— Своя!
Я молча открыл восьмерку. Толпа ахнула. Инженер, теряя спокойствие, визгливо крикнул моряку, все еще державшему, словно в оцепенении, свои карты закрытыми:
— Да открывайте же!! Сколько у вас? — И почти вырвал карты, роняя их на стол.
Там было семь очков.
Крупье сгреб кипу долларов и золотых монет и любезным, бесстрастным голосом сказал:
— Получите, месье, ваши деньги!
Среди тишины, чувствуя на себе сотни глаз, окруженный завистью и почтительным шепотом толпы, я медленно положил в карман выигранные деньги и, не отходя от стола, обвел толпу взором.
Удача не веселила. В моей профессии шулера и кассиста каждая невыясненная деталь, каждое неразгаданное движение и всякий неузнанный человек были опасны.
Крупье, думая, что я хочу продолжать игру, прокричал:
— Месье и медам! Банк сорван, но банк живет. Игра продолжается. Месье и медам, делайте вашу игру!
И вдруг я увидел два устремленных на меня спокойных глаза, и сразу узнал их, и вспомнил голос человека, стоявшего недавно рядом со мной.
Это был сыщик Литовцев, один из девяти ищеек, второй род безуспешно охотившихся за мной.
Я поглядел в глаза Литовцева и рассмеялся. Парень был слишком глуп, чтоб его опасаться. А среди выигранных денег находились и его шестьсот долларов, и это еще больше развеселило меня.
Похлопывая себя по боковому карману, я подошел к нему:
— Что, брат пинкертон, проиграл свои доллары?
Сыщик улыбнулся и, дружески обняв меня за талию, сказал:
— Ничего! Я их еще сегодня отыграю обратно!
Его голос звучал нагло и двусмысленно.
Бросив золотой швейцару, я вышел на улицу, натягивая на руки перчатки. Блестящий шелковый цилиндр, белый галстук, лимонные перчатки и лакированные туфли делали меня похожим на оперного певца, выступавшего на великосветском концерте. К подъезду подкатил экипаж, и при свете фонарей я узнал физиономию Гасана.
«Вот шельма, всегда пронюхает, где пахнет жареным». Я был доволен таким услужливым рвением хитрого Гасана.
— До-мой! — откинувшись на подушки, приказал я.
Но Гасанка медлил. Я сердито взглянул на него. В ту же минуту из-за экипажа выскочили двое людей.
«Бандиты!» — подумал я, удивленный появлением грабителей среди освещенной площади, в центре города, у самого подъезда клуба, где стоял полицейский наряд. Но городовой с любопытством глядел на нас, даже не думая сдвинуться с места.
— Тише! — сказал один из нападавших. — Не шумите, а то наденем наручники.
Из дверей подъезда вышел Литовцев, за ним виднелась голова старого швейцара.
— Вот и отыгрался! — сказал веселый сыщик и, меняя тон, сухо добавил: — В сыскное! Да не двигайся, а то морду расквасим!
Предатель Гасан, словно ничего не случилось, подобрал вожжи, гикнул, свистнул. Кони рванулись, увозя меня вместе с тремя пинкертонами в сыскное отделение, находившееся при контрразведке.
***
У каждых дверей контрразведки стояло по часовому, по коридорам прохаживались офицеры с черепами на погонах. На площадках тускло горел свет: полуосвещенный вход, мрачные лестницы с тяжелыми коврами, поглощавшими звук, были рассчитаны на внушение страха жертве, попавшей сюда.
Тишина, блеск штыков, пулеметы, смотревшие во двор, безмолвные офицеры, робкие люди, которых иногда проводили через залу, — все это могло навести кое на кого страх. Но мне, международному королю шулеров, не были страшны эти насупленные, безмолвные офицеры. Что мне могло угрожать? Политикой я не занимался, пропаганды никакой не вел. Ни большевики, ни монархисты, не интересовали меня. Мне нужны были деньги, и я добывал их так, как умел. Но за последние два месяца я был чист, как поцелуй младенца, если, конечно, не считать, ночного посещения греческого сейфа. Улики? Их не могло быть. В худшем случае я мог потерять деньги, вот эти самые доллары, которые находились в моем кармане, но, во-первых, они мне достались очень легко, и, во-вторых, без особых оснований отдавать их сыщикам я не хотел.
