Предметы, вызываемые памятью, приходят из дальних и различных мест; некоторые ради этого преодолевают большие расстояния не только в пространстве, но и во времени: и, кстати, задумайтесь, что сталкивается с большими трудностями, молодой тополь, который рос поблизости, но давно срублен, или любимый дворик, который существует и по сей день, но расположен очень далеко отсюда?
Утро выдалось сырое и неприятное, с тускло-серого неба сеялась методичная морось. Он бы назвал это эфемерным дождем, но закопченные шеренги обесцвеченных или почерневших домов, пропитавшихся вонью бензина и смешанного с навозом сена, как будто очерчивались им, стирались им или по меньшей мере ему покорялись. Немногие дрожащие на холоде прохожие казались притихшими, безымянными, болезненными, их ботинки издавали по лужам влажные хлюпы. Эти звуки, такие резкие в тишине, наводили на него тоску, и он был рад, что достиг своей цели, рад, что, отрезая запах дождя, за ним закрылись стеклянные двери.
Внутри — ироничный запах плесени и тошнотворная сладость хлорки. Чихнув, он поставил портфель на пол. Сняв галоши, положил их у двери. Скинул плащ, в котором дождь словно промял бороздки, и повесил его на нелепо зловещую вешалку со скалящимися мордами горгулий. Он встряхнулся, от чего во все стороны полетели немногие капли, поправил галстук и пригладил черные волосы. Мысленно посетовал на отсутствие кофе. Достал из кармана пиджака листок бумаги. Палата 54. Вниз по лестнице. Вниз по многим лестницам.
Он оглядел пустой вестибюль. Белая и серая плитка. Уходящий вдаль коридор. Безымянные двери. Тусклые световые панели в потолке, большинство мигает от неполадок. И часы… придуманные для бюрократов часы, которые каждые несколько ярдов белеют безобидными светлыми пятнами на стене, и негромко щелкают тупые стрелки. Он слышал тиканье лишь потому, что большинство персонала в отпуске. Пустота несколько облегчала его задачу. Ему не хотелось спешить.
Подняв портфель, он пошел по коридору, слыша, как скрипят по сверкающей плитке ботинки: поразительно, уборщики недавно навощили пол.
Он миновал еще три вешалки, таких банальных в своем повторении горгулий и никак не подходящих к лелеемой его начальством мечте о современном учреждении. Впереди в дверном проеме вытянулся по струнке одинокий охранник. Этот худой, точно жертва голода, мужчина, не смотрел ни вправо, ни влево. Когда он, проходя мимо, кивнул, охранник даже не моргнул. Может, он мертв? Пахло от него старой сапожной кожей и дегтем. Интересно, а от мертвого может пахнуть старой сапожной кожей и дегтем? Почему-то эта мысль его позабавила.
Он повернул налево, в другой бесцветный затхлый коридор, на сей раз неохотно освещаемый овальными лампочками в древних рожках, которые, возможно, были когда-то бронзового цвета, но сейчас стали каучуково-черными.
На ходу он отметил, что с потолка капает вода, — лучше бы смотрители залатали потолок, чем вощить полы. Не успеешь оглянуться, плесень проест стены и в самых неожиданных местах вырастут грибы.
Он вышел в ту часть коридора, куда бесчисленные ноги наносили столько грязи, что детектив (которым он, строго говоря, не являлся) неминуемо предположил бы, что среди большой группы неопрятных, обезумевших и решительных индивидуумов завязалась потасовка. Возможно, так оно и было: зачастую пациентам не нравилось, что на них вешают ярлык «пациент».
Запах мокрой глины загустил воздух, но в нем вился, в нем притаился другой, манящий, дразнящий — аромат одновременно свежий и неожиданный. Остановившись, он нахмурился и раз-другой потянул носом воздух. Повернув голову влево, он опустил взгляд. В щели между стеной и полом, на пятачке того, что можно было назвать только грязью, расцвела крохотная, вызывающе красная роза.
Он нагнулся к цветку. Какая прелесть! Какая редкость! Моргнув, он бросил быстрый взгляд в обе стороны коридора. Никого.
И ловко сорвал розу, не коснувшись шипов на стебле. Выпрямившись, он заткнул цветок во вторую петлю пиджака, разгладил появившуюся складочку и пошел дальше.
Вскоре он вышел к перекрестку, откуда под прямыми углами расходились три коридора. Без малейшей заминки выбрал левый, тянувшийся под углом вниз. Воздух скоро стал холоднее, более затхлым и сдобренным слабым запахом… форели? (Может, кошки прячут тут рыбу?) Словно подстраиваясь под общую атмосферу, свет все тускнел. Он надеялся просмотреть папку «X», еще не дойдя до палаты 54, но в полумраке это оказалось невозможным. (Еще одно замечание? Пожалуй, лучше не надо. Уборщики — народ взбалмошный, непривычный к нагоняям и могут начать чинить ему препоны. Не важно, в голове у него все еще звучали эхом слова коллеги: «X попал в ловушку между полушариями собственного мозга», «X — крепкий орешек», «Из истории X получится великолепная статья о чувстве вины».)
Не важно. И хотя он уважал точку зрения тех, кто считал, что здание следует отремонтировать согласно современным стандартам, ему нравилось долго идти пешком, поскольку это создавало ощущение тайны, а такая атмосфера подталкивала к упорной работе и открытиям. Он всегда думал, что, шагая по длинным коридорам, в некотором смысле сбрасывает с себя все несущественное, становится много профессиональнее, являя чудо продуктивности.
Он свернул налево, потом направо и все еще продолжал спускаться. У него возникло такое ощущение, будто в воздухе, едва за гранью восприятия складывается все необходимое. Воздух приобрел медный привкус, словно он лизнул дверную ручку или стойку кровати. Лампочки горели теперь нерегулярно, на каждое круглое масляное пятно света — по три черные от перегоревших. Его подошвы задевали за маловероятные вещи в темноте, сгустившейся у него под ногами.
Наконец он вышел к черной винтовой лестнице, которая вела к палате 54. Это поистине барочное чудовище под стать вешалкам с горгульями почти злобно вилось в колодце темноты, прорезаемой лишь случайным отблеском перил, на которые падал свет одинокой, тусклой лампочки на самом верху. Изо всех чудачеств этого здания, лестница доставляла ему больше всего радости. Спускался он медленно, наслаждаясь прикосновением к кованым перилам, грубой черной краске, где она растрескалась и отвалилась, создавая похожий на лишайник узор. От металла пахло историей, предками, иным миром.
К тому времени, когда он достиг дна, он сбросил последние свои радости и интерес к самому себе, свой эгоизм и мелочную раздражительность, само свое прошлое. Остались лишь любопытство, сочувствие, инстинкт и роза — мазок цвета, толика недосказанности.
Он нашарил выключатель, и темную прихожую под лестницей залил утомленный желтый свет. Он достал ключи. Отпер дверь. Вошел. Закрыл ее за собой.
Внутри он моргнул и прикрыл глаза от неожиданно яркого освещения. Запах ношеной одежды. Слабая вонь мочи. Неужели X помечал территорию?
Когда его глаза привыкли к свету, он увидел стол, письменную машинку, небольшой запас консервных банок и отдельное помещение для туалета. Квадратные окна с толстыми, сиропистыми стеклами тянулись на уровне глаз, но лежала за ними лишь пустота — составленная из грязи, извести и цемента.
Писатель сидел за столом на расшатанном стуле. Но он не писал, он смотрел на меня.
Улыбнувшись, я поставил портфель. Осторожно, чтобы не потревожить розу, снял пиджак и положил его на подлокотник ближайшего кресла.
— Доброе утро, — сказал я, все еще улыбаясь.
Он продолжал наблюдать за мной. «Что ж, — подумал я, — я тоже стану за тобой наблюдать». Мы кружили друг вокруг друга взглядами.
По тому, как обвисла на нем кожа, я заключил, что некогда он был толстым, но уже нет, теперь он приобрел единственную возможную для него худобу: состояние, намекающее на худобу, подразумевающее худобу, но в лучшем случае ее бледное подобие. У него явно был излишек кожи, и широкие плечи, и грудная клетка бочонком. Его губы застыли на полпути между лаконичной усмешкой и меланхоличной гримасой. На подбородке пробивалась щетина (и, пожалуй, ему шла), а над маленьким, почти женским носом моргали из-за стекол очков в золотой оправе голубые глаза. Одет он был в то, что мы ему выдали: неопределенного вида штаны, белую рубашку и коричневый свитер.
Чем от него пахло? Чем-то странным, чего я не мог распознать. Намеком на лилии весной. Дуновением влажного ветра на палубе бегущей по реке рыболовной лодки. Сквозняком от двери в комнату, полную старых книг.
Наконец он заговорил:
— Вы пришли допросить меня. Опять. Я уже ответил на все вопросы. Много раз. — Дрожь в голосе. Едва сдерживаемые разочарование и раздражение.
— Вам придется ответить еще раз, — сказал я. Снова взяв портфель, я сделал несколько шагов, пока не оказался перед его столом.
Он откинулся на спинку стула, заложил руки за голову.
— И чего мы этим добьемся?
Мне не понравилось его уверенность в себе. Мне не понравилось спокойствие. Я решил их развеять.
— Не стану вводить вас в заблуждение. Я здесь для того, чтобы принять окончательное решение относительно вашего состояния. Следует ли нам запереть вас на пять — десять лет или лучше поискать другое решение? Но не думайте, что можете меня одурачить. В конце концов, вы отвечали на эти вопросы несколько раз. Нам с вами необходимо прийти к взаимопониманию, основанному исключительно на нынешнем состоянии вашего рассудка. Ложь я нюхом чую, сами понимаете. Она может походить на патоку, но пахнет от нее ядом.
Я так часто произносил эту речь или ее варианты, что она вышла даже слишком легко.
— Не стану вводить вас в заблуждение, — ответил он, уже выпрямившись. — Теперь я твердо уверен, что Амбра и все, связанное с ней, плод моего воображения. Я больше не верю в ее существование.
— Понимаю. Эта информация ни в коей мере не означает, что я сейчас же уберу бумаги и вас выпущу. Я должен задать вам несколько вопросов.
Вид у него был такой, точно он собирается со мной спорить. Но он только сказал:
— Тогда позвольте я уберу со стола. Хотите, чтобы я сперва сделал заявление?
— Нет. Мои вопросы предоставят вам достаточную для этого возможность. — Говоря это, я улыбнулся, ведь хотя не следовало подавать ему слишком большую надежду, мне не хотелось и повергать его в отчаяние.
X не был физически сильным, и мне пришлось помочь ему снять со стола пишущую машинку. Она была старой, громыхающей, и когда мы переставили ее на пол, клавиши металлически запротестовали.
Мы сели, я достал блокнот и ручку.
— Итак, вы знаете, где находитесь и почему?
— Я в психиатрическом отделении чикагской больницы, потому что у меня были галлюцинации и мне казалось, что созданный мною мир действительно реален.
— Когда и где вы родились?
— В Белфронте, штат Пенсильвания. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году.
— Где вы выросли?
— Мои родители служили в Корпусе мира… Вы собираетесь все снова записывать? Царапанье ручки по бумаге действует мне на нервы. Такой звук, будто тараканы бегают.
— Вы не любите тараканов.
Он нахмурился.
— Как скажете.
Достав из портфеля его историю болезни, я разложил перед собой листы со стенограммой бесед. В глаза мне бросилось несколько слов: «пожар… Суд… конечно, она мне нравилась… контроль… реальность… Это было в одной комнате со мной…»
— Я просто буду сверяться с лежащей передо мной стенограммой ваших ответов на предыдущих допросах. Записывать стану лишь те, которые будут новыми или отклонятся от предыдущих откровений, которыми вы так любезно с нами поделились. Итак, где вы выросли?
— На острове Фиджи.
— Где это?
— В Тихом океане.
— Э… Какая у вас была семья? Братья или сестры?
— Крайне неуравновешенная. Мои родители много ссорились. Одна сестра… Ванесса.
— Вы с сестрой ладили? В чем именно неуравновешенная?
— С сестрой я ладил лучше, чем с мамой и папой. Очень неуравновешенная. Мне бы не хотелось об этом говорить, ведь все есть в протоколах. А кроме того, это помогает объяснить лишь, почему я пишу, а не откуда у меня мания.
В протоколах говорилось про «десятилетний развод», как он это называл. Про постоянные ссоры. Про вербальное и временами физическое насилие. Скверно, но ничего необычного. Теперь стало модным анализировать детство пациента, чтобы обнаружить ту единственную травму, тот незабываемый инцидент, который сформировал или разрушил его личность. Но мне нет дела, было ли его детство пролежнем горестей, язвой обиды. Я здесь — для того, чтобы установить, во что он верит сейчас, в данный момент. Я задам ему требуемые вопросы о прошлом, потому что большинство пациентов они как будто успокаивают, а пусть он отвечает или не отвечает — мне все равно.
— В детстве какие-нибудь видения или галлюцинации были?
— Нет.
— Никаких?
— Никаких.
— В стенограмме упоминается, что вы рассказывали про галлюцинацию, когда вам показалось, будто вы видели из окна гостиничного номера, как в полете спариваются две колибри. Вы плохо себя чувствовали и — довольно мелодраматично — заявили: «Мне казалось, будто я способен поддерживать их лишь взглядом точно в статическом поле. Я мог до скончания века упиваться их красотой. Но под конец мне пришлось позвать сестру и родителей, отвести глаза от окна, и уже когда я поворачивался, освещение изменилось снова, сам мир изменился, и я понял, что они исчезли. А я остался лежать на высокой кровати, в кислородной маске…»
— …но это не галлюцинация…
— Пожалуйста, не прерывайте, я не закончил: «…в кислородной маске, и вот, когда я был наиболее беззащитен, мир явился мне в своей величайшей красе. Для меня это мгновение было Божественным, столь же фантастичным, как если бы колибри вылетели у меня изо рта, из глаз, из моих мыслей». И это, по-вашему, не галлюцинация?
— Нет. Это описание прекрасного. Я действительно видел птиц. Колибри.
— Красота для вас важна?
— Да. Очень важна.
— Вам показалось, что, увидев этих колибри, вы вступили в иной мир?
— Только фигурально. Понимаете, я нашел равновесие между моим логичным отцом и нелогичной матерью. Я знаю, что реально, а что нет.
— Это не вам решать. Чем занимаются ваши родители? Никто вам как будто этого вопроса не задавал.
— Мой отец энтомолог: он изучает не слова, а жуков. Моя мама — писательница. Она написала книгу о кладбищенском искусстве.
— Ага! — Я достал два предмета, которые были при нем, когда его сюда привезли: книгу, озаглавленную «Город святых и безумцев», и страницу из комикса. — Так, вы писатель. Значит, пошли по стопам матери?
— Нет. Да. Может быть.
— Полагаю, это объясняет, почему мы дали вам пишущую машинку: вы писатель. Шучу, шучу. Имейте порядочность посмеяться. Итак, что вы пишете?
— «Я не верю в галлюцинации». Тысячу раз кряду.
— Теперь моя очередь быть невежливым и не смеяться. — Я показал ему «Город святых и безумцев». — Вы написали эту книгу.
— Да. Она разошлась тиражом больше миллиона по всему миру.
— Забавно. Пока я ее не увидел, никогда о ней не слышал.
— Вам повезло. Как бы мне хотелось, чтобы и я никогда о ней не слышал.
— Но, впрочем, я редко читаю современных авторов, да и то только триллеры. Диета из одних триллеров. Литература не для меня, хотя иногда я и сам пописываю… Но вот эту я прочел, когда мне передали вашу историю болезни. Хотите узнать, что я о ней думаю?
X фыркнул:
— Нет. Я каждый день получаю… получал… больше сотни писем от поклонников. Некоторое время спустя автору просто хочется сбежать на необитаемый остров.
— Полагаю, это вы и сделали. Фигурально. — Вот только остров оказался обитаемым. Тем хуже для него.
Пропустив мимо ушей мое прощупывание, он сказал:
— Вы думаете, я действительно хотел это писать? Когда книга вышла, все вдруг стали требовать все новых историй про Амбру. У меня не брали ничего, где действие разворачивалось не в Амбре. А после, когда первоначальная шумиха стихла, я уже просто не мог писать ничего другого. Это было ужасно. Я по десять часов в день сидел за пишущей машинкой и лишь делал придуманный мною мир еще более реальным в нашем собственном мире. Я чувствовал себя колдуном, вызывающим демона.
— А это? Что это? — Я показал ему страницу комикса:
— Рисунки Диснея к мультипликационному фильму по моей новелле «Дарден влюбленный», которые, без сомнения, скоро станут коллекционными. Фильм должен выйти в следующем месяце. Но о нем-то вы, надеюсь, слышали?
— Я не хожу в кино.
— Тогда что же вы делаете?
— Расспрашиваю больных людей о их болезни. Обо мне следует думать как о чистом листе, исходить из того, что я ничего не знаю. Так вам будет проще, не опускать в своих ответах важных элементов… Настолько я понимаю, ваши книги чрезвычайно популярны?
— Да, — с очевидной гордостью ответил он. — Есть ролевые игры «Карлики Миссионер», скринсейверы «Гигантский кальмар», подборки лучших арий Восса Бендера на си-ди-дисках в исполнении «Трех великих теноров», пластмассовые фигурки грибожителей, даже Амбрские конвенты. Все довольно глупо.
— За сравнительно короткий период времени вы заработали уйму денег.
— С дохода в среднем в пятнадцать тысяч долларов в год я перескочил на полмиллиона, и это после уплаты налогов.
— И вас постоянно окружают плоды вашего воображения, которым другие люди часто придают материальную форму?
— Да.
Выпустив острые как бритва когти дознавателя, я нацелился, превратившись лишь в череду вопросов в человеческом обличье, вопросов, острых и элегантных как логарифм. Я вырву из него правду, будь то добром или с кровью.
ДОЗНАВАТЕЛЬ: Когда вы начали ощущать, что что-то случилось?
X: В тот день, когда родился. Кусок эмбриональной ткани сформировался неправильно, и — вот вам, пожалуйста! — киста, которую двадцать четыре года спустя мне пришлось удалять с основания позвоночника.
Д: Позвольте вам напомнить, что если я преждевременно покину эту комнату, вы, возможно, не покинете ее никогда.
X: Не угрожайте мне. Я плохо отношусь к угрозам.
Д: А кто к ним относится хорошо? Начните заново, но, пожалуйста, без сарказма.
X: Все началось в тот день, когда я придумывал сюжетную линию для рассказа, который стал «Трансформацией Мартина Лейка». Я шел по Таллахасси, где тогда жил, мимо каких-то старых домов. Улочки там узкие и клаустрофобичные, и я пытался представить себе, каково было бы жить в Амбре. Это было через год после выхода «Города святых и безумцев» в США, и издатель требовал новых рассказов для второго сборника. Я довольно глубоко погрузился в раздумья. И вот, поворачивая за угол, поднял глаза — и секунд на шесть, слишком много для миража, слишком мало для уверенности — я увидел за головами прохожих «Борхесовскую книжную лавку», акведук и вдалеке мачты кораблей в доках. Все это элементы моей книги. Я чувствовал запах соленого ила с реки, и люди были ко мне так близко, что, протянув руку, я мог их коснуться. Но когда я сделал несколько шагов вперед, все разом вернулось к реальности. Просто щелк, и все…
Д: Итак, вы решили, что это было реально.
X: Я чувствовал запах улицы: мочу, пряности и лошадей. Я уловил манящий аромат курицы на жаровнях уличных торговцев. Ощущал бриз с реки. Сам свет… свет был иным…
Д: Чем именно?
X: Просто другим. Он был лучше. Чище. Я поймал себя на том, что говорю: «Есть какое-то свойство в свете этого города, которое я никак не могу уловить», и понял, что нашел коренную проблему, коренной вопрос жизни моего персонажа. Мартина Лейка.
Д: Ваш персонаж, да простятся мне эти слова, меня не интересует. Я хочу знать, почему вы пошли вперед. По меньшей мере в трех протоколах говорится, что вы пошли вперед.
X: Не знаю.
Д: Что вы почувствовали после того, как увидели этот… мираж?
X: Я был растерян, это же очевидно. А потом пришел в ужас, осознав, что у меня, наверное, какая-то болезнь: опухоль в мозгу или еще что-нибудь.
Нахмурясь, я смотрел на него в упор, пока он не отвел взгляд.
— Вы знаете, к чему идет наш разговор, — сказал я. — Знаете, в каком направлении мы движемся. Вам, возможно, это не нравится, но вы должны взглянуть правде в глаза. — Я указал на протоколы и стенограммы. — Есть кое-что, о чем вы тут не упомянули. Я потрафлю вам, обходя истину по краю еще немного, но вы должны приготовиться к прямому подходу.
Взяв мой экземпляр «Города святых и безумцев», X полистал страницы.
— Знаете, — сказал он, — меня уже просто тошнит от этой книги. Я все ждал неизбежной ругани критиков, спада интереса читателей. Честное слово, мне этого хотелось. Я не мог понять, как такой успех может прийти настолько… безо всяких усилий. Представьте себе мою тревогу, когда я обнаружил, что мир, от которого я так устал, ждет меня на соседней улице.
— Лжец! — закричал я, вскакивая и нагибаясь вперед, так что мое лицо оказалось в нескольких дюймах от его. — Лжец! Вы пошли к этому видению, потому что оно вас привлекло! Потому что показалось вам неотразимым. Потому что вы увидели там частицу реального мира! И после вам было ничуть не жаль. Вы не жалели, что сделал эти несколько шагов. Эти шаги казались единственно логичным поступком. Вы даже жене не сказали… вашей жене… — Он посмотрел на меня так, словно я превратился в живое воплощение горгульи с одежной вешалки, а я тем временем рылся в бумагах, — …вашей жене Ханне, что у вас было видение, что вы беспокоитесь, нет ли у вас опухоли мозга. Вы ведь это нам уже говорили. Разве я не сказал вам не лгать мне?
И эту речь я тоже произносил десятки раз во всех различных вариантах. X она потрясла до глубины души.
X: Неужели вы никогда… Неужели вам никогда не хотелось жить в месте, где больше тайны, больше красок, больше самой жизни? Здесь мы все знаем, все можем. Я пять лет проработал техническим писателем, переписывая постановления муниципалитета в удобочитаемую форму. В моем офисе даже окна не было. Временами, когда я возился с пятидесятым, семьдесят пятым, сотым пустопорожним постановлением, мне просто хотелось встать, разбить компьютер, поджечь офис, спалить дотла все это гнилое, треклятое место… Мир так мал. Разве вам никогда не хотелось… не нужно было… больше тайны, больше загадок?
Д: Только не ценой душевного здоровья. Когда вы начали сознавать, что, как вы выражаетесь: «Я не создал Амбру, но просто описывал место, которое уже существовало, уже было реальным»?
X: А ведь вы сволочь, вы это знаете?
Д: Это мое назначение. Расскажите, что произошло потом.
X: Полгода все было нормально. Вторая книга вышла и имела еще больший успех, чем первая. Я был на седьмом небе… Я почти забыл про шесть секунд в Таллахасси… Мы с женой поехали отдохнуть в Новый Орлеан, отчасти чтобы навестить нашего друга писателя Натана Роджерса, отчасти чтобы участвовать в конвенте писателей. Приезжая в любой чужой город, мы обычно стараемся посетить как можно больше книжных магазинов: мне хочется приобрести массу старых, давно не издававшихся книг, а Ханне, разумеется, нравится узнавать, сколько из новых книжных продают ее журнал, а если не продают, уговорить их его брать. Так вот, мы с Ханной были в одном букинистическом магазинчике во Французском квартале — там истинный лабиринт. Самый настоящий лабиринт из улочек, а в этом — половина удовольствия. Добравшись до книжного, мне не терпелось что-нибудь купить — в награду себе за труды. Но я не мог найти ничего подходящего, и это меня просто убивало, потому что иногда на меня накатывает неудержимое желание покупать книги. Наверное, своего рода защитный рефлекс. И когда я рылся в тележке с книгами, которые уценил владелец (боязливый старичок без бровей), то нашел книжку в мягкой обложке Фредерика Прокоша «Семеро беглецов», поэтому купил ее.
Д: И в ней приводилось описание Амбры?
X: Нет, но бумага, в которую старик ее завернул, оказалась выцветшей газетой в разворот с выходными данными «Хоэгботтон и Сыновья», экспортеров/импортеров из моей новеллы.
Д: Они также издают еще и путеводители?
X: Да. У вас хорошая память… На газету мы обратили внимание, лишь когда вернулись в отель. Это Ханна ее заметила.
Д: Ханна ее заметила?
X: Ну да. Она решила, что я над ней подшутил, что я подделал ради нее газету. Признаю, в прошлом я такое вытворял, но не в тот раз.
Д: Вы, наверное, были вне себя от радости, что она ее нашла.
X: Более чем. Это означало, что у меня есть физическое доказательство и независимый свидетель. Это означало, что я не сумасшедший.
Д: Увы, отыскать тот букинистический магазин вам так больше не удалось.
X: Чтобы быть точным, это он нас так и не нашел.
Д: Но Ханна вам поверила.
X: По крайней мере поняла, что случилось нечто странное.
Д: Однако той газеты у вас больше нет.
X: Она сгорела вместе с домом.
Д: Да, многое можно списать на пожар, который так удобно уничтожил все прочие доказательства. Каковы были эти прочие доказательства?
X: Бессмысленно это обсуждать, их больше не существует.
Д: И все равно расскажите о них вкратце, ради меня.
X: Ладно. Например, некоторое время спустя мы побывали в Британском музее в Лондоне. В самом дальнем, забытом закутке Египетских залов там был древний, очень маленький, почти миниатюрный алтарь в стеклянный витрине. Она стояла за саркофагом. Таблички на ней никакой не было, но алтарь выглядел определенно не как египетский. На нем был вырезан орнамент из грибов. Там я увидел символ, о котором писал в одном рассказе. Короче говоря, я решил, что это культовый предмет грибожителей. Помните грибожителей из «Города святых и безумцев»?
Д: Они мне знакомы.
X: Там были два крохотных красных флажка, воткнутых в предмет, который в обычных обстоятельствах можно было бы счесть курильницей. Курильница была инкрустирована драгоценными камнями, из которых складывалась сцена, изображавшая то, что могло быть только кровавым жертвоприношением грибожителей. Я сделал несколько фотографий. Я спросил у смотрителя, что это. Он не знал. А когда мы вернулись на следующий день, витрина исчезла. И смотрителя мы тоже не смогли найти. Это довольно типичный пример.
Д: Вам хотелось верить в Амбру.
X: Возможно. В то время.
Д: Давайте вернемся к газете. Как, по-вашему, она была реальна?
X: Да.
Д: О чем там говорилось?
X: Предположительно, ее выпустил Хоэгботтон; в передовице от имени группы, называвшей себя «зелеными», «красных» обвиняли в том, что они каким-то образом стали причиной смерти композитора Восса Бендера.
Д: Вы уже писали в вашей книге про Восса Бендера, верно?
X: Да, но я никогда не слышал про зеленых и красных. Вот тут мне повезло. За некоторое время до того мне пришлось отложить «Трансформацию Мартина Лейка», потому что я застрял, а газета меня выручила. Красные и зеленые стали существенной частью сюжета.
Д: И ничего в газете не показалось вам знакомым?
X: Не совсем понимаю, о чем вы. Что вы имеете в виду, говоря «знакомым»?
Д: Ничто, скажем, какой-нибудь внутренний голос не подсказал вам, что вы это уже видели раньше?
X: Вы думаете, я напечатал газету, а затем блокировал у себя память об этом? Что я каким-то образом подбросил ее в книжный магазин?
Д: Нет. Я просто хотел сказать, что иногда одна часть мозга посылает сигнал другой: какое-нибудь предостережение, знак или символ. Иногда налицо… разделение функций.
X: Даже не знаю, как реагировать на ваше предположение.
Со вздохом я встал и, пройдя в дальний конец комнаты, внимательно посмотрел на писателя. Он сидел, закрыв лицо руками. С каждым вздохом его голова медленно поднималась и опускалась. Он плачет?
— Конечно, этот процесс будет болезненным, — сказал я. — Но, чтобы принять верное решение, мне нужно получить исчерпывающие ответы. Я не могу щадить ваши чувства.
— Знаете, я больше недели не виделся с женой, — слабо сказал он. — Разве не противозаконно не пускать ко мне посетителей?
— Когда мы закончим, вы, невзирая на исход, увидите, кого пожелаете. Это я вам обещаю.
— Я хочу видеть Ханну.
— Да, судя по стенограммам, вы много говорите про Ханну. Как будто это вас утешает.
— Если она нереальна, — пробормотал он, — то и я тоже. А я знаю, что она реальна.
— Вы ее любили, правда?
— Я все еще люблю мою жену.
— И тем не менее упорствовали в своих навязчивых идеях?
— Вы что, думаете, что я хотел, чтобы это было реально? — спросил он, поднимая на меня взгляд. Глаза у него были красные. Я чувствовал запах соли его слез. — Мне казалось, я все выкопал из моего воображения, и это была чистая правда, но в тот момент… Я забыл… о чем я…
Почему-то его растерянность, его боль меня тронули. Я с точностью мог сказать, что какая-то его часть была в здравом уме, что он поистине боролся с двумя несовместимыми версиями реальности, но, видя это, я понимал, что он, вероятно, навсегда останется в чистилище переходного состояния, в котором у любого другого давно уже победило бы безумие… или здравый смысл.
К несчастью, в натуре писателя сомневаться в действительности своего мира, но при этом полагаться на свои чувства, чтобы его описать. Из какого еще конфликта может родиться большая литература? И потому он оказался в ловушке, обреченный самой своей природой, теми самыми дарами и талантами, которые он отточил и довел до совершенства в своем искусстве. Был ли он хорошим писателем? Ответ не имел смысла, потому что даже самый худший писака иногда видит мир в таком свете.
— Вам нужно отдохнуть? — спросил я. — Хотите, чтобы я вернулся через полчаса?
— Нет, — сказал он, внезапно упрямо собравшись с духом. — Никаких перерывов.
Д: После инцидента с газетой вы стали видеть Амбру довольно часто.
X: Да. Через три недели после Нового Орлеана мне пришлось поехать по делам в Нью-Йорк, это было еще до того, как мы переехали на север. Я остановился в доме моего литагента. Однажды утром я принимал душ и, намыливая голову, зажмурился. Когда я открыл глаза, лил дождь, а я стоял голышом в грязном закоулке Религиозного квартала.
Д: Нью-Йорка?
X: Нет… Амбры, конечно. Дождь у меня на коже был холодным и свежим. Стайка мальчишек смотрела на меня во все глаза и хихикала. Голова у меня все еще была в пене от шампуня… Скрючившись, я провел в проулке минут пять, а мальчишки подзывали с улицы прохожих. Я превратился в экспонат. В диковинку. Понимаете, они приняли меня за Живого святого, сбежавшего из церкви, и все спрашивали, к которой я принадлежу. Пока я кричал им убираться, они бросали мне монетки и книги — книги! — в уплату за мои благословения. Наконец, я выбежал из проулка и спрятался у общественного алтаря. Здесь мне пришлось тесниться с тысячью кающихся, на многих были всего лишь набедренные повязки, но они во весь голос распевали что-то, напоминавшее сквернословия. В какой-то момент я снова закрыл глаза, спрашивая себя, не сон ли все это, а когда открыл их опять, то очутился в душе.
Д: Были какие-то доказательства того, что вы «отсутствовали»?
X: Ноги у меня были грязные. Я мог бы поклясться, что ноги у меня были грязные.
Д: Вы принесли с собой что-нибудь из Амбры?
X: В тот момент я ни о чем таком не знал. Но позже понял, что кое-что проникло вместе со мной…
Д: Такое впечатление, что вы были в ужасе.
X: Я и был в ужасе! Одно дело — видеть Амбру издали, выуживать информацию из оберточной бумаги, совсем другое — оказаться в вымышленном мире голым.
Д: Она показалась вам более пугающей, чем Нью-Йорк?
X: Что вы хотите этим сказать?
Д: Шучу, наверное. Расскажите мне еще о Нью-Йорке. Я никогда там не бывал.
X: Ну что тут можно сказать? Он грязный, серый, но тем не менее более живой, чем любой другой город, кроме…
Д: Амбры?
X: Я этого не говорил. Я, возможно, это подумал, но опять же: город твоего воображения и должен казаться более живым, правда?
Д: Не обязательно. Мне бы хотелось услышать больше про Нью-Йорк с вашей уникальной точки зрения, но вы как будто возбуждены и…
X: Это совершенно не важно.
Д: Несомненно. Что вы сделали после происшествия в Нью-Йорке?
X: Улетел назад в Таллахаси, не закончив с делами… Что я такого сказал? У вас ошарашенный вид.
Д: Ничего. Не важно. Продолжайте. Вы улетели домой, не закончив с делами.
X: И сказал Ханне, что мы немедленно уезжаем на две недели в отпуск. Мы полетели на Корфу и там прекрасно провели время с моим греческим издателем. Понимаете, никто меня там не узнавал! Дочь Ханны Сара просто влюбилась в подводное плавание. Вода там невероятная. Голубая и прозрачная. Даже на большой глубине дно видно.
Д: Что думала об Амбре Сара?
X: Она никогда не читала моих книг. Правду сказать, она была слишком маленькой и всячески изображала, что мой успех не производит на нее никакого впечатления. Не могу ее за это винить: то же самое она проделывала с Ханной и ее журналом.
Д: Благодаря отпуску что-нибудь изменилось?
X: Как будто да. Долгое время никаких видений не было. Кроме того, я принял решение. Я намеревался никогда больше не писать про Амбру.
Д: Ханна была согласна с вашим решением?
X: Полностью. Она видела, каким потрясенным я вернулся из Нью-Йорка. Она просто хотела того, что было бы лучше для меня.
Д: У вас получилось?
X: Как видите, нет. Я ведь сижу тут и с вами разговариваю, так? Но поначалу все было хорошо. Я действительно думал, что, если я брошу писать о ней, Амбра перестанет существовать. Но моя болезнь проникла гораздо глубже.
Д: Боюсь, мы достигли той стадии, когда и мне следует копать серьезнее. Расскажите про пожар.
X: Не хочу.
Д: Тогда сперва расскажите мне про то, что было у вас в кабинете.
X: А с этим нельзя подождать? Еще немного?
Капанье воды превратилось в постоянный раздражитель. А если оно стало меня раздражать, то, значит, мне не удалось достаточно сконцентрироваться. Значит, я оставил за дверью недостаточную часть себя. Я спросил себя, как долго продлится наш сеанс — или, точнее, насколько еще хватит моего терпения. Если мы, представители моей профессии, будем достаточно честны, то придется признать, что наше суждение основывается на нашем собственном долготерпении. Как долго мы готовы продолжать, пока не сможем дольше этого выслушивать и уходим из палаты. Зачастую объект нашего исследования не имеет никакого отношения к этому решению.
— Я здесь иногда слышу музыку, — сказал, уставясь в потолок, X. — Она доносится сверху. Звучит точно какая-то инфернальная опера. Тут поблизости нет никакого оперного театра? Или может, кто-то в этом здании ставит оперные пластинки?
Я смотрел на него во все глаза. Эта стадия всегда самая трудная. Да и как ей не быть трудной?
— Вы уклоняетесь от темы.
— Что вы думаете о моей книге? — спросил X. — Скажите как писатель писателю, — добавил он, не сумев полностью избежать покровительственного тона.
Как это ни странно, первая новелла в книге «Дарден влюбленный» показалась мне — на каком-то примитивном уровне — свидетельством душевного здоровья моего пациента, ведь X явно представил Дардена сумасшедшим. Тут — никаких заблуждений, ведь Дарден действительно безумен. Я даже выдвинул гипотезу, что X видел в Дардене свое второе я, но отмел эту идею, сочтя неразумным связывать события художественного произведения с жизнью его автора.
Конечно, я не видел необходимости делиться этими мыслями с X, поэтому только пожал плечами и сказал:
— В своем роде фантастичная и тем не менее в каких-то моментах не менее реалистичная, чем крутой триллер. Мне показалось, что сюжет в «Дардене влюбленном» развивается медленно. Вы целую главу посвятили возвращению Дардена на постоялый двор.
— Нет, нет, нет! Это — предвосхищение. Это символизм. Это чтобы в облике спящих грибожителей показать вам зачатки резни.
— Что ж, значит, новелла, наверное, не вызвала у меня тех чувств, которых вы ожидали. Но вы должны помнить, что я читал ее в поисках указаний.
— На мое душевное состояние? Разве это не опасно?
— Конечно. В ответ на оба вопроса. И я должен установить, идентифицируете ли вы себя с Дарденом, с карликом Двораком, или со священником Кэдимоном, или даже с Живым святым.
— Не выйдет. Я не идентифицирую себя ни с одним из них. И во всех них есть частица меня.
Я пожал плечами.
— Зацепки мне приходится искать где возможно.
— Вы хотите сказать, я что-то утаиваю?
— Кое-кто выдает информацию, сам того не желая.
— Не уверен, что смогу дать вам то, чего вы хотите.
— На самом деле, — сказал я, беря со стола «Город святых и безумцев», — тут есть один пассаж, который показался мне весьма интересным. Не из «Дардена влюбленного», а из другого рассказа, озаглавленного «Наука покидать плоть». Во вступлении к этой истории вы подчеркнули, что она предшественница всех остальных про Амбру, и тем не менее в своих ответах другим дознавателям говорили, что написана она была совсем недавно.
— Но вы же должны знать, что писатель может создать предваряющее цикл произведение уже после того, как написаны все остальные рассказы, точно так же, как может написать последний роман сериала до того, как закончил предыдущие.
На лицо X вернулось возбуждение, будто он знал, что я снова подвожу разговор к моей первоначальной цели.
— Верно, верно, — отозвался я, переворачивая страницы, — но вот один пассаж — про карлика Дэви Джонса — очень меня интересует. Ага, вот он. Тут главный герой не может отделаться от являющегося ему Джонса. Не прочитаете ли мне его?
Я протянул ему книгу, и он схватил ее с жадностью. У него оказался хороший голос для декламации, не слишком пронзительный и не слишком профессиональный.
После он возникает в ногах моей кровати и на меня смотрит. Кожа у него — холодного голубого оттенка, будто его обожгло свечение от экрана телевизора. Черты его мраморного лица совершенны, как самая лучшая фраза, которую я когда-либо написал. Его глаза так печальны, что я не могу встретиться с ним взглядом: в его лице столько лет боли, столько лет желания выйти из плоти. Он говорит со мной, и хотя я не могу его слышать, но знаю смысл. Я снова плачу, но тихо, тихо… Голоса с улицы звучат громче, и позвякивание колокольчиков так мягко.
Д: Красивый пассаж из довольно эксцентричного рассказа. Откуда взялся карлик? Из вашего воображения или из вашей жизни?
X: Первоначально из жизни. Когда я учился во Флоридском университете, у меня был однокашник по имени Дэвид Уилсон, карлик. Мы ходили в один семинар по статистике. Он помогал мне в самых трудных местах. Он был беден, но не получал достаточной финансовой поддержки, и средние оценки у него были недостаточно высоки, чтобы надеяться на грант, поэтому он сдавал себя в аренду на состязание по бросанию карлика в местных барах. У него был талант к математике, а ему приходилось предлагать себя в барах и иногда на ярмарках, когда они к нам приезжали. Однажды он перестал ходить на занятия, а на следующей неделе из довольно скандальной статейки в местной газете я узнал, что он упился до смерти.
Д: Он являлся вам в ногах вашей кровати?
X: Если вы помните, я решил никогда больше не писать про Амбру, но поначалу я намеревался вообще не писать. И не писал. Пять месяцев не подходил к столу. Это был сущий ад. Мне пришлось выключить часть самого себя. Это было словно неумолимый зуд в мозгу. Мне пришлось отучиться делать записки на клочках бумаги. Пришлось отучиться замечать окружающее. Или, точнее, мне приходилось игнорировать эти потребности. И я думал про Дэвида Уилсона, потому что мне всегда хотелось о нем написать, но я не мог. Наверное, я решил, что если буду думать про рассказ, который не могу написать, то безобидно почешу зудящую болячку… И вот тогда меня стал преследовать карлик — или то, что я считал карликом. Он стоял в ногах кровати и… ну, вы читали рассказ. Чтобы от него избавиться, я сдался и сел писать то, что стало потом «Наукой покидать плоть».
Д: Но он уже был Двораком.
X: Нет. Дворак был просто карликом. В нем нет ничего от Дэвида Уилсона. Дэвид был добрым, святой души человеком.
Д: В рассказе упоминается бульвар Олбамут.
X: Да, упоминается. Я не только нарушил мою клятву не писать, но Амбра, хотя и в несколько искаженном виде, пробралась во все мои произведения.
Д: Вы видели карлика снова?
X: Один последний раз. Когда он превратился в морского дьявола, в манту. Вот тогда я понял, что принес с собой что-то из Амбры. Это до чертиков меня испугало.
Д: В стенограммах морской дьявол упоминается, но не описывается. Что такое морской дьявол?
X: Вы никогда не слышали про морского дьявола?
Д: Возможно, под другим названием. Пожалуйста, объясните, что это?
X: Большая, черная, обитающая в соленой воде… рыба, наверное, но с широкими плавниками, как огромные, изящные крылья. Обтекаемая. Гладкая. Как очень большой скат или камбала.
Д: Ага! Камбала! Простите мне мое невежество.
X: Вы явно слишком много времени отдаете работе.
Д: Возможно, вы правы, но возвращаясь к теме: эту рыбу вам дал призрак карлика? Очень важно правильно разобраться в символизме.
X: Нет. «Рыба» с самого начала была карликом, просто дурачила меня. Карлик превратился в манту.
Д: Так в манту или в морского дьявола?
X: Но это же одно и то же!
Д: Хорошо. Как это произошло?
X: Жаль, но не могу утверждать, что Ханна тоже видела превращение, ведь она уснула. Ночь выдалась холодная, сна у меня не было ни в одном глазу, все до единой мышцы в моем теле были напряжены. Внезапно, как это случалось раньше, Уилсон появился в ногах моей кровати. Он долгое время с улыбкой наблюдал за мной… а потом, прямо у меня на глазах превратился в рисунок пером: только линии, а все остальное — прозрачное. Потом рисунок начал заполняться мутными черными чернилами — как из кальмара. Вам известно, что такое кальмар?
Д: Да.
X: И когда чернила заполнили его совсем, из его тела стала сочиться чернота, пока его не скрыло существо, выглядевшее в точности как манта. У этого существа были крохотные красные глазки, и оно парило в воздухе. Я ужасно испугался. Существо показалось мне отвратительным. Ведь это и была Амбра, которая вернулась за мной. В черноте плавали вспышки света, через которые мне видны были картины города, Амбры, татуированные на коже существа, и эти картины двигались. Я спрятался под одеялом, а когда снова выглянул, было уже утро и существо исчезло.
Д: Вы рассказали жене?
X: Нет! Наверное, следовало бы, но я этого не сделал. У меня было такое чувство, будто я схожу с ума. Я не мог спать. Я почти перестал есть.
Д: Тогда вы так похудели?
X: Да.
Д: Чем именно, на ваш взгляд, было это существо? Уж конечно не «Амброй», как вы выражаетесь?
X: Я решил, что принес его с собой из Амбры, что оно физическое проявление моего психоза.
Д: Вы сочли, что оно часть вас. Знаю, оно страшно вас напугало, но вам никогда, хотя бы на мгновение, не приходило в голову, что оно может желать вам добра?
X: Нет!
Д: Понимаю. По моему опыту, а он у меня весьма значительный, некоторые люди научаются справляться со своим безумием, так что даже если их окружают всевозможные кошмарные галлюцинации, они на них не реагируют. Они живут в мире, где не могут полагаться на свои чувства, но тем не менее по ним этого не скажешь.
X: Я не из таких. Оно напугало и потрясло меня до глубины души.
Д: И все же такие люди считают свои галлюцинации благословением, поскольку они предупреждают об искажении реальности. Насколько хуже было бы соскользнуть — просто соскользнуть, будто со стула, будто моргнуть — в безумие без малейшего достоверного знака, что это с вами произошло. Поэтому ваше видение я назвал бы помощником, а не разрушителем.
X: Можете называть его, как вам угодно. Мне не пришло в голову чем-то его называть.
Д: Что вы сделали, чтобы восстановить душевное равновесие после этого инцидента?
X: Я снова начал писать. Проводил по восемь — десять часов в кабинете за столом. Теперь мне казалось, мое единственное спасение в том, чтобы писать… и я писал детские рассказы. «Сара и Страна вздохов» стал первым, и он мне удался. И моему литагенту понравился. Продавался он хорошо. Со временем даже завоевал почетную номинацию на «Колдекот». Поэтому я написал еще несколько, вот только в какой-то момент — я все еще не могу вспомнить, когда именно, — манта появилась снова.
Д: Какова была ваша реакция?
X: Страх. Чистый и неподдельный страх.
Д: Расскажите, что случилось.
X: Я не стану это обсуждать. Я написал про это. Фрагмент рассказа. Если хотите, можете прочесть.
Открыв ящик стола, X протянул мне тонкую стопку листов. Я взял ее с едва скрытой неохотой.
— Литература лжет.
X фыркнул:
— И люди тоже.
— Я прочту его с некоторыми оговорами.
— Как пожелаете. И извините, я на минутку отлучусь… — Он пошаркал в ванную, оставив мне рукопись, на титульном листе которой стояло «Странный случай X».
Я начал читать.
В комнате сидел человек и писал на линованном листе. Комната была маленькой, освещение — скудным, но у человека были хорошие ручки, поэтому ему было все равно. Этот человек был писателем. Вот почему он писал: потому что был писателем. Он сидел один в комнате без окон и писал рассказ. Иногда за работой он слушал музыку, потому что она его вдохновляла. Рассказ, который он писал, назывался «Сара и Страна вздохов», и он был попыткой подружиться с дочерью его жены, у которой был другой отец. Рассказы были его детьми, и они не всегда были послушными. Вот и «Сара и Страна вздохов» плохо слушалась. Она не имела никакого отношению к миру Амбры, о котором он писал для взрослых (у всех писателей есть разные, отдельные миры, о которых они пишут, даже те авторы, которые думают, что у них таких отдельных миров нет). И все же когда он на сегодня закончил писать и перечел написанное, то обнаружил, что в рассказ закрались частички Амбры. Он не знал, как они туда попали, ведь он был писатель, и потому бог — пусть крохотный, незначительный божок, но все же бог. Тогда он взял ручку и вымарал частицы Амбры, которые нашел в своей сказке для детей. К тому времени сгустились сумерки. Он знал, что это сумерки, так как чувствовал их внутри себя, чувствовал, как они закупоривают ему легкие, как движутся по тем комнаткам у него в мозгу, где жило его воображение. Он выкашлял толику темноты, но не придал этому большого значения. Немного тьмы есть в каждом писателе. А потому он сел обедать с женой и дочерью, и они стали спрашивать, как ему писалось, а он ответил: «Никуда не годится! Ужасно! Я не писатель. Я сапожник. Плотник. Дальнобойщик. Я не писатель». Тогда они рассмеялись, так как знали, что он писатель, а писатели лгут. И когда он выкашлял еще немного тьмы, они закрыли на это глаза, ведь они знали, что в писателе тьмы чуть больше, чем во всех прочих душах.
Всю ночь писатель выкашливал сгустки тьмы — блестящей тьмы, тусклой тьмы, скользкой тьмы, гладкой тьмы, — и к утру вся тьма его покинула. Он проснулся отдохнувшим. Улыбнулся. Зевнул. Позавтракал и почистил зубы. Поцеловал жену и дочь, когда первая уходила на работу, а вторая — в школу. Он забыл про тьму. Только входя в кабинет, он про нее вспомнил и про то, как много ее из него вышло. Его тьма обрела облик, расправила крылья и взлетела в угол, где потолок сходился со стеной, а там распласталась по штукатурке, только кончики крыльев слегка подрагивали. Писатель порассматривал немного существо и лишь потом сел писать. Существо было темным. Существо было прекрасным. Оно походило на глянцевую черную манту с кошачьими янтарно-красными глазами. Оно походило на оживший бомбардировщик-стелс. Оно казалось самым изящным, самым мудрым созданием на свете. И оно вышло из него, из тьмы внутри него. Писателю было страшно, но теперь он решил чувствовать себя польщенным, радоваться, что помог появиться на свет такому чудесному видению. А кроме того, он перестал кашлять. Он освободился от тьмы. Он писатель. Он будет писать. Так он и стал делать — день за днем.
Прошли недели. Он закончил «Сару и Страну вздохов» и перешел к другим рассказам. Свет писатель приглушил еще больше, чтобы, когда войдя в кабинет, жена не увидела огромную тень, прильнувшую в углу потолка. Но жена никогда ее не замечала, как бы ярко ни была освещена комната, поэтому писатель перестал прикручивать лампу. Это не имело значения. Жена все равно не могла видеть восхитительную тьму. А тьма светилась черным, пульсировала черным, пока он сидел под ней и писал. И хотя существо не причиняло ему вреда и казалось писателю бесконечно интересным, он начал заканчивать вечером все раньше и раньше, а днем уходить с работой в гостиную. Там он перечитывал написанное. Он был писателем. Писатели пишут. Но еще писатели редактируют. И вот однажды он сидел, поджав губы и сдвинув к переносице брови, поглощенный рождением на свет своего последнего детища, и заметил один очень тревожный факт. Некоторые строки принадлежали не ему. Вот как эта, например. Писатель точно помнил, что написал: «Глупая Сара не стала сомневаться в словах плачущей черепахи, но, доверившись этим мудрым, старым глазам, весело последовала за ней в незнакомый город». На бумаге же оказалось совсем другое: «Глупая Сара не стала сомневаться в словах грибожителя, и когда она повернулась к нему спиной, он весело схватил ее и утащил назад в Амбру». Были и другие мелочи: лицо одной героини, два-три географических названия, выпадающее по тону описание. Амбра захватила его рассказ. Сам город этот рассказ узурпировал. Как такое могло случиться? Писатели много работают, иногда слишком много. Может, он перетрудился? Да, наверное, так. Писатель лишь мельком вспомнил прекрасную, глянцевую манту. Во всех писателях есть немного тьмы. И даже если эта тьма вышла вон, то все равно тьмой осталась, вот только теперь не закупоривает ему легкие. Писатель подумал про успокаивающее молчание существа, неподвижного, если не считать легкого подрагивания могучих крыльев-плавников. Писатель нахмурился, сел и выправил рассказ. Разве способно то, чего не видит его жена, влиять на мир? На него самого?
На следующий день за работой писатель почувствовал, как темное существо опустилось ему на плечо, но, подняв глаза, увидел, что оно все еще льнет в углу потолка. Он вернулся к работе, но поймал себя на том, что мысли про Амбру не выходят у него из головы. Он на достаточно долгий срок оставил Амбру, твердили эти мысли. Уж конечно, пришло время вернуться домой в тот город. Почти против воли его ручка начала писать про город: про плети ползучего винограда на стенах зданий в выжженном Бюрократическом квартале; про печальные одинокие лица статуй на площади Трилльяна; про шорох волн в доках. Ручка писала черным. Писатели всегда пишут черными чернилами. Бросив ручку, он взял синюю для редактирования, но смог только подчеркнуть, что написал, исправляя орфографические ошибки. Писатели умеют писать, писатели умеют редактировать, но с орфографией они не в ладу. Он опять поднял глаза на манту. Он поглядел на толику тьмы и сказал: «Ты темная, и внутри всех писателей есть немного тьмы, но мало у кого есть толика тьмы вовне. Что ты такое? Кто ты?» Но тьма не ответила. Тьма могла только писать, только редактировать. Будто тоже была писателем.
Вскорости писатель стал писать только про Амбру. Он в мельчайших подробностях описывал ее сияющие шпили, когда на них падают лучи утреннего солнца. Он описывал обряды труффидианской веры, господствовавшей в духовной жизни города. Он описывал жилища и бездомных сорванцов, мебель и общественный уклад. Он создавал легенды, он создавал эссе. Он писал рассказы, замаскированные под эссе. Иногда он наслаждался, с какой скоростью скользит без усилий по бумаге его ручка, точь-в-точь талантливая фигуристка по льду его страниц. Иногда он высокомерно насмехался над детскими рассказами, над которыми работал до своей трансформации. Иногда он был так испуган, что не мог выразить свои страхи в словах. А его внутренний голос вопил и бормотал и ярился на тьму. Амбра как будто вознамерилась стать реальной в том мире, в котором писатель жил и который считал реальным, она как будто собиралась соблазнить его, обманом заставить поверить в то, что существует помимо него. Но писатель пишет, даже если не хочет писать, и потому он писал, но делал это в муках. Со страхом. Много дней он ничего не ел, а все скармливал существу на стене, надеясь, что оно больше откроет ему про Амбру. Его жена забеспокоилась, но он раздраженно сказал ей, что все в порядке, все в порядке, в порядке. Он начал повсюду носить с собой блокнот и делать в нем заметки в самое неподходящее время, например, на приеме или на выставке. Скоро он переехал ходить туда, куда его приглашали. Вскоре он стал спать в своем кабинете, под сверкающей чернотой, которая служила ему ночником.
Быть писателем — все равно что принимать наркотик. Писать — сродни наркомании. Столько слов, столько слов! Процесс создания текста — сродни наркотику. Но писатель уже не чувствовал себя писателем. Он чувствовал себя наркоманом. Наркоманом, которому постоянно требуется «поправиться». Можно ли его поправить? Запястья и пальцы у него постоянно болели, распухли от перенапряжения. Его разум превратился во взмывающую и опадающую, кружащую карусель ликования и страха. Когда существо отказывало ему в информации или жена оттаскивала его от стола или когда ему приходилось отойти по нужде, его начинало трясти, его прошибал пот. Его выворачивало. Он был болен Амброй. Она была как вирус внутри него, как вирус, который нападал на красные и белые кровяные тельца у него в венах. Она была как рак, пожирающий его клетки. Она была большой, черной тьмой в углу его мозга. Он был пьян другим миром. А все разраставшаяся тварь на потолке смотрела на него сверху вниз и слегка шевелила крыльями и, мяукая, требовала пищи, которая, конечно же, заключалась в частицах души писателя. Сама его жизнь свелась к поискам Амбры, к попыткам сделать Амбру все более реальной. По всему дому он находил разбросанные заметки про Амбру (хотя не помнил, как их писал), попадались даже рукописи либретто Бендера или рассказы Сирина. Его жена считала, что это он их написал, но он-то знал, как обстоит дело. Он знал, что их написало существо на потолке и оставило, точно хлебные крошки, чтобы он шел по их следу к пряничному домику, к колдунье, к смерти.
Наконец, однажды осенним днем, когда листья за стенами дома стали золотисто-коричневыми и рассыпались по газону, писатель понял, что должен уничтожить существо, не то оно уничтожит его самого. Ему было грустно, что придется его убить, ведь он знал, что убьет часть самого себя. Оно из него вышло. Он его создал. Но он был писателем. Все писатели пишут. Все писатели редактируют. И все писатели в каких-то случаях должны уничтожать свои творения, пока эти творения не протухли и не сожрали их самих. Писатель уже больше не любил существо, в нем жила только ненависть, но он любил свою жену и ее дочь и считал, что лучшего оправдания ему не нужно. Поэтому он вошел в кабинет и напал на тьму. Его жена услышала из кабинета ужасные звуки: мужской плач, мужской вопль, удары кулаком о стены, почувствовала — неужели это вонь гари? Но не успела она прийти ему на помощь, как, спотыкаясь, он выбежал из комнаты, и его лицо было искажено поражением и страхом. Она спросила его, что случилось, и крепко обняла. «Все писатели пишут», — прошептал он. «Все писатели редактируют», — пробормотал он. «Во всех писателях есть немного тьмы», — всхлипнул он. «Все писатели должны иногда уничтожать свои творения», — выкрикнул он. «Но только у одного писателя есть тьма, которую нельзя уничтожить», — подумал он про себя, крепче обнимая жену, целуя ее, ища в ней утешение, ведь ничего драгоценнее у него не было, и он боялся: боялся потери, боялся темноты и превыше всего боялся себя самого.
Закончив читать, я повернулся к писателю и мягко сказал:
— В своем роде интересная аллегория, хотя конец кажется немного… мелодраматичным? Но в целом исключительно ценный документ. Теперь я понимаю, почему людям нравится, что вы пишете.
Писатель снова сел за стол.
— Это не аллегория. Это моя жизнь. — Теперь он казался побежденным, словно перечитывал собственный рассказ у меня из-за плеча.
— Как по-вашему, не пора ли нам поговорить про пожар? — спросил я. — Разве все это не ведет к пожару?
Он отвернул голову, будто упирающаяся лошадь морду.
— Возможно. Когда я смогу увидеть жену?
— Не раньше, чем мы закончим, — ответил я. Кто знает, когда он увидит жену? Опыт подсказывал мне, что, дабы сохранить у пациента определенное равновесие, я должен лгать в целом или в частностях. Удовольствия мне это не доставляет. Я ложью не упиваюсь. Но лгу.
— Вы должны поверить, — сказал X, — что я сам до конца не понимаю, что там произошло. Могу только гадать.
— С радостью приму любые ваши догадки.
Но, невзирая на мое самообладание, мои губы растянула мрачная улыбка. Я нюхом чуял его отчаяние: оно пахло жухлой травой, черствым печеньем, кислым молоком.
X: Манта постепенно увеличивалась в размерах, пока не заняла больше десяти футов стены. И, вырастая, она начала изменять комнату. Поначалу не было никаких видимых изменений, но я чувствовал запахи джунглей, потом автомобильных выхлопов, после я начал слышать шум бурлящего, но очень далекого города. Понемногу манта заняла весь угол и распласталась по стене как вторые обои. Еще от нее стал исходить странный, малоприятный душок. Как от гниющего фрукта, наверное.
Д: И так продолжалось, пока?..
X: Пока однажды я не проснулся рано от ужасного кошмара: человек без лица проткнул мне ножом ладонь, и когда он наносил удар, я даже не пытался отдернуть руку… Я вошел в кабинет, а из угла, где раньше сидело существо, лился яркий свет… в том месте была просто дыра по его форме, через которую виднелась Амбра. Это был Религиозный квартал: бесконечные призывы к молитве, множество икон и паломников.
Д: Что вы почувствовали?
X: Гнев. Мне хотелось разнести Амбру по камешку. Мне хотелось возглавить великую армию и проломить ее ворота, перебить ее жителей и снести город. Гнев — это еще мягко сказано.
Д: Как по-вашему, это входило в намерения манты, когда она подарила вам способность возвращаться в Амбру?
X: Подарила? Это был не дар, разве что считать подарком безумие.
Д: Прошу прощения. Я не хотел вас расстраивать. Как вы полагаете, наложенное на вас мантой проклятие предназначалось для того, чтобы вы могли разрушить Амбру?
X: Нет, в глубине души я всегда знал, что у нас с этим существом разные цели. Оно разрушило мою жизнь.
Д: Что вы сделали, когда перед вами предстала Амбра? Или что, вам показалось, вы сделали?
X: Пролез через пролом в тот мир.
Д: Согласно стенограммам с этого момента ваши воспоминания утрачивают четкость. Было бы верным назвать их «туманными»?
X: Да.
Д: Тогда перейдем к другой теме, а к этой вернемся позднее. Расскажите про Дженис Шрик.
X: Я уже… не важно. Она была моей поклонницей и нам с Ханной нравилась, поэтому мы позволили ей пожить у нас: у нее был академический отпуск. Она рисовала, но на жизнь зарабатывала как искусствовед. Ее брат Дункан был известным историком, сделал себе карьеру работами по Византийской империи. В то время Дункан собирал материал в Стамбуле, иначе тоже бы нас навестил. Ему нечасто выпадало увидеться с сестрой.
Д: И вы вывели их обоих в своих рассказах?
X: Да. Я обоим дал «роли» в моих текстах, и они были счастливы. Дженис даже помогла выгладить шероховатости во фрагментах об искусстве в «Трансформации Мартина Лейка».
Д: Вы испытывали какую-либо враждебность к Дженис Шрик или ее брату?
X: Нет. С чего бы?
Д: Опишите мне Дженис Шрик.
X: Она была невысокого роста, не такой коротышкой, как актриса Линда Хант, но близко к тому. Немного горбилась. Полненькая. Около сорока четырех лет. На лбу у нее было много-много морщин. Она любила носить женские деловые костюмы и курила кошмарные сигары, которые ей привозили из Сирии. У нее была определенная аура. Остроумная. Еще она была полиглотом.
Д: На прошлом допросе вы говорили: «Иногда у меня возникало такое ощущение, будто она существует в двух местах разом, и я спрашивал себя, не было ли одно из этих мест Амброй». Что вы имели в виду?
X: Я спрашивал себя, я ли вписал ее в Амбру или она независимо от меня обладала там собственной жизнью. Все сводилось к следующему: были ли мои рассказы о городе, включая его обитателей, правдой до последнего слова, или истинно было только место действия, а персонажи рождены моим воображением?
Д: Повторяю мой вопрос: вы испытывали какую-либо враждебность к Дженис Шрик?
X: Нет!
Д: Вы не обижались на нее, когда она подшучивала над вами по поводу реальности Амбры?
X: Да, но это не мотив для…
Д: Вы не завидовали тому, что если она действительно существовала в обоих мирах, то казалась столь собранной, так как умела себя контролировать. Вы ведь хотели уметь то же самое?
X: Зависть — это не враждебность. И повторяю, не мотив для… для того, что вы подразумеваете.
Д: Было ли у вас какое-либо, все равно какое, эмпирическое свидетельство, что она существовала в обоих мирах?
X: Она намекала на это в шутках, тут вы правы. Конечно, она прочла все мои книги и вскользь упоминала про Амбру так, словно город был настоящим. Как-то она сказала мне, что решила познакомиться со мной, так как я пишу о реальном мире. А однажды она преподнесла мне на день рожденья весьма странный подарок.
Д: Что это было?
X: «Хоэгботтоновский путеводитель по Амбре». Она сказала, что он настоящий. Что просто заскочила в Амбре в «Борхесовскую книжную лавку» и купила его там. Я разозлился, но она все твердила, что не лжет. Ханна сказала, что эта женщина просто фанатик. Разумеется, она сама его написала, и мне лучше воспринять это как комплимент или поговорить с юристами о нарушении авторских прав.
Д: Почему вы не поверили жене?
X: Путеводитель был настолько полным, настолько совершенным. Настолько подробным. Как такое может быть фальсификацией?
Д: Но полиглоту и искусствоведу, какой была Дженис Шрик, ведь не составит труда подделать подобную книгу?
X: Не знаю. Возможно. Во всяком случае, тогда мне и пришла в голову та мысль.
Д: Давайте вернемся к вашей вылазке в Амбру. Манта превратилась в отверстие в иной мир. Знаю, ваши воспоминания спутанны, но, насколько вам помнится, что вы там нашли?
X: Я шел по бульвару Олбамут. Было довольно прохладно. Улица была запружена прохожими и моторными повозками. Конечно, на сей раз я не был голым, за что был очень благодарен, я просто… просто потерялся в толпе. Я не думал. Не анализировал. Шел, и ничего больше. Сходил в доки, чтобы посмотреть на корабли. Полюбовался процессией возле площади Трилльяна. Потом побродил по продуктовому рынку и некоторое время спустя попал в Бюрократический квартал.
Д: Где именно это произошло?
X: Я не… не могу…
Д: Избавлю вас от необходимости вспоминать. Ведь все есть в протоколах. Вы говорили, что увидели, как женщина переходит улицу. С огромной скоростью на нее надвигалось моторное транспортное средство, и, по вашим словам, вы оттолкнули ее с дороги и из-под колес. Это верно?
X: Да.
Д: Как выглядела эта женщина?
X: Я видел ее только сзади. Она была низенькая. Старше средних лет. Немного шаркала на ходу. Кажется, в руках у нее был портфель или папка или еще что-то…
Д: Какого цвета было транспортное средство?
X: Красного.
Д: Что произошло после того, как вы оттолкнули женщину?
X: Между нами проехал фургон, и я снова оказался в реальном мире. Я почувствовал на лице сильный жар, который опалил мне брови. Я рухнул за дверью кабинета, который, оказывается, поджег. Вскоре полыхал весь дом. Ханна уже вывела на улицу Сару и теперь пыталась вытащить меня, когда я «очнулся». Она кричала мне в ухо: «Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал?»
Д: Что же вы сделали?
X: Я толкнул Дженис Шрик в огонь, который сам же и развел.
Д: Вы ее убили.
X: Я толкнул ее в огонь.
Мы смотрели друг на друга через стол в той маленькой голой комнатенке, и по выражению его лица я видел, что он все еще не улавливает суть дела, не понимает, что на самом деле случилось с Дженис Шрик. Сколько я ему расскажу? Очень немногое. Ради него же. Безжалостно я продолжал задавать вопросы, сознавая, что теперь он видит во мне тьму, того, кто его предал.
Д: Какое чувство вы испытываете острее, радость, что спасли жизнь женщины в Амбре, или раскаяние, что убили Дженис Шрик?
X: Все не настолько просто.
Д: Все настолько просто. Вы испытываете чувство вины, что убили Дженис Шрик?
X: Конечно!
Д: Вы считали себя ответственным за свои поступки?
X: Нет, вначале нет.
Д: А теперь?
X: Да.
Д: Вы считаете себя ответственным за спасение женщины в Амбре?
X: Нет. Как я мог бы? Амбра же не реальна!
Д: И тем не менее, согласно протоколам, на последовавшем за смертью Дженис Шрик суде вы утверждали, что Амбра реальна! Так как же? Реальна она или нет?
X: Это было тогда.
Д: Вы как будто необычайно гордитесь тем, что, как вы сказали, первый состав присяжных не пришел к единому решению. Понадобился второй, чтобы вас приговорить. Я бы сказал, вы неприлично этим гордитесь.
X: Это всего лишь гордость писателя силой его красивого вымысла.
Д: «Это всего лишь гордость писателя силой его красивого вымысла». Сами себя послушайте. Ваша гордость отвратительна. Был убит человек. Вас судили за это убийство. Или, по вашему, в Амбре Дженис Шрик вела жизнь более реальную? Что вы, по сути, убили лишь эхо ее истинного я?
X: Нет! Я не считал Амбру более реальной. Для меня в тот момент ничего не было реальным. Высокомерие, гордость — все это стена, за которой я спрятался, чтобы справиться со случившимся. Возможность дать себе не думать.
Д: Как вам удалось заставить некоторых присяжных поверить в Амбру?
X: Это было не просто. Трудно было даже уговорить моего адвоката строить защиту тем безумным способом, который я предложил. Он на это согласился только потому, что решил, что суд признает меня безумным и передаст меня на попечение врачам, в котором я, по его мнению, нуждался. Как будто не было и тени сомнения в том, что меня осудят… ведь свидетелем происшедшего была моя собственная жена.
Д: Но некоторых присяжных вы убедили.
X: Возможно. А может, им просто не нравился прокурор. Сыграло на руку и то, что почти все читали мои книги или про них слышали. И да, это доказывает, что воображение у меня великолепное. Тот мир был настолько полным, настолько хорошо прописанным, что я был уверен, он станет для присяжных столь же реальным, как и жалкая, плесневелая задняя комнатка, в которой они принимали решение.
Д: Итак, вы убедили их в реальности своего видения. Благодаря своей искренности… тому, что сами верили в существование Амбры.
X: Не делайте этого. Я же с самого начала сказал вам, что больше не верю в Амбру.
Д: Можете описать мне присяжных на первом суде?
X: Что?
Д: Я попросил вас описать присяжных. Расскажите, как они выглядели. Прибегните, если нужно, к вашему знаменитому воображению.
X: Они были присяжными. Группа граждан. Они выглядели как… люди.
Д: Но их лиц вы вспомнить не можете?
X: Нет, не могу.
Д: Если вы заставили их поверить в Амбру так крепко, что они вас не осудили, то почему вы в нее не можете верить?
X: Потому что ее не существует! «Не существует, Алиса! — как сказал бы Чеширский кот. — Я ее придумал. Или, вернее было бы сказать, она меня придумала. Ее не существует».
Тяжело дыша, X с силой ударил по столу левым кулаком.
— Давайте подведем итог, так как я вижу два существенных момента, которые вышли на свет в ходе этого допроса. По меньшей мере два. Первый касается манты. Второй — присяжных. Я снова вас спрошу: вам никогда не приходило в голову, что манта может быть позитивным влиянием, спасительным импульсом?
— Никогда.
— А я вижу в ней манифестацию вашего душевного здоровья, быть может, импульс из подсознания, попытавшегося вывести вас к свету.
— Оно завело меня во тьму. Завело меня на ничейную землю, в сумеречную зону.
— Во-вторых, никакого суда не существовало, его сцены просто разыгрывались у вас в голове, когда вы бежали с места преступления. Присяжные, которые поверили в Амбру, воплощали ту вашу часть, которая еще цеплялась за мысль, что Амбра все-таки реальна. Сколько бы вы с ними ни боролись, эти безликие, анонимные «они» продолжали твердить вам, что Амбра реальна!
— Теперь вы пытаетесь меня запутать, — сказал X. Он дрожал. Его правая рука как тиски сжалась на левом запястье.
— Вы помните, как сюда попали? — спросил я.
— Нет. Наверное, через входную дверь, а как по-вашему?
— Вам не кажется странным, что вы не помните?
— По сравнению с чем? — Он горько рассмеялся.
Я молча смотрел на него. Просто смотрел. Думаю, это мое молчание, в котором я надеялся на спасительное прозрение в последнюю минуту, вынудило его заключить, что мое решение будет не в его пользу.
— Я не верю в Амбру. Сколько еще раз я должен это повторить? — Его прошиб пот. Теперь его била крупная дрожь.
Когда я не ответил, он выдавил:
— Еще вопросы будут?
Я покачал головой. Убрал стенограммы и папку с историей болезни назад в портфель, повернул в замке ключ. Отодвинулся от стола и встал.
— Значит, я могу идти. Моя жена, наверно, ждет в…
— Нет, — сказал я, надевая пиджак. — Вы не можете идти.
Вскочив, он снова бухнул кулаком по столу.
— Но я же вам сказал, я же вам сказал! Я не верю в мою фантазию! Я в здравом уме! В здравом уме и твердой памяти! Я от нее избавился!
— Но, видите ли, — открывая дверь, сказал я со всей добротой, на какую только был способен, — в этом-то вся проблема. Это и есть Амбра. Вы в Амбре.
Выражение на лице X не поддавалось описанию.
Когда он запер за собой дверь и поднялся по лестнице, то подумал только: какая жалость. Совершенно очевидно, что писатель утратил связь с реальностью, как бы отчаянно эта реальность ни пыталась до него достучаться. И та несчастная женщина, Дженис Шрик, которую X толкнул под моторную повозку (он не нашел в себе сил сказать X, насколько сильно память ему отказала)… Она — достаточное доказательство его болезни. В конечном итоге фантазии оказались слишком сильны. И какие фантазии! Мир, в котором люди летают и «снимают кино». Дисней, телевиденье, Нью-Йорк, Новый Орлеан, Чикаго. Все было убедительно и до определенной степени логично — для X. Но кому, как не ему, знать: писатели народ непостоянный, доверять им нельзя, а по улицам и так уже ходит слишком много безумцев. Да и что X будет делать со своей свободой, когда вскроются ложь о литературном успехе и фантазии о счастливом браке? (А когда закрывалась дверь, последними словами X были: «Все писатели пишут. Все писатели редактируют. Во всех писателях есть толика тьмы».)
После ареста никаких записей в городских архивах о нем не нашли, видимо, он прибыл из-за границы, возможно, с Южных островов, и привез с собой свою жалкую книжку, без сомнения напечатанную на собственные средства в «Дикой стороне пресс», мелком издательстве, где авторы сами платят, лишь бы их опубликовали. По собственным скромным попыткам на ниве литературы он знал, каково это. Если уж на то пошло, размышлял он, единственная реальная польза от этой беседы (между протоколами и самим разговором) получится для его собственного творчества: теперь у него есть несколько очень и очень интересных элементов, которые можно вставить в собственную фантастическую новеллу. Ба, он уже видел, что отчет об этом сеансе сам по себе станет литературным произведением, поскольку давным-давно пришел к выводу, что ни одну навязчивую идею невозможно понять до конца. Он, вероятно, даже расскажет эту историю и от первого, и от третьего лица, чтобы одновременно и придать событиям личностную окраску, и от них дистанцироваться.
Дойдя до того места, где нашел розу, он вынул цветок из петлицы и заткнул стебелек назад в трещину. И пожалел, что вообще ее сорвал. Но не сделай он этого, он был бы обречен на короткую, бессмысленную зверскую жизнь во тьме.
За стенами больницы дождь прекратился, хотя в воздухе еще витал его запах. По узким улочкам эхом прокатывались полуденные призывы к молитве из Религиозного квартала. Он почти чувствовал на языке пряный вкус горячих сарделек, которые продавали уличные торговцы. После ленча он пойдет куда-нибудь развлечься. В Оперном театре имени Мэнзикерта решили заново поставить в этом сезоне Восса Бендера, и если повезет, он еще попадет на дневной спектакль и поспеет домой к жене до обеда. С такими мыслями на уме он ступил на улицу и вскоре уже потерялся среди спешащих на ленч прохожих.