер Бладгуд водил меня вчера в Морхаимский музей, — сказала она. — Там выставили для публики много старинных вещей. Текстура у некоторых просто поразительная. А еще заходил продавец цветов, но ты, наверное, сам догадался.

Отец Ребекки был куратором небольшого музея в Стоктоне. Он любил шутить, что Хоэгботтон только временный хранитель предметов, которые рано или поздно попадут к нему. Хоэгботтон же всегда думал, что музеи просто припрятывают то, что должно было быть доступным на свободном рынке. Пока болезнь не украла ее зрение, Ребекка была ассистенткой отца. Теперь Хоэгботтон иногда брал ее с собой в магазин, где она помогала сортировать и каталогизировать новые приобретения.

— Я заметил цветы, — сказал он. — Рад, что в музее тебе понравилось.

По какой-то причине, пока он ел яичницу, руки у него дрожали. Он положил вилку.

— Невкусно? — спросила она.

— Очень вкусно. Просто пить хочется.

Отодвинув стул, он подошел к раковине. Водопровод им провели всего пять недель назад, после двухлетнего ожидания. Раньше к дверям дома привозили кувшины с водой из колодца в долине. Он с удовольствием смотрел, как из крана брызжет вода, как его стакан постепенно наполняется.

— Симпатичная птица или что там еще, — сказала у него за спиной жена.

— Птица. — Его прошиб смутный страх. — Птица? — Стакан звякнул о край раковины, грозя выскользнуть из пальцев.

— Или ящерица. Или кто там еще? Кто это?

Повернувшись, он оперся о раковину.

— О чем ты говоришь?

— О том, кто сидит в клетке, которую ты вчера принес.

Смутный страх пополз вверх по позвоночнику.

— В клетке ничего нет. Она пуста.

Может, она шутит?

Ребекка рассмеялась — приятный, влажный звук.

— Забавно, потому что твоя пустая клетка недавно дребезжала. Поначалу она меня напугала. Там что-то бегало по кругу. А я не могла определить, птица это или ящерица, иначе просунула бы палец сквозь прутья и погладила бы.

— Но ты этого не сделала.

— Нет.

— В клетке ничего нет.

Ее лицо неуловимо переменилось, и он понял, что она думает, будто он не верит ей в том, в чем она знаток: в распознавании звуков. Однажды она сказала, что тихим днем может услышать, как в доках мальчишки «пекут блинчики».

Хоэгботтон с мгновение молчал. Но долго стоять в тишине он не мог. Она не способна читать по его лицу, не касаясь его, но он подозревал, что жена умеет распознавать разницу между разными видами молчания.

Он рассмеялся.

— Шучу. Это ящерица… но она кусается. Поэтому правильно, что ты не стала ее трогать.

Подозрение ожесточает, стягивает ее черты. Затем ее лицо расслабляется, она награждает его улыбкой, потом левой рукой нашаривает его тарелку и крадет кусочек бекона.

— Я так и знала, что это ящерица!

Ему так хочется пойти в гостиную, где на столе стоит клетка. Но он не может, пока не может.

— Тут так тихо, — мягко говорит он, заранее зная ответ.

— И вовсе не тихо. Совсем не тихо. Ужасно шумно.

Левый уголок его рта поднимается, когда он подает привычную реплику:

— Что ты слышишь, любимая?

Ее улыбка становится шире.

— Ну, во-первых, твой голос, мой милый. Приятный, низкий баритон. Затем Гобсона внизу, который слушает свой граммофон совсем тихо, чтобы не потревожить Потаков, но те в данный момент ссорятся из-за такой глупой мелочи, что я даже не буду тебе рассказывать, а этажом ниже, наискосок от них… — Она прищуривается. — Полагаю, Смиты тоже жарят яичницу. Над нами старик Клок все ходит и ходит, опираясь на палку, и бормочет что-то про деньги. У него на балконе чирикает воробей, вот почему я подумала, что животное в твоей клетке скорее всего ящерица: она сплошь шипит и щелкает, а вовсе не чирикает. Или, может, там у тебя курица?

— Нет, нет… это ящерица.

— Какая ящерица?

— Сафнаская щелкающая огнедышащая ящерица с Южных островов, — говорит он. — Она растет только в клетках, которые сама себе строит, пережевывая землю. Земля у нее в желудке превращается в металл, который она потом срыгивает. Но питаться она способна только теми животными, которые ее не видят.

Признательно рассмеявшись, она встает и его обнимает. От ее запаха он забывает про свой страх.

— Хорошая сказка, но не думай, что я тебе поверила. Впрочем, одно я знаю точно. Ты опоздаешь на работу.

На самом первом этаже, где, как он решил, не будет разницы, услышит жена или нет, Хоэгботтон поставил клетку на пол. Раскачивающуюся, громоздкую клетку так неудобно было нести вниз по спиральной лестнице, что у Хоэгботтона совершенно опустились руки. Он потел в тяжелом дождевике. Дыхание вырывалось у него из груди учащенное, затрудненное. И затхлость в вестибюле, следы крохотных ржавчинных грибов, испещривших пол точно мышиные следы, крапчатая зелено-оранжевая плесень на стеклах входной двери, тоже не утешали.

Кто-то оставил прислоненный к входной двери зонтик. Схватив его, он долгим взглядом вперился в клетку. Неужели именно в этот момент его настигнут проклятия Ангдома и Слэттери? Он загнал острый конец зонтика меж прутьев. Чехол немного прогнулся, замялся, но распрямился, как только он вытащил зонтик. Ничто на него не прыгнуло. Он попытался снова. Ничего.

— Тут что-то есть? — спросил он у клетки. Клетка не ответила.

Держа перед собой зонтик как меч, Хоэгботтон отвел шторку — и тут же отскочил.

В клетке по-прежнему было пусто. Бешено раскачивалась взад-вперед жердочка — от ветра, поднятого отодвигаемой занавеской. Женщина сказала: «Клетка всегда была открыта», а мальчик: «У нас никогда не было клетки». Поверенный своего мнения не предложил. Раскачивающаяся жердочка, пустота в клетке действовали угнетающе. Хоэгботтон не мог бы сказать почему. Он снова задвинул шторку.

На лестнице у него за спиной раздались шаги, и он резко обернулся, но снова расслабился. Это была всего лишь его домохозяйка Сара Уиллис, которая неспешно спускалась из своей квартиры на втором этаже.

— Доброе утро, миссис Уиллис, — сказал он, опираясь на зонт.

Миссис Уиллис не потрудилась ответить, пока не оказалась перед ним, не всмотрелась в его лицо через толстые стекла очков. Ее лысеющую макушку покрывала шляпа с цветами. Поношенное цветастое платье ей в тон прикрывало древнее тельце, даже (предположительно обутые) ноги.

— Держать домашних животных запрещено, — сказала она.

— Домашних животных? — Хоэгботтон на мгновение опешил. — Какие домашние животные?

Миссис Уиллис кивнула на клетку:

— Что у вас там?

— А, это! Это не животное.

— Я не потерплю никаких зверей, ни домашних, ни к столу. — Миссис Уиллис хихикнула (или кашлянула) над собственной шуткой.

— Это не… — начал было он, но сам понял, что бесполезно. — Я уношу клетку. Она тут только час простояла.

Хмыкнув, миссис Уиллис едва не оттолкнула его, проходя мимо.

У двери, собираясь выйти под возобновившийся стук дождя и, очевидно, рассчитывая, что шляпа ее защитит, она наградила Хоэгботтона следующим советом:

— Про мисс Констанс помните? С третьего этажа? Она голову вам оторвет, если вы не положите на место ее зонтик.

* * *

Расположенный на бульваре Олбамут, на полпути между доками и спускающими в вечно ждущую своего затопления долину жилыми кварталами, магазинчик Хоэгботтона («Роберт Хоэгботтон и Сыновья: Ваши надежные поставщики бывших в употреблении и новых старинных предметов нашей родины и из чужеземных стран») занимал первый этаж солидного двухэтажного деревянного дома, принадлежавшего одному монаху из Религиозного квартала. Вывеска была данью оптимизму: никаких сыновей не существовало. Пока. Что бы там ни говорила Ребекка, время было слишком неподходящим, ситуация слишком ненадежной. Когда-нибудь его магазин, возможно, станет штаб-квартирой торговой империи, но этого придется ждать еще несколько лет. В подсознании, вечно подстегивая его работать все упорнее, притаилась брошенная однажды его братом Ричардом угроза прийти ему на помощь всем кланом Хоэгботтонов, дабы спасти честь имени, ежели он потерпит пораженье.

В укрытой от дождя навесом витрине красовался потертый розовато-лиловый диван, пышное золоченое кресла (вместе с еще несколькими сокровищами уворованное Хоэгботтоном во время панического отступления войск Халифа), граммофон, большая красная ваза и неказистое с виду седло, а также Алан Бристлвинг, его помощник.

Бристлвинг стоял на коленях, аккуратно пристраивая на подставке рядом с граммофоном пластинки. Он уже стер со стекла скопившиеся за ночь микофиты. Результаты его уборки валялись на тротуаре съежившимися комьями красного, зеленого и голубого. От этих останков исходил кислый запах, но через час или два дождь все смоет.

Увидев хозяина, Бристлвинг помахал и дюйм за дюймом, постепенно вытащил свое жилистое тело из витрины. Мгновение спустя, прикрывая голову от дождя газетой, он уже отпирал огромный висячий замок на решетке перед дверью. Его губы были сложены в привычную лаконичную ухмылку, которая сама по себе являла досужему взору любопытные окаменелости — спасибо уличному дантисту. Когда ключ вышел из замка, вместе с ним вывалились и, покатившись, остановились на мокром тротуаре несколько похожих на пуговицы бешенокрасных грибков.

Бристлвинг был неряшливым подвижным человечком, от которого пахло сигарным дымом и который часто исчезал на несколько дней к ряду. Сплетни про кутежи с проститутками и недельные прогулки на рыбалку вниз по реке Моль роились вокруг Бристлвинга, но на него не садились. Хоэгботтону было не по карману нанять более надежного помощника.

— Утречка, — сказал Бристлвинг.

— Доброе утро, — ответил Хоэгботтон. — Какие-нибудь покупатели вчера вечером были?

— Ничего денежного… — Стоило Бристлвингу увидеть клетку, его улыбка исчезла. — А! Вижу, вы кое-что принесли.

Ставя клетку перед Бристлвингом, Хоэгботтон свободной рукой забрал у него связку ключей.

— Просто поставьте ее в контору. Книги описей обновлены?

Рука у Хоэгботтона еще зудела в том месте, где рисунок ручки клеймом отпечатался у него на ладони.

— Разумеется, все сверено, — сказал Бристлвинг, чопорно отворачиваясь и подбирая свою ношу.

Путь в контору Хоэгботтона в задней части магазинчика затруднял лабиринт предметов, от которого исходило затхло-металлически-гнилостно-пыльный запах, впрочем, для самого владельца он был лучше тончайших духов. Этот запах древности оправдывал в его глазах его товары не меньше, чем документы об их подлинности. Что посетители, пробираясь по вечно меняющимся тропам, спотыкались и зачастую терялись, не имело для него ровным счетом никакого значения. Семейная мудрость гласила, что если загнать покупателя в угол, у него не остается иного выбора, кроме как купить хоть что-нибудь из штабелей стульев, зонтов, часов, ручек, удочек, одежды, эмалированных шкатулок, вешалок из оленьих рогов, гипсовых ящериц, изящных зеркал из стекла и меди, очков для чтения, труффидианских икон, досок для костей из носовой кости, моделей кораблей, старых медалей, клинков в трости, музыкальных шкатулок и прочих обломков чужих жизней и далеких мест. Хоэгботтону нравилось думать, что, прицениваясь к самому обыкновенному обеденному сервизу, покупатель может столкнуться нос к носу с раздутыми ноздрями и любопытным языком эротической маски племени скаму. Непреодолимое ощущение тайной истории этих предметов иногда приводило его в состояние подобное трансу. Счастье, что Ребекка, сама испытывая его с младых ногтей, разделяла это чувство.

Покупателю, преодолевшему это болото сокровищ, контора Хоэгботтона открывалась оазисом скудости. Пять шагов вели к плотной ковровой дорожке (алой с золотой нитью, купленной у старого театра Треноди Ларкспур незадолго до того, как он сгорел дотла) и простому письменному столу розового дерева, единственным украшением которого служили ножки, вырезанные в виде щупальцев кальмара. Кресло, два верстака у дальней стены и диван для посетителей — вот, собственно, и вся обстановка. Слева располагались две двери. Одна вела в недавно оборудованную личную ванную, другая в святая святых Хоэгботтона.

Стол скрывался под упорядоченным хаосом из инвентарных книг, россыпи перьевых ручек, промокательной и писчей бумаги с оттиснутым на ней вензелем «ХиС», папок с накладными, металлической почтовой капсулы со свернутым внутри листком бумаги, срезом оранжевого гриба в бумажном пакетике, раковины, которую он нашел, когда его в возрасте шести лет возили на каникулы на Южные острова, и последнего издания «Фрэнкрайта и Льюдена», монографии «Тайна Цинсория» Блейка Клокмура. Дагерротипы Ребекки, его брата Стивена (теперь потерянного для семьи после того, как по чудовищному, но исторически распространенному капризу он записался в кавалерию Халифа) и его матери Гертруды на газоне перед чьим-то особняком в Морроу привносили личные нотки.

Бристлвинг уже убрался с глаз долой: Хоэгботтон слышал, как он вытаскивает какой-то ценный хлам из-за батареи старых книжных шкафов, доверху заставленных треснувшими цветочными горшками. Клетка же стояла на приставном столике у письменного стола, точно ей тут самое место.

Хоэгботтон повесил плащ на одну из шести вешалок, подобно солдатам выстроившихся в дальнем углу конторы. Потом взял гроссбух с описью за вчерашний день и с ним прошел к двери, ведущей в комнату рядом с ванной. Дверь была очень старой, источенной червями и утыканной старыми металлическими символами, которые Хоэгботтон забрал из заброшенной часовни мэнзиитов.

Отперев дверь, Хоэгботтон вошел внутрь. Дверь беззвучно за ним закрылась, и он остался один. Комната купалась в желтоватом свете от прибитой к дальней стене старомодной лампы на кальмаровом масле.

Ничто на первый взгляд не отличало эту комнату от любой другой. В ней стоял усталого вида обеденный стол, вокруг которого прикорнули четыре потертых стула. По одну руку на шифоньере с зеркалом, игравшем роль буфета, стояли тарелки, чашки, миски и столовые приборы. Зеркало пошло прожилками багрянистых микофитов, которые умудрились забраться в крошечные трещинки на стекле. Хоэгботтон тревожился, что во время какой-нибудь еженедельной инспекции магазина агенты капана могут конфисковать зеркало, но они не обращали на него внимания, быть может, распознав его возраст и то, что сами микофиты покрылись плесенью.

Стол был накрыт на троих, поблекшие салфетки брошены кое-как. На середине стола лежал лист бумаги с выцветшими словами, такой старый, что казалось, от малейшего прикосновения рассыплется в пыль. Рядом с пустым местом против четвертого стула стояла до половины полная бутылка портвейна.

По недавно установленной традиции Хоэгботтон каждый день устраивался здесь просматривать инвентарные книги. Эти переплетенные в красную кожу книги ввозились из Морроу. Кремоватые страницы были тонкими, как папиросная бумага, чтобы в книгу вошло как можно больше листов. Две книги, которые Хоэгботтон взял с собой, представляли собой описи за последние три месяца. Шестнадцать других, столь же массивных и громоздких, были завернуты в одеяло и надежно спрятаны под половицами в конторе. (Два отдельных блокнота для записей прискорбных, но необходимых сделок с Ангдомом и Слэттери, соответственно, желтый и коричневый, валялись в незапирающемся ящике письменного стола.)

Вчера был пустой день: продано только пять предметов два из них — граммофонные пластинки. Он нахмурился, прочтя занесенное Бристлвингом описание покупателей: «Низенькая дама с палкой. Имя не назвала» и «Больного вида мужчина. Целую вечность не мог решить, чего хочет. И, потратив столько времени, купил одну пластинку». Бристлвинг не уважал систематичность. В противовес его каракулям типично хоэгботтоновское описание покупателя казалось отчетом следователя: «Мисс Глиссардра Бекл, Ист Манрейл Мьюз 4232, под пятьдесят лет. Серебристо-седые волосы. Поразительные голубые глаза. Одета в дорогое зеленое платье, но дешевые черные туфли, потертые. Настаивала на том, чтобы назвать меня „мистер Хоэгботтон“. Осмотрела очень дорогую окситанскую вазу и положительно высказалась насчет костяной заколки для волос, жемчужной табакерки и часов, которые некогда носил один выдающийся труффидианский священник. Купила, однако, только заколку для волос».

Если Бристлвингу так не нравились детали, которые требовал для своих гроссбухов Хоэгботтон, сама комната не нравилась ему еще больше. Тщательно каталогизировав обстановку, когда ее привезли три года назад, Хоэгботтон задал Бристлвингу вопрос:

— Вам известно, что это?

— Старая затхлая комната. Дышать нечем.

— Нет. Это не старая затхлая комната, где нечем дышать.

— Шутить изволите, — хмурясь, отозвался Бристлвинг и оставил его здесь одного.

3

Но Бристлвинг ошибался. Бристлвинг вообще ничего не знал про комнату. Да и откуда? И как бы Хоэгботтон объяснил, что эта комната, возможно, самое важное, что есть на свете, что иногда он вдруг оказывался в ней, гуляя по городу, или читая вслух жене, или покупая яйца и фрукты у фермеров на рынке.

История комнаты уходила корнями в само Безмолвие. Его прапрапрадед Самуэль Хоэгботтон был первым Хоэгботтоном, перебравшимся в Амбру, — наперекор воле своей обширной родни, включая его двадцатилетнего сына Джона, который остался в Морроу.

Для человека, оторвавшего жену и дочь от всего, что им было знакомо, чтобы поселиться в чужом, зачастую жестоком городе, Самуэль Хоэгботтон добился заметного успеха, открыв два магазина неподалеку от доков. Казалось делом времени, что и другие члены клана последуют его примеру.

Этому, однако, не суждено было сбыться. Однажды Самуэль Хоэгботтон, его жена и дочь исчезли, трое из тысяч душ, пропавших из Амбры во время бедствия, известного как Безмолвие. Несколько тысяч человек исчезли без следа, оставив после себя пустые здания, пустые дворы, пустые дома и домыслы убитых горем родных: за этой трагедией стоят серошапки. Хоэгботтону было особенно памятно одно место из дневника Джона: «Не могу поверить, что мой отец действительно исчез. Да, возможно, с ним приключилась какая-то беда. Но просто исчезнуть? Вместе с матерью и сестрой? Я все думаю, что однажды они вернутся и объяснят мне, что произошло. Иначе с этим слишком трудно жить».

Сидя в спальне своей матери с раскрытым на коленях дневником, Роберт Хоэгботтон всегда чувствовал холодок на загривке. Что сталось с Самуэлем Хоэгботтоном? Он много вечеров провел на чердаке, строя догадки среди старинной рухляди. Он прочесал письма, которые посылал домой перед Безмолвием Самуэль. Он написал родственникам в других городах. Его мать подобных розысков не одобряла, а бабушка только улыбалась и печально говорила: «Я тоже часто спрашивала себя». С отцом он об этом поговорить не мог — этот холодный и отстраненный человек редко бывал дома.

Его сестру эта загадка тоже заинтриговала. Вдвоем они разыгрывали различные сценарии, а задником им служил сам дом. Они расспрашивали служанок, чтобы восполнить пробелы в своих знаниях, и тем самым открыли для себя значение таких слов, как «серошапка» и «капан». Бабушка даже отдала им старый рисунок, на котором были изображены гостиная их тогдашней квартиры и члены большой семьи: приехавший погостить Самуэль Хоэгботтон в окружении улыбающихся родственников. Но для его сестры эта игра была просто средством разогнать нечастую скуку, а он вскоре с головой ушел в изучение семейного дела, и загадка улетучилась из его мыслей.

Достигнув совершеннолетия, он решил уехать из Морроу и поселиться в Амбре. Вот уже девяносто лет ни один Хоэгботтон в Амбре не показывался, и он выбрал ее именно по этой причине, или так он сам себе говорил. В Морроу под хищным взглядом Ричарда ему казалось, что ни один его план не принесет плодов. В Амбре он начал бедным, но независимым: торговал с лотка на тротуаре газетами и фруктами. В самые неожиданные моменты (на аукционе, когда он рассматривал ювелирное украшение, которое напоминало вещь, которую могла бы носить мать; когда крался тайком по лавке Ангдома, изучая его товары, намного дороже всего, что он сам мог бы приобрести в то время) его одолевали вдруг мысли о Безмолвии.

В тот день, когда он подписал договор аренды помещения для собственного магазина, Хоэгботтон навестил квартиру Самуэля. Адрес он нашел в одном письме предка. Дом стоял в «муравейнике» заброшенных строений, которые поднимались по склону долины к востоку от Квартала Негоциантов. Хоэгботтон потратил час, чтобы его отыскать, сперва в моторной повозке, потом пешком. Когда ему пришлось перелезть через деревянный забор с табличкой «Приказом капана вход воспрещен», он понял, что близок к цели. Облака висели низко, солнце лило рассеянный, но неожиданно яркий свет, и он шел мимо доходных домов, чувствуя, что попал в какой-то иной, призрачный мир. Временами ему попадались стены, где из известкового раствора торчали кости, и по ним догадался, что эти дома превратили в кладбища.

Когда наконец он оказался перед дверью нужной квартиры (на первом этаже трехэтажного здания), то спросил себя, может, лучше развернуться и уйти. Дверь была заколочена, опалена и покрыта пятнами буровато-желтых микофитов. Сорняки заглушили траву и какие-либо признаки газона. В воздухе витал запах, похожий на вонь от выдохшегося уксуса. Стоявшие друг против друга ряды зданий образовывали коридор света, в конце которого бездомный пес обнюхивал землю, выискивая нужный запах. Даже с такого расстояния Хоэгботтон видел, как у него выпирают ребра. Где-то заплакал ребенок, звук вышел тонкий, разжиженный и какой-то автоматический. Он прозвучал так неожиданно, что Хоэгботтон подумал, что это, наверное, и не младенец вовсе, а нечто, подделывающееся под младенца в надежде подманить его ближе.

Еще через минуту он принял решение и достал из заплечного мешка ломик. Полчаса спустя он отодрал доски и увидел дверь, на которой по темному дереву четко выделялся более светлый косой крест. Он поймал себя на том, что дышит неглубоко, но часто, его обуревало предвкушение, подернутое страхом. Если бы он толкнул дверь и ему понадобилась бы помощь, никто не смог бы ее оказать, и все равно он жаждал чего-то (чем бы оно ни было), оставшегося внутри квартиры. Это могло быть что угодно, даже его собственная смерть. И все же он почувствовал прилив адреналина.

Потянув дверь на себя, Хоэгботтон шагнул за порог, занося ломик как оружие.

Его глаза не сразу привыкли к темноте. Воздух был затхлым. Окна справа и слева от коридора, хотя и были забраны досками, все же пропускали достаточно света, чтобы разглядеть, как светятся дорожки пыли на полу, — точь-в-точь колонии крохотных, приглушенных светлячков. Коридор был на удивление обыкновенным: все на своих местах. В еще более скудно освещенной гостиной Хоэгботтон разглядел, что некогда здесь устроил себе берлогу какой-то бродяга, а потом ее бросил. Диван был перевернут, покрывало пущено на импровизированный шатер, на полу для мягкости настелены газеты. Собачий кал был более свежим, и сваленные в углу кости каких-то мелких животных тоже. Трупик кролика, усохший, но с коркой крови, мог быть всего недельной давности. Обои опали в бормочущей дряхлости полос и обрывков. Висевшие по стенам картины рухнули на пол, будто хотели сбежать, крючки давно вывалились из стен. От комнаты исходил слабый горьковатый запах — кислотная горечь, раскрывавшая тайные договоренности меж деревом и микофитами, естественные плоды гниения. Серошапки не появлялись здесь очень и очень давно. Он опустил ломик.

Хоэгботтон прошел в столовую. Обеденный стол был засыпан хрупкими клочками газетного листа, прижатой к скатерти бутылкой портвейна, подле которой стоял стакан. Еще на заполоненном паутиной, пылью и крапчатыми частицами осыпавшейся с потолка штукатурки столе стояли три тарелки и три прибора. Затхлый воздух мумифицировал содержимое тарелок. Три тарелки. Три куска окостеневшей курицы с гарниром из зеленого мазка какого-то давно засохшего овоща. Самуэль Хоэгботтон. Его жена Сара. Его дочь Джейн. Все три стула, источенные червями и шаткие, чуть отодвинуты от стола. Четвертый лежал чуть дальше — развалившийся на части от времени или удара.

Не отрываясь, он долго-долго смотрел на стулья. Сдвинулись ли они с места за прошедшие сто лет? Может, их столкнул случайный ветер, забравшийся в щели забитых окон? Кто знает? И тем не менее их расстановка бередила воображение. Не похоже, что семья Самуэля Хоэгботтона вскочила в тревоге — на сиденьях двух стульев лежали неразвернутые салфетки. Третья (наверное, того, кто читал газету) была не тронута, и столовые приборы возле этой тарелки тоже. А вот возле остальных двух они были расположены странно. Справа вилка лежала под углом к тарелке, будто ее туда бросили. На зубья было наколото что-то сморщенное и темное. Подходит ли оно к выемке в засохшей курице на тарелке рядом? Нож отсутствовал вовсе. У прибора слева вилка еще была воткнула в кусок курицы, нож рядом с ней вгрызался в мясо.

Хоэгботтону показалось, что семья ела и… просто исчезла… растворилась в воздухе. Щекочущий холодок пополз по коже. Вилка. Нож. Стулья. Газета. Еда брошена, недоедена. Бутылка портвейна. Тайна глодала его, становясь все более непроницаемой. Ничто в расписанных ими с сестрой в детстве сценариях такого не предполагало.

Достав перочинный нож, Хоэгботтон наклонился над столом и осторожно сдвинул лезвием один лист газеты, чтобы посмотреть на дату: день Безмолвия. Дата его ошеломила. Он отодвинул стул, принадлежавший скорее всего Самуэлю Хоэгботтону, и медленно на него опустился. Поглядел на приборы, у которых сидели его дочь и жена. Дочитал до конца газету: статьи про волнения в порту, про подготовку к переработке небывало богатого улова пресноводного кальмара, который должен привезти рыболовецкий флот; краткое сообщение Труффидианского Предстоятельства о кощунстве в соборе; кроссворд. Внезапное дуновение, перемещение воздуха, недоуменный взгляд жены… И в это последнее мгновение он поднял глаза от газеты, чтобы увидеть… Что? Увидеть серошапок или нечто много худшее? Испытал ли Самуэль Хоэгботтон удивление? Ужас? Восхищение? Или его самого, его жену и дочь забрали так быстро, что у них вообще не было времени что-либо испытать?

Хоэгботтон вновь скользнул взглядом по столу, остановился на бутылке портвейна. Стакан до половины полон. Подавшись вперед, он его осмотрел. Жидкость внутри испарилась, превратилась в тинистый осадок. На краю стакана был видел слабый отпечаток крошечных губ. Пробка плотно вбита в горлышко бутылки. Новая загадка. Неужели портвейн налили после Безмолвия?

За бутылкой настал черед вилки с насаженными волокнами мяса. С какой точки ни посмотри, они как будто взялись вовсе не от курицы на тарелке.

Он отпрянул, как от внезапно пришедшей ему в голову мысли, так и от самой вилки. Его взгляд привлек тусклый блеск на полу. Очки Самуэля Хоэгботтона. Смятые в жалкую восьмерку, насаженную на длинную прямую с двумя «подковками» на концах. Глянув на часы, Хоэгботтон почувствовал, как множатся вопросы, будто он сидит не просто на стуле Самуэля Хоэгботтона, но на стульях тысяч пропавших, и всматривается в темноту, пытаясь увидеть то, что видели они, узнать то, что они узнали.

Когда, спотыкаясь и ловя ртом воздух, он выскочил из дома, ребенок все еще плакал. Хоэгботтон побежал, давя ботинками обломки кирпича и щебня. Бежал через высокие сорняки. Бежал мимо зданий с известковым раствором из костей. Перелез через забор, где табличка говорила, что сюда нельзя лазить. И не останавливался, пока не достиг знакомой брусчатки на самом дальнем конце бульвара Олбамут. А тогда, задыхаясь, привалился к стене, но давление в висках осталось, и случайная мысль засела у него в голове точно болезнь. Что видел Самуэль Хоэгботтон? И обязательно ли надо потом бесследно исчезнуть, чтобы это увидеть?

Вот как это началось — с розысков по остывшему сто лет назад следу. Поначалу он убедил себя, что просто использует подвернувшуюся выгоду: скупает содержимое заколоченных домов, чинит то, что пришло в негодность, и перепродает через свой магазин. Он начал с квартиры Самуэля Хоэгботтона, наняв рабочих, чтобы они перенесли обстановку столовой и расставили ее в комнате, прилегающей к его конторе. Рабочие расположили предметы в точности так, как они лежали или стояли, когда он впервые увидел их. Хоэгботтон часами сидел в комнате, пристально изучая каждый отдельный предмет: бутылку портвейна, тарелки, приборы, брошенные на стулья салфетки, но никакие больше озарения его не посещали. Через несколько месяцев он смахнул с мебели пыль, починил стол, стулья, восстановил все, кроме газеты, так, как оно, вероятно, было в день Безмолвия. В часы уныния он чувствовал, что своими поступками вот-вот накличет новое Безмолвие, и все равно ни на шаг не приблизился к ответу.

Вскоре даже заброшенные квартиры утратили над ним свою власть. Он входил вслед за рабочими и обыскивал старые, скудно освещенные помещения, откуда давно уже выветрилось то, что некогда наполняло их жутковатым напряжением. Он перестал приобретать такие предметы, хотя в определенном смысле было слишком поздно. Ангдом, Слэттери и им подобные уже начали на него клеветать, распространяя слухи о его намерениях и состоянии рассудка. Они осложняли ему жизнь, но, не обращая внимания на их колкости, он выстоял.

Хоэгботтон не сдался. Когда мог, покупал предметы, хоть как-то связанные с серошапками, надеясь найти ответы, которые утолили бы его любопытство. Он читал книги. Он говорил с теми, кто, пусть смутно, но помнил, что рассказывали им про Безмолвие старики. А потом, наконец, прорыв: череда зверств в одном особняке за другим, и благодаря им он подошел к разгадке ближе, чем когда-либо раньше.

Закончив читать гроссбух, Хоэгботтон допил последний глоток портвейна, который себе налил, и вышел из комнаты как раз вовремя, чтобы услышать, как колокольчик возвещает о приходе покупателя. Вернув книги на место, он уже собирался запереть дверь в столовую Самуэля Хоэгботтона, как ему пришло в голову, что много надежнее будет отнести клетку туда. Взяв ее (ручка показалась ему горячей на ощупь), он вернулся в комнату, где поставил клетку на дальнем конце стола. Затем запер дверь, убрал ключ в стол и пошел позаботиться о нуждах клиента.

4

Той ночью он занимался любовью с Ребеккой. Черный шрам поблескивал в свете ее глаз, которые на пике блаженства горели так ярко, что спальня, казалось, перенеслась из тьмы в день. Кончая в нее, он почувствовал, что рубец ее шрама словно бы входит в него. Ощутил это экстатической дрожью, пронзившей его мускулы, его кости, его сердце. Она выкрикнула его имя, провела ладонями по его спине, по его лицу, ее глаза сверкали от наслаждения. В такие минуты, когда в него по каплям проникала ее странность, он терзался от внезапных приступов страха, что вот-вот потеряет себя, вот-вот забудет свое имя. Тогда, как вот сейчас, он садился на краю кровати, и все мышцы у него в спине сводило от ужаса.

Она достаточно хорошо его знала, чтобы не спрашивать, в чем дело, но в одурманенном сне, когда свет ее глаз тускнел до удовлетворенного блеска, просто говорила:

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он. — У тебя в глазах светлячки.

Она рассмеялась, но он говорил всерьез: целые города, целые миры пульсировали в этих глазах, намекая на бытие за гранью земного.

Что-то в ее взгляде напомнило ему женщину без рук, и он отвернулся к окну, которое, хоть и было закрыто, пропускало настойчивый стук дождя. Бабушкино наследство все еще лежало в тени на каминной полке.

На следующий день, сидя в комнате Самуэля Хоэгботтона, проверяя накладные на экспортированные на прошлой неделе товары (сафнатские карнавальные маски, редкая никейская мебель угорьного дерева, ожерелья, изготовленные очередным туземным племенем, обнаруженным в сердце великих южных тропических лесов, — все предназначено для отсылки в Морроу), он заметил нечто странное. Резко втянул в себя воздух. Отодвинул стул и встал.

Под прямым углом к прикрывавшему клетку зеленому чехлу вырос хрупкий молочно-белый гриб на длинной ножке, у пластинок под шляпкой был красноватый оттенок. Гриб был идентичен тем, которые появились в особняке Дэффеда. Хоэгботтон поискал глазами какое-нибудь орудие, его взгляд остановился на клетке. Ничего, кроме бутылки портвейна. Позади клетки поселившиеся в трещинах зеркала микофиты как будто потемнели и утолщились. Вопреки разумению он решил вынести клетку из комнаты. Ведь это здесь вырос гриб. Взяв со стола салфетку, он обмотал ею ручку и вынес клетку из столовой в контору.

Хоэгботтон поискал глазами Бристлвинга. Его помощник стоял в дальнем углу, где помогал престарелому джентльмену выбрать стул. Хоэгботтон едва-едва видел затылок Бристлвинга, который кивал в ответ на какие-то слова возможного покупателя, почти скрытого за штабелем школьных парт.

Медленно, точно гриб наблюдал за ним, Хоэгботтон положил руку на верхний ящик письменного стола, потянул на себя и достал серебряный нож для открывания писем. Держа нож перед собой, он приблизился к клетке. В голове у него промелькнули безрукая женщина и ее сын. Он никак не мог унять дрожи в руках. Помедлил в нерешительности. Перед глазами у него возникла картина: вот из одного гриба появляется два, три, четыре. Наклонившись над столом, Хоэгботтон срубил с клетки гриб, который упал на стол, оставив по себе только маленький белый кружок на зеленой ткани, невинный, как птичья погадка.

Вытащив из нагрудного кармана носовой платок, Хоэгботтон раздавил в его складках гриб, тщательно стараясь не коснуться его голыми пальцами. Затем запихал платок в мусорную корзинку у стола. Мгновенное промедление. Снова выудил ком из мусора. Решил, нет, лучше не надо, и опять бросил платок в корзинку. Снова выловил.

Тут до него дошло, что и Бристлвинг, и покупатель теперь стоят всего в нескольких футах и внимательно за ним наблюдают. Хоэгботтон было замер, потом улыбнулся.

— Дорогой мой Бристлвинг, — сказал он. — Чем могу вам помочь?

Бристлвинг поглядел на него с отвращением.

— Мистер Шпорлендер ищет письменный стол для своего сына. У нас есть хороший, крепкий стул, но ничего подходящего по части стола. На складе что-нибудь есть?

Болезненно сознавая, что в руке у него мертвый гриб, Хоэгботтон улыбнулся. Натертая и обожженная ручкой клетки ладонь вспыхнула болью, запульсировала.

— Да, так уж получается, да, мистер Шпорлендер. Если бы вы зашли завтра, полагаю, мы могли бы вам что-нибудь показать… — Или нет? Пусть только он уйдет из магазина. Сейчас же!

Оттеснив Бристлвинга, Хоэгботтон проводил старика мимо тесных штабелей антиквариата к двери и все это время болтал про дождь, про то, как важен письменный стол, про все на свете, а исполненный отвращения взгляд Бристлвинга тем временем жег ему затылок. Никогда раньше Хоэгботтон так не стремился выбраться на омытую дождем улицу. А когда вырвался, на него обрушилась волна света и свежего воздуха. Ударила его с такой силой, что он охнул, чем вызвал проницательно-острый взгляд мистера Шпорлендера.

И пока они стояли на тротуаре и Хоэгботтон почти касался спиной чугунной двери, мистер Шпорлендер поглядел на него, прищурясь.

— А правда ли, мистер Хоэгботтон… Мне стоит вернуться? Вы действительно советуете?

Хоэгботтон вглядывался в свою руку, которая готова была взбунтоваться и как можно дальше швырнуть носовой платок с грибом. На двух стоящих у магазина мужчин уже начали поглядывать с любопытством полуденные прохожие.

— Пожалуй, на самом деле нет. У нас нет стола ни на складе, ни где-либо еще… Я подвержен внезапным приступам клаустрофобии. Накатывает, знаете ли. Я не могу себя контролировать.

Шпорлендер хмыкнул:

— Я видел, как вы убирали это в платок. Я знаю, что это. Сказать? А впрочем, к чему трудиться… Вы все равно скоро умрете.

Он зашагал прочь.

Хоэгботтон же направился быстрым шагом в противоположном направлении, мимо торговцев на тротуаре, скудного потока пешеходов и еще более редких повозок и тележек, которых дождь превращал в размытые пятна и влажные запахи. Только через три или четыре квартала, до нитки промокнув, он успокоился настолько, чтобы бросить носовой платок и его содержимое в мусорный бак. Перед глазами у него уже маячила страшная картина: агенты капана обшаривают его магазин в поисках микофитов.

У водостока блевал мужчина. Женщина орала на своего мужа. Небо было равномерно серым, а дождь — нескончаемым, привычным, как сам воздух. Он даже его больше не чувствовал. Повсюду, в трещинах тротуара, в крохотных пространствах между кирпичами на фасадах магазинов вырастали новые микофиты. Он спросил себя, а так ли важен он сам.

В магазине Бристлвинг ворчливо передвигал ящики. Хоэгботтону он уделил только быстрый взгляд — внимательный и настороженный. Поспешно пройдя мимо него, Хоэгботтон направился в ванную, где докрасна оттер руки, прежде чем выйти и снова осмотреть клетку. Выглядела она точно так же, как когда он ее оставил. Если не считать белого пятна, зеленый чехол был чист. В его отсутствие никакого разрастания грибов не произошло. Это хорошо. Это значит, что он поступил правильно. (Но почему же тогда так трудно дышать? Почему невозможно унять дрожь?)

Не спуская глаз с клетки, он сел за стол. Во рту у него пересохло, десны как будто распухли. Ничто не происходит беспричинно. Гриб появился не случайно. В такое совпадение он не мог поверить. Да и как?

Почти против воли он протянул руку к клетке и отодвинул шторку — зелень уступила место тонко-гравированным стальным прутьям, чьи тени давали скользить вокруг себя свету, открывая слегка покачивающуюся жердочку, а под ней белую кисть. Тонкую и изящную. Запястье — сгусток засохшей крови. На него нахлынуло видение: он — Самуэль Хоэгботтон, смотрящий через обеденный стол на клетку, и эта клетка — последнее, что он видел… Рука (в этом Хоэгботтон не сомневался) принадлежала жене Дэффеда. Что нужно сделать, чтобы она исчезла?

Но тут его разум отметил деталь много более важную и из-за нее даже прикусил нижнюю губу, чтобы удержаться от крика. Дверца клетки была открыта, отодвинута в сторону так же аккуратно, как шторка. Несколько секунд Хоэгботтон сидел без движения, не в силах отвести взгляд. Он слышал, как по всему магазину тикают стрелки мириадов часов. Теперь никакая маска ему не поможет. Отрубленная кисть. Открытая клетка. Лихорадочная яркость прутьев. Рябь на периферии зрения.

Но откуда-то Хоэгботтон нашел в себе мужество. Подавшись вперед, он обеими руками задвинул дверцу на место, наложил засов — почувствовав при этом, как что-то надавило с той стороны, потянулось ему навстречу. Неведомое коснулось его пальцев и обдало их холодком. Охнув, он отпрянул. Дверца дернулась раз-другой, потом затихла. Жердочка принялась яростно раскачиваться взад-вперед, будто ее что-то толкало. Потом и она тоже замерла. Внезапно.

Он не мог дышать. Не мог позвать на помощь. Сердце у него билось так, будто вот-вот разорвется. Он совсем не так себе это представлял.

Что-то невидимое подхватило отрубленную кисть и протиснуло ее между прутьев. Упав на пресс-папье, рука качнулась раз, другой и замерла.

Потребовалось пять или шесть попыток (пальцы у него вдруг стали негнущимися и неловкими, как два бревна), но ему все-таки удалось нашарить шнурок и задернуть шторку.

Потом он долгое время сидел, глядя на зеленый чехол. Ничего не произошло. Ничего дурного. Ощущение, что кто-то давит на прутья, исчезло, как только он задернул шторку. Лежащая у него на пресс-папье рука казалась нереальной. Она походила на алебастр. Она походила на воск. На свечку без фитиля. На обломок статуи.

Возможно, прошел час или минута, прежде чем он нашел бумажный пакет и, подталкивая ножом для бумаги, затолкал руку внутрь и скомкал мешок.

Некоторое время спустя в поле его зрения возник Бристлвинг.

— Бристлвинг, — проговорил Хоэгботтон. — Я рад. Рад, что вы здесь.

— А?..

— Видите эту клетку?

— Да.

— Я хочу, чтобы вы отнесли ее Ангдому.

— Ангдому? — Лицо Бристлвинга просветлело. Он явно счел это шуткой.

— Да. Ангдому. Скажите ему, что это подарок от меня. Что я предлагаю ее в знак возобновленной дружбы. — В душе он смеялся над будущим затруднением Ангдома. В душе он звал на помощь.

Бристлвинг же только фыркнул:

— Это разумно?

Хоэгботтон всматривался в него будто сквозь дымную завесу.

— Нет. Неразумно. Но мне все равно хотелось бы, чтобы вы это сделали.

Бристлвинг еще подождал, словно надеялся услышать что-то еще, но не услышал. Сделав несколько шагов к столу, он взял клетку. Когда он наклонился за ней, Хоэгботтону показалось, что он увидел у своего помощника пятно зелени на шее, под левым ухом. Неужели Бристлвинг уже заражен? Может, он уже опасен?

— И вот еще что. Возьмите себе отпуск до конца недели. Как только доставите клетку Ангдому.

Если его помощник собирается распасться на споры, пусть делает это в другом месте. Хоэгботтон подавил истерический смешок.

А Бристлвинг подозрительно нахмурился:

— А что, если я хочу работать?

— Это отпуск. Отпуск. Я никогда вам его не давал. За эти дни я вам заплачу.

— Ладно, — сказал Бристлвинг. Теперь во взгляде, который он бросил на своего хозяина, мелькнула, по мнению последнего, почти жалость. — Я отнесу клетку Ангдому и возьму недельный отпуск.

— Именно так я и сказал.

— Верно. Тогда пока.

— До свиданья.

Пока Бристлвинг пробирался по узкой, выложенной хламом жизнекрушений тропинке, Хоэгботтон невольно заметил, что его помощник кренится на сторону, точно клетка стала вдруг необъяснимо тяжелой.

Через пять минут после ухода Бристлвинга Хоэгботтон закрыл магазин. Чтобы запереть дверь, понадобилось всего лишь семь попыток.

5

Добредя домой, Хоэгботтон сказал Ребекке, что вернулся так рано потому, что узнал о смерти бабушки. Его дрожь и подрагивание в голосе, то, что ему надо было ее коснуться, она как будто сочла признаками горя. За прошедшим в молчании обедом он держал ее за руку.

— Расскажи мне, — попросила она после обеда, и он перечислил симптомы страха, как если бы они были симптомами утраты.

Куда бы он ни повернулся, перед его глазами вставала женщина из особняка, ее взгляд был то гневным, то печальным. Обрубки обильно кровоточили ей на платье, но она не делала ничего, чтобы остановить кровь.

В кровать они легли рано, и Ребекка обнимала его, пока он не нашел тропинку ко сну. Но и сон свелся к калейдоскопу мучительных картин. Во сне Хоэгботтон шел по квартире Самуэля Хоэгботтона, пока не попал в длинный белый коридор, которого никогда раньше не видел. В его дальнем конце стояли женщина и мальчик из особняка, а их окружали несметные богатства: антиквариат, достойный бога, и старинная мебель подмигивала ему в полированном многообразии. Он шел по ковру из тянущихся к нему маленьких отрубленных рук. Это вызывало тошнотворное отвращение, но он не в силах был остановиться: слишком многое манило его впереди. Даже когда он увидел, как его собственные руки, его собственные ноги криво врастают в стены на его же крови, он не смог задержаться ни на минуту. Пальцы были холодными, мягкими, молящими…

Тем не менее на следующее утро Хоэгботтон проснулся спокойным и полным сил. Клетка исчезла. У него появился еще один шанс. Он не испытывал желания пойти по стопам Самуэля Хоэгботтона. Даже клеймо у него на ладони пульсировало уже не так болезненно. От барабанящего по стеклам дождя он почувствовал себя счастливым по какой-то загадочной детской причине — из-за воспоминаний о том, как тайком выбирался из дома в грозу поиграть под черными тучами, как в редкий поход на рыбалку с отцом сталкивал в воду лодку, а крупные капли сеялись на темную, томную поверхность реки Моль.

За завтраком он даже сказал Ребекке, что, наверное, ошибался и им все же стоит завести детей. Рассмеявшись, Ребекка обняла его и сказала, что с этим разговором лучше подождать, пока он не оправится после смерти бабушки. Когда она не спросила его про приготовления к похоронам, он задумался, а не прознала ли она как-то, что он ей солгал. Перед уходом он крепко обнял ее и поцеловал. Ее губы отдавали жимолостью и розами. Глаза, как всегда, были загадкой, но он был не против.

В магазине, при благословенном отсутствии Бристлвинга, Хоэгботтон обыскал помещение, нет ли где грибков. Надев длинные перчатки и свежую маску, он большую часть времени провел в старой столовой, где ободрал колени, исследуя стол снизу и протирая все поверхности. Заключенные в зеркале микофиты как будто увяли, лишившись недавно обретенной жизненной силы. Тем не менее, вооружившись старой зубной щеткой и ножом, он полчаса радостно их выковыривал.

Потом, стянув перчатки и маску, как обычно, проверил гроссбухи, на сей раз читая записи вслух — ведь тут не было Бристлвинга, который бы на него хмурился. В голове у него, точно птицы в клетке, трепетали обрывки пугающих образов, но он не обращал на них внимания, погрузившись в рутину, дабы не позволять себе никаких сторонних мыслей.

К полудню дождь превратился в легкий град, который разогнал по домам немногих потенциальных клиентов. Те же, кто заглядывал в магазин, походили на ищущих укрытия от непогоды ворон: встряхивали крылья дождевиков и скорее всего не собирались ничего покупать.

К часу дня он заработал всего сто селов, но испытал чувство сродни освобождению. Он уже начинал думать, что избежал страшной опасности, даже поймал себя на том, что размышляет, а не навестили ли серошапки еще одно богатое семейство.

В два часа еще пребывавший в отличном настроении Хоэгботтон пережил потрясение: в магазин вошел мрачнолицый человек из службы безопасности капана. Агент явился в полном защитном снаряжении, с ног до головы завернутый в водонепроницаемую материю и в серой маске, скрывавшей все его лицо, кроме глаз. Что они могли узнать? Для проверки сейчас не время. Может, на него донес искавший письменный стол Шпорлендер? Хоэгботтон поскреб больную ладонь.

— Чем могу вам помочь? — осведомился он.

Агент с мгновение смотрел на него в упор, потом сказал:

— Мне нужна дамская сумочка в подарок матери на день рожденья.

Хоэгботтон расхохотался, и прежде чем продать сумочку, ему пришлось убеждать агента, что смеется он не над ним.

После ухода агента капана с полчаса никто больше в магазин не заходил. К тому времени, когда около трех появился посыльный, Хоэгботтон принудил себя к лихорадочному спокойствию. Изученный и истерзанный мальчишка в грязной одежде слез с велосипеда, постучался в дверь и подождал, пока Хоэгботтон ее откроет, и лишь потом дал конверту, подрагивая, упасть на коврик у входа. Выведя велосипед на тротуар, мальчишка уехал, звоня в звонок.

Негромко напевая себе под нос, Хоэгботтон нагнулся за конвертом. Вскрыл его. Несколько строк паучьими каракулями гласили:

Благодарю Вас, Роберт, за ваш замечательный подарок, но Ваша птица улетела домой. Не смею хранить у себя такое сокровище. Мое почтение вашей жене.

Джон Ангдом.

* * *

Разглядывая записку, Хоэгботтон хмыкнул над ее сарказмом. Перечел снова, нахмурился, поджав губы. «Улетела домой». Перечел в третий раз, и желудок у него словно наполнился камнями. «Мое почтение вашей жене».

Уронив записку, он схватил пальто и, не трудясь запереть за собой дверь, выбежал на улицу — под слепящий дождь. Он бежал по бульвару Олбамут, через Бюрократический квартал, бежал домой. Ему казалось, он не двигается с места. Каждый прохожий стоял у него на пути. Каждая повозка и лошадь заступали дорогу. А дождь лил все сильнее, выстукивал ритмичные послания по плечам Хоэгботтона. Капли походили на барабанящие пальцы. Тусклые силуэты домов за водной пеленой превратились в береговые маяки, по которым он отмечал свой курс. Прохожие оборачивались, пялились на него как на безумца.

К тому времени, когда он вбежал в вестибюль своего дома, в боку у него болело, а сам он взмок от пота. По дороге он несколько раз оскальзывался и падал и в кровь разбил себе руки. Наверх он взбежал, прыгая через три ступеньки. С криком «Ребекка!» пронесся по коридору к квартире.

Дверь в квартиру была приоткрыта. Он попытался перевести дух, подался вперед, медленно толкая дверь вовнутрь. По коридору тянулась белая линия грибков, совсем низеньких и с опушенными красным пластинками. Взявшись за дверь, он коснулся микофитов и, отпрянув, выпрямился.

— Ребекка? — тихонько окликнул он, с надеждой глядя в сторону кухни.

Никого.

Кухонное окно изнутри покрылось пурпурными микофитами. Возле вешалки для пальто лежала трость, подарок его отца. Схватив ее, он вошел в квартиру, пробираясь между белых грибов и прикрывая воротником плаща рот. Справа — дверь в гостиную. Он ничего не слышал, будто голова у него забита тряпками. Медленно-медленно он выглянул из-за косяка.

Гостиная переливалась микофитами, белыми и пурпурными, зелеными и желтыми. Шельфы микофитов выступали из стен. Бутылкообразные грибы цвета бургундского вина покачивались будто воздушные шары, цепляясь за половицы. Ладонь Хоэгботтона мучительно жгло. Это сон. Пусть это будет только сон!

Похожая на сброшенный каким-то тропическим жуком экзоскелет, клетка стояла на кофейном столике: занавеска отодвинута, дверца открыта. Возле клетки лежала еще одна алебастровая рука. Это его не удивило. Даже не дошло до его сознания. Потому что за столиком двери балкона были распахнуты настежь. На балконе, под дождем стояла Ребекка, ее волосы были блестящими и яркими, а глаза — тусклыми. Вокруг нее рассыпаны, будто ей в подношенье, странные наросты, давным-давно заполонившие балкон: на ветру мотались оранжевые плети, неподвижно застыли прозрачные луковицы, мозаичный узор золотисто-зеленой плесени разъел ржавые перила. А за ними — темно-серые тени города, усеянные пятнами света.

Сложив перед грудью, точно в молитве, руки, Ребекка смотрела вниз на… ничто…

— Ребекка! — закричал он. Или подумал, что закричал. Во рту у него пересохло, язык и десны словно бы стянуло. Он пошел к ней через гостиную, а грибы цеплялись за его ботинки, за его брюки, и воздух вокруг полнился спорами. Моргнув, он чихнул и остановился, не переступая порога балкона. Ребекка так и не подняла головы. На ботинки ему брызгал дождь.

— Ребекка, — сказал он, боясь, что она его не услышит, что расстояние между ними стало вдруг бесконечно большим. — Уйди оттуда. Это небезопасно. — Она дрожала. Он видел, как она дрожит.

Повернувшись посмотреть на него, Ребекка улыбнулась:

— Небезопасно? Но ведь ты сам это сделал, правда? Сегодня утром перед уходом открыл для меня балкон. — Она нахмурилась. — Сначала я недоумевала. Ты велел прислать клетку назад, хотя миссис Уиллис говорила, что нам нельзя держать у себя животных.

— Я не открывал балкон. Я не посылал назад клетку. — На его ботинках появился зеленый отблеск. Заболели плечи.

— Что ж, кто-то ее принес сюда. И я ее открыла. Мне было скучно. Должен был прийти торговец цветами и повести меня на рынок, но не пришел.

— Ребекка… это не безопасно. Уйди с балкона. — Слова вышли пустые, неубедительные. Все его существо начала охватывать летаргия.

— Жаль, я не знаю, что это было, — продолжала она. — Ты его видишь? Оно вот тут, прямо передо мной.

Он открыл было рот, чтобы сказать, нет, не видит, но тут осознал, что на самом деле это не так. От увиденного у него занялся дух. От увиденного он едва не подавился воздухом. Кровь потекла у него по подбородку — это он прокусил губу. Все мужество, которое он собирал в себе ради Ребекки, улетучилось.

— Иди сюда, Ребекка, — выдавил он.

— Ладно, — сказала она слабым, надломленным голосом.

Спотыкаясь о микофиты, она вернулась в квартиру. Встретив ее у кофейного столика, он притянул ее к себе и зашептал на ухо:

— Тебе нужно выбираться отсюда, Ребекка. Я хочу, чтобы ты спустилась вниз. Найди миссис Уиллис. Пусть она пошлет за людьми капана. — Ее мокрые волосы касались его лица. Он нежно их погладил.

— Мне страшно, — прошептала она в ответ и обняла его за шею. — Пойдем со мной.

— Пойду, Ребекка. Обязательно пойду. Через минуту. Но сейчас мне нужно, чтобы ты ушла. — Он дрожал от ужаса, что, возможно, никогда больше не произнесет ее имени, и от облегчения, потому что теперь знал, почему ее любит.

Когда она прошла мимо него к двери, когда его руки перестали ощущать вес ее тела, — извращенно — вернулось его собственное бремя.

Оно не двинулось с балкона. Поистине невидимым оно не было, просто умело прятаться, совершенно сливаясь со своим окружением. Прутья клетки. Пространство между ними. Жердочка. Сейчас он едва-едва мог его различить потому, что оно не успевало подделаться под падающий дождь.

Хоэгботтон вышел на балкон. Капли словно погладили ему лицо. Ноги у него онемели, поэтому он опустился в старое гниющее кресло, которое когда-то не потрудился забрать с балкона. И пока оно наблюдало, он сидел и глядел меж прутьев перил на серый город внизу. По его волосам стекали струйки дождя. Он старался не смотреть на свои позеленевшие руки. Он попытался рассмеяться, но вышел только скрежещуще-булькающий звук. Ему пришло в голову, что он, наверное, еще в особняке с женщиной и ее мальчиком, что на самом деле он так и не уходил, так как — будем откровенны — как можно сбежать от такого ужаса? Как можно от подобного спастись?

На мягких лапах оно подошло к нему и запело. А так как уже ничто не имело значения, Хоэгботтон повернулся на него посмотреть. И подавился всхлипом. Такого он не ожидал. Оно было прекрасным. Его единственный, так похожий на Реббекин, глаз сиял неземным светом, по зрачку метались фосфоресцирующие вспышки. Его зеркальная кожа мерцала под дождем. Его рот, полный ножей, улыбался, но это подразумевало совсем не то, что человечья улыбка. Глядя в единственный, прекрасный глаз, Хоэгботтон понял, что теперь подошел насколько возможно близко. Вот оно. Вероятно, есть что-то еще, что-то, лежащее за этой гранью. Быть может, есть знание еще более тайное, но ему оно не будет дано.

Оно протянуло когтистую лапу, и некоторое время спустя Хоэгботтон взял ее в свою.

Николас Шпорлендер