Надо было ждать событий. Я молча присел на деревянный диван около неподвижного часового и задремал.
Проснулся от крика. Кричали, вероятно, во дворе. Страх, отчаяние и невыносимая физическая боль слышались в этом сразу же смолкшем вопле. Часовой зябко подернул плечами, переложил из одной руки в другую ружье и искоса взглянул на меня.
— Видно, здорово у вас лупцуют? — сказал я, потягиваясь и зевая.
Часовой не ответил и молча отвернулся.
Сон уже прошел. «Как глупо! Привели, бросили у каких-то дурацких дверей, под надзор безгласного болвана!»
***
Из двери выглянул Литовцев и коротко бросил:
— Войдите!
Я вошел в довольно большую комнату с облупившейся краской на стенах. Сквозь открытые, схваченные железной решеткой окна доносились шумы Севастополя. Под нами сверкал город. Горели-перемигивались огни, и заглушенно доносились далекие паровозные гудки.
У большого, залитого чернилами стола сидел усатый полицейский офицер с капитанскими погонами на плечах. Возле него стоял поручик с аксельбантами на щегольском военном сюртуке. Офицер сонно поглядел на меня и, ковыряя спичкой в зубах, спросил:
— Он?
— Он самый! — Литовцев, разводя руками, сказал: — Король, можно сказать, жуликов, чемпион шулеров, магический хозяин чужих сейфов, и так глупо попался!
И все трое засмеялись, оглядывая меня.
— В чем, господа, дело? По всей вероятности, вы принимаете меня за кого-то другого…
— …и тут вышло досадное недоразумение, хотите вы сказать, — перебивая меня, заговорил поручик. — Не трудитесь, все рассчитано и сделано совершенно точно и по плану.
— Но тогда почему вы задержали меня? — Я достал свой румынский паспорт.
Все трое снова расхохотались.
— Не трудитесь, господин барон Думитреску, — весело скаля зубы, сказал капитан.
— …он же греческий подданный Михалидис, он же румын Ионель Фатулеску, — подсказал Литовцев.
— …он же, три месяца назад, стамбульский меняла Алекпер Наги-оглы, — вытаскивая спичку изо рта, добавил поручик.
— …он же одесский купец Розензон, арестованный в Праге за сбыт фальшивых лей, — снова вмешался капитан.
— …и он же, наконец, бакинский рыбопромышленник Самуил Поляков, вскрывший весною прошлого года сейф Лионского коммерческого банка, — ласково проворковал Литовцев, глядя мне в глаза.
— Ну и что из всего этого, господа? Вы так можете говорить до самого утра, оставаясь абсолютно правыми в ваших определениях, тем не менее не сможете инкриминировать мне ни одного преступления, совершенного мною на территории, занимаемой войсками генерала Врангеля.
— Можем, голубчик, можем, милый, можем, липовый барон Шуккерт, все можем, — захихикал, потирая руки, капитан. — Разве сейф, который вы, сладкий мой, вскрыли вчера ночью во время посещения без визитной карточки дачи табачного владельца Агроканаки, находился не на нашей территории?
Хотя я и не ожидал, что мой ночной визит будет обнаружен полицией, но тем не менее сбить меня с толку подобным образом было невозможно.
— Вы что-то путаете, друзья, — сухо сказал я. — Несете какую-то чушь. Этого дела я и не знаю. Повторяю вам: я здесь, в Крыму, отдыхаю от интересных и больших операций, совершенных за границей. Ничего и никого не знаю и на вашей добровольческой территории никаких дел с сейфами не имел, а что я делал на иностранных землях, вас не касается.
— Ой, так ли? — горестно вздохнул капитан и, воздымая руки горе, проговорил елейным голоском: — Вы ошибаетесь, дорогой барон, нас все касается, хотя, правда, иностранные сейