а Тимофеев.
— Попробуем, — весело согласился Митя. — Только надо бронебойными, чтобы осколков не было.
Пушку выкатили за огороды, развернули стволом в сторону бесхозной, брошенной бани. Митя повозился с панорамой и дальномером, но прицелиться с их помощью не сумел, решил наводить орудие самым надёжным способом — глядя в ствол. Открыл затвор орудия — замок, — покрутил одно колёсико, покрутил другое, прицелился точно в середину бани. Потом взял из ящика орудийный патрон, вложил в казённик, щёлкнул замком и взял в руки специальный шнур.
— Закройте ладонями уши, а рты откройте, — приказал Митя без улыбки.
Я закрыл уши, открыл рот, ожидая, что произойдёт что-то невероятное. Пушка гулко выпалила и подпрыгнула. В бане чернела дыра, похожая на чёрное яблоко.
— У-у-у! — выдохнули мальчишки.
Митя открыл замок пушки, выбросил стреляный стакан, продул ствол, будто самоварную трубу. Кисло запахло пороховой гарью.
— Подумаешь, с поля в баню попал, — разочарованно протянул Саша Тимофеев.
— Нет, пушка бьёт очень точно. Как малокалиберная винтовка. Сейчас увидите.
Над крышей бани поднималась муравленая труба, на трубу был надет горшок без дна, чтобы не забирались птицы. Митя навёл ствол пушки на трубу, зарядил орудие и вновь резко потянул шнур. Грохнуло, и горшок рассыпался чёрной пылью.
— Партизаны! — закричал кто-то рядом.
По полю мчались всадники — те самые, что приезжали накануне. Подлетели, спешились. К Мите, придерживая рукой кобуру нагана, подбежал рассерженный командир.
— С ума сошли? Кто стрелял, чьё орудие?
Мы, мальчишки, мгновенно превратились в паинек с ангельскими лицами. Ничего не знаем и не ведаем, случайно проходили мимо…
Лишь Митя не испугался, спокойно посмотрел на командира:
— Может, и теперь в отряд не возьмёте?
— Ну, такого героя, да ещё с собственной пушкой, попробуй не возьми! Только уж больно ты молод, беги к матери, проси разрешения.
В пушку и зарядный ящик снова впрягли коней. Вскоре появился и Митя — в кожаном отцовском пальто, в хромовых сапогах, в кожаной фуражке. Мы с восторгом смотрели на нового партизана, а Митя шёл важный, высоко вскинув подбородок.
Люди тащили партизанам кто что мог: одежду, еду, оружие, — чего только не нашли на поле боя. Пришёл и наш час, мальчишеский. Саша Тимофеев тащил пулемётную ленту, Саша Михайлов нёс толовые шашки. Мы с Серёгой бросились к нашей бане, вернулись с санитарной сумкой, гранатой и целой корзиной патронов.
— Вот это деревня! — ликовал партизанский командир. — Глядишь, и самолёт подарят, четырёхмоторный!
ВАСИЛИЙ ШИТЫЙ
Партизан становилось всё больше, и всё чаще появлялись каратели. Немцы были в пятнистых куртках и штанах, в обтянутых маскировочными сетками шлемах, вооружены автоматами и ручными пулемётами. Каратели заглядывали в каждый дом, в каждую постройку. Называлось это коротким словом «облава», и, услышав его, люди тревожно оглядывались…
С самого утра по дороге шли цепью солдаты. Над лесом кружили перепуганные вороны, то там, то тут поднималась стрельба. Мать собрала в узел самое необходимое, запретила нам с Серёгой выходить из дома. Спать легли одетыми, прямо на полу. Уснул я лишь в самом конце ночи, когда перестали стрелять…
Выбежав поутру на улицу, я удивился неправдоподобной, совсем довоенной тишине. Немцев нигде не было видно. По просёлку спокойно разгуливали вороны.
Вдруг я увидел Сашу Тимофеева, который тащил что-то в подоле рубахи.
— Во, смотри сколько набрал… В лесу ещё много!
Из-под рубахи у Саши торчал голый живот, а в подоле звенели гильзы из жёлтой меди, новенькие, с разноцветными пистонами.
Не раздумывая, я припустил к лесу, нырнул в чащу и вынырнул на берегу ручья… И попятился в испуге: за елью стоял Митя Огурцов, его правая нога была по колено забинтована. Ни шапки, ни кожаного пальто на партизане не было, сапог — один, на левой нераненой ноге. Поблизости, под другой елиной, под нависшими лапами, будто в шалаше, лежал ещё один раненый. Лицо его было сплошь забинтовано, на белом, на том месте, где должны были быть глаза, рдело кровавое пятно. По тяжёлым рукам и рыжей, как корневище ивы, бороде я сразу узнал нашего местного пастуха Василия Шитого.
— Кто это? — спросил Василий Шитый.
— Свой, — успокоил товарища Митя.
— Немцы в деревне? — В голосе раненого Василия была тревога. — А партизан не видел?
— Карателей нет. Партизан тоже нет. — Отвечая, я боялся смотреть на Шитого.
— Вот что, орёл… — Митя движением руки велел мне подойти поближе. — Никому про нас ни слова. Кроме моей матери. Найди её побыстрее, понял?
— Приходи ночью, — негромко попросил Шитый. — Принеси сети.
…Матрёна собирала в саду опавшие яблоки, укладывала в решето. Выслушав меня, вскрикнула, выпустила решето из рук, и яблоки раскатились в разные стороны по траве.
Как и велел Митя, дома я никому не сказал ни слова. Еле-еле дождался ночи… Шитый был другом моего отца. Отец рассказывал мне, что когда Василию было лет одиннадцать, его ударила копытом в лицо необъезженная лошадь. Хирург в городской больнице сбился со счёта, зашивая бесчисленные разрывы кожи. Василий сидел, сжав зубы, и даже не всхлипнул. За храбрость хирург подарил мальчишке губную гармошку. На лице остались шрамы, оттого хлопца стали называть Шитым, а потом прозвище перешло в фамилию.
Василий был добродушным, незлобливым, «рахманым», как у нас говорили. Но в гневе он был страшен, мог одолеть пятерых.
Выждав, когда мать и Серёга уснули, я на цыпочках подошёл к окну, открыл скрипучие створки и тихонько спустился на завалину. Сети были в сарае, я выбрал самые лёгкие, взвалил на плечо.
За огородом меня догнала мать. В руке у неё был какой-то узелок.
— Погоди-ка, вот это возьми. До чего же скрытный!
Под ёлками одиноко сидел Василий Шитый.
— А Митя где? — спросил я с удивлением.
— Митя далеко. Сел на коня и ускакал, наших искать будет. Найдёт, и меня заберут отсюда… Чем это так вкусно пахнет?
Я развязал узелок: в нём были хлеб, свежепосоленные огурцы и кусок брусничного пирога. Василий ел не спеша, да и быстро есть он не смог бы: мешали бинты, а прорезь, оставленная для рта, была узкой…
До озера добрались быстро, я вёл Шитого под руку, стороной обходил валежины и пни. Над плёсом плыл туман, ночь стояла тёплая. Я пригнал нашу комягу, приготовил сети для заброса. Делал всё так, как делал когда-то отец. Перебрал полотно, уложил его так, чтобы грузила оказались справа, поплавки — слева. Василий сидел на береговом откосе, смутно белела повязка, похожая на ком снега.
Сети я высыпал за камышами: по краю плёса протянулась длинная цепь берестяных поплавков. Когда я выбрался на берег, то увидел, что Василий спит, прикорнув на копне сена. Рядом заухал, хрипло захохотал филин. Он мог разбудить раненого. Я поднял палку, запустил ею в то место, откуда доносилось уханье и хохот. Птица тотчас умолкла…
На тёмной заре я выбрал намокшие сети. Попался огромный линь, похожий на медный поднос, три крупных окуня, краснопёрка и небольшая щука — вся в золотых звёздах. Проснулся Василий, развёл костёр из смолистых еловых шишек, которыми был сплошь усыпан берег. Я лёг у костра и вдруг увидел, что плыву под водой. Мимо меня проплывали полосатые окуни, на коряге сидел филин…
Когда я проснулся, солнце уже стояло над ёлками. Василий ел из котелка уху, весело предложил отведать её и мне.
— Сети уже высохли, я трогал… Погода как на заказ. Теплынь-то какая!
Шитый говорил негромко, неторопливо. Я понял, что ему очень больно. Если молчать, станет ещё тяжелее. Большие и тяжёлые руки раненого не находили места.
— Нарежь ивовых прутьев, — попросил меня Василий.
Пук с прутьями он положил в воду, отмочив, принялся их мять и гнуть. Плести оказалось непросто, руки словно бы и не помнили работу. Шитый путался, будто новичок. Порой тряс головою, словно хотел сбросить с глаз повязку.
Когда корзина была готова — совсем небольшая и кособокая, — Василий погладил её, как гладят собаку. Потом достал из-за пазухи тяжёлую противотанковую гранату, бережно положил её в корзину.
Мити всё не было. Я поставил на место комягу, отнёс домой сети. И вновь отправился к Василию Шитому.
На просеке я увидел фашистов. Они развернулись в цепь, медленно двинулись по лесу. Цепь была густой, сквозь неё не проскочил бы незамеченным даже заяц. Первым шёл офицер с пулемётом незнакомой мне системы. Куртки карателей были распахнуты, рукава закатаны, каски надвинуты на лоб…
Словно из-под земли вырос Василий Шитый. Ощупывая босыми ногами землю, он шёл навстречу карателям. В руках у Василия была корзина, которую он прижимал к груди. Офицер что-то прокричал, но Шитый, словно бы и не услышал его, заторопился, убыстрил шаги. В ярости фашист дал короткую очередь из пулемёта. Василий резко пригнулся; казалось, он идёт против сильного ветра. Солдаты уже совсем близко. Крича, бросились к партизану, окружили его. И вдруг Василий швырнул им под ноги корзину…
Меня оглушило, на просеке резко запахло гарью. Каратели метались по лесу, в траве лежали убитые. Офицер застыл рядом с неподвижным Василием. Зияла воронка…
Отступив за деревья, я изо всех сил побежал к деревне. Перед вечером примчались на конях партизаны. Среди разведчиков был и Митя — верхом на коне.
В лесу нашли высокую ель, вырыли под ней яму. В яму опустили завёрнутого в плащ-палатку Шитого. Яму засыпали рудым песком. На еловой коре Митя острым ножом вырезал звезду.
И, прибежав через пару дней к могиле Шитого, я увидел, что звезду затянуло живицей, и она стала блестящей и тёмно-красной.
СЕРЁГА И ГУСИ
После прихода фашистов из деревни куда-то пропал Антип Бородатый. Поначалу решили, что он ушёл в партизаны. Мать, правда, в это не верила. Видимо, у неё были на то причины.
Жил Антип бобылём. Жена его давно умерла. Говорили, что Антип замучил её своим характером. Бородатый всем и всегда был недоволен. Всю жизнь он мечтал стать богатым, а работать не любил. То, что нравилось людям, Антипа раздражало. Даже жизнь не радовала. Он был уверен, что прежде жилось куда вольготнее.