- Теперь, однако, дело будет, кажется, посерьезнее: наступать приготовились четыре дивизии, - сказал Ливенцев.
Но столь же залихватски отозвался на это Локотков:
- Тем лучше, - подопрут и справа и слева!.. Может быть, и еще двадцать дивизий наших наступать будут по линии фронта завтрашний день, - тем веселее, конечно.
- А рука-то все-таки болит? - любуясь его молодым задором, спросил Ливенцев.
- Не то, чтобы очень болела, - поморщившись, ответил Локотков, - а, как бы сказать, задумалась над своим будущим.
- Вы кем же были до призыва в армию?
- Я? Помощником податного инспектора в городе Задонске.
- Это почти то же самое, что быть математиком, как я, - улыбнулся Ливенцев. - А как вы своих готовите к завтрашней атаке?
Ливенцев спросил так потому, что этот вопрос неотступно стоял перед ним самим, однако Локотков как будто даже обиделся вмешательством в его дело такого же ротного командира, как и он сам.
- Что же мне их еще готовить? - вздернул он и тон, и голову. - Как ходили в атаку, так и завтра пойдут... если только придется. А вернее всего, что без нас обойдутся, а мы только прогуляемся.
Ливенцев качнул головой, сказал: "Едва ли" - и отошел.
Это не было у него предчувствием, что его лично ждет там, за Пляшевкой, что-то непоправимо скверное, может быть даже смерть. О себе он не думал. Он просто хотел представить себе теперь, в этот ясный и тихий летний день, грохочущее и жуткое завтра, хотел невозможного, конечно, однако допустимого - в той или иной степени, как допустима для решения любая тактическая задача, хотя теория с практикой при этом во многих случаях не совпадает.
Для него задача эта была на уравнения со многими неизвестными; он не знал того, что удалось узнать о противнике штабу 101-й дивизии в штабе 3-й, стоявшей здесь с неделю; он не знал и того, что донесли посланные в сторону противника разведчики. Он только внимательно всматривался во все, что его окружало, стремясь угадать чутьем: успех или неудача ждет всю эту массу людей, с которой он связан неразрывно.
За неделю, когда не было здесь боев, австрийцы могли не только укрепиться, но и подвезти много пополнений: железная дорога в их стороне работала безостановочно. Только авиация могла бы помешать ей в этом, но Ливенцев не видел, чтобы с русской стороны в сторону австрийцев летела хоть одна воздушная машина, в то время как над русскими войсками на фронте и в тылу часто кружились самолеты противника: спустился даже аэростат с прокламациями для русских солдат.
Физическая бодрость не покидала Ливенцева, чему он даже удивлялся, ведь спать приходилось мало, урывками. Больных солдат в его роте тоже почти не было: он объяснял это общим подъемом после двух побед сряду.
Хозяйственный рядовой его роты Кузьма Дьяконов, разувшись, чинил свои сапоги медной проволокой провода, действуя при этом шилом искусно и споро. Когда к нему подошел Ливенцев, махнув ему рукой, чтобы не вставал, а продолжал делать, что делает, Дьяконов сообщительно и как бы в свое оправдание заговорил:
- Десь тута валялся дрота кусок, - взял я его в руки, а он до чего же мягкий, прямо, как дратва! Надо, думаю, подметки загодя прикрутить, а то уж отпадать зачали... Как через этую речку если вброд иттить, - а мостов же нету, - то кабы не отвалились совсем, ваше благородие.
- Я тебя к медали представил, Дьяконов, - вспомнил Ливенцев.
Дьяконов в замешательстве поднялся, не выпуская сапога и проволоки из рук, и проговорил одним выдохом, как учил его когда-то давно дядька-ефрейтор:
- Покорнейше благодарим, ваше благородь!
Подождал, не скажет ли еще чего ротный, и добавил:
- Вот бы бабе домой отписать, чтобы знала!
- Что ж, - завтра, после боя, возьми да напиши, - сказал Ливенцев.
Но Дьяконов крутнул головой:
- Завтра - это как бог даст, ваше благородие: чи живой буду или-ча нету.
- Ну, раз так мрачно думаешь, успеешь еще написать и сегодня - времени хватит, - наблюдая его и улыбаясь, рассудил Ливенцев.
Чуть дернув ответной улыбкой левый край толстых губ, Кузьма сказал на это:
- Нехай так и быть, уж заодно завтра напишу.
- Вот это другое дело, - и Ливенцев отошел от него, будто унося с собой какую-то нечаянную находку.
В боях в конце мая все полки дивизии понесли довольно большие потери, почему Гильчевский приказал влить снова в свои роты людей из учебных команд; несколько человек, новых для Ливенцева, появилось теперь и в тринадцатой роте. Не произведенные еще в унтер-офицеры, эти "вицы", как их называли, стали отделенными командирами. Все они были ловкие ребята, стремившиеся щеголять выправкой, и одного из них, Бударина, особенно отметил Ливенцев за его деловитость.
Это был, что называется, разбитной малый, способный сразу прилипать к любому делу в роте вплотную, как муха к липкой бумаге. Притом его не нужно было заставлять повторять приказания, как приходилось это делать с иными сплошь и рядом: он как будто все возможные приказания заранее знал наизусть, - с двух-трех первых слов понимающе кивал круглым, как яблоко, подбородком и выполнять приказание бросался со всех ног.
Кстати, ноги его оказались самые крепкие во всей роте: Ливенцев знал от подпрапорщика Некипелова, что свалить его с ног никто в роте не был в состоянии, несмотря на то, что ростом он был невелик и лицо у него было, как у подростка, а серые глаза совсем ребячьи.
В этот день, перед таинственной речкой Пляшевкой, с ее озерами и болотами, Ливенцев услышал от Бударина, что люди на походе выбрасывали патроны.
Это поразило его чрезвычайно.
- Как так патроны выбрасывали? Зачем? Может быть, стреляные гильзы? зачастил он вопросами.
- Патроны, ваше благородие, а ничуть не гильзы, - сам заражаясь его изумлением, повторил Бударин.
- Патроны? Неужели патроны? - почти испугался Ливенцев того, что сам он не предусмотрел такой скверной возможности.
- Так точно, ваше благородие, патроны, - и даже подкачнул подбородком Бударин. - Говорят: "Это же только верблюду двести пятьдесят штук патронов таскать! Пятьдесят обоймов, они, посчитай, - говорят, - какой вес имеют!"
Рота Ливенцева была уж теперь, после двух боев, далеко не полного состава, однако в ней оказалось четырнадцать человек, выбросивших во время перехода сюда больше половины своих патронов, как излишнюю тяжесть.
С этим Ливенцеву не приходилось сталкиваться раньше, - ни в прошлом году, ни в начале шестнадцатого года, когда он был на Галицийском фронте.
Он знал, что расход патронов с первого же дня наступления оказался огромным, что фронт потребовал от своего главнокомандующего уже на четвертый день несколько миллионов патронов для винтовок обеих систем, бывших на вооружении армии: и своих русских трехлинеек, и австрийских трофейных. И вот из этих миллионов, спешно присланных ради успеха хорошо начатого дела, около двух тысяч выкинуто совершенно зря, как сор, бойцами его роты.
Он не только не скрыл этого от своего батальонного Шангина, но даже просил его доложить Печерскому, потому что солдаты, подобные его четырнадцати, могли, конечно, оказаться и во всех других ротах полка.
И вот, начавшись с его роты, сперва только в 402-м полку, а потом и во всех полках дивизии пошла проверка носимого запаса патронов, и солдат, не захотевших стать "верблюдами", нашлось много.
III
Когда Ливенцев смотрел в штабе полка на карту участка, отведенного для атаки дивизии, он нашел на ней две деревни с одинаковым названием: Большие Жабо-Крики и Малые Жабо-Крики, - первая была на русском берегу, вторая на австрийском, и против нее на карте было написано карандашом: "сгорела".
Внимание Ливенцева привлекло это название "Жабо-Крики", и он оценил его по достоинству вечером, после захода солнца, когда миллионы лягушек по-местному жаб - завели свои серенады.
Никогда не приходилось ему слышать такого оглушительного кваканья, покрывавшего все человеческие голоса.
- Вот это так артиллерийский обстрел! - прокричал Ливенцев стоявшему около него Локоткову.
Но настоящий артиллерийский обстрел австро-германских позиций за Пляшевкой начался, по приказанию Гильчевского, на другой день в четыре часа утра.
В сущности, это была только пристрелка, так как расположение батарей противника не было известно, не было и самолета, чтобы корректировать стрельбу.
Огонь открыли редкий; к шести часам он усилился, стал действительным, и до девяти грохотало сплошь и рвалось, как в грозу, небо над долиной Пляшевки. Ровно в девять первые батальоны трех полков двинулись к реке, началась атака, которую ожидали австрийцы, заранее сжигая деревни, чтобы не мешали они обстрелу их орудий.
Роты шли каждая к своим бродам, где стояли сторожевым порядком их люди, - это видел, устроившись на своем наблюдательном пункте, на окраине деревни Савчуки, Гильчевский; он видел и то, как саперы в стороне от бродов спешно пытались с раннего утра где поправлять взорванные мосты, где наводить новые; но он не видел никакого движения вперед, к реке, со стороны соседней с ним 3-й дивизии, которой он пришел на помощь.
Однако некогда было думать над этим. На другом берегу Пляшевки стояли близко одна от другой две деревни графа Тарнавского - Тарнавка и Старики; они были сожжены обе, но сгорели только крестьянские хаты, а господский дом, - большой, двухэтажный, с красным крестом на фронтоне, так как в нем раньше был лазарет, - остался целехонек, и как только двинулись передние роты 403-го полка, из всех окон верхнего этажа затрещали пулеметы, заставив их остановиться и залечь.
Это было первое коварство врага. Возмущенный Гильчевский, чуть только получил донесение от командира полка, приказал одной из своих гаубичных батарей зажечь дом.
- Каковы, а! Под вывеской Красного Креста целая пулеметная команда! кричал он, направляя сюда свой цейс.
Не прошло и пяти минут, как снаряды пробили крышу дома, и он запылал, однако одной батареи оказалось мало, чтобы очистить дорогу 403-му полку. Отделенное небольшим парком от дома, приземистое, но длинное здание винокуренного завода оказалось тоже хорошо защищенным, - там были и минометы, а позади его тянулись искусно замаскированные окопы. Две легких батареи и две гаубичных принялись долбить этот выдвинутый участок неприятельских позиций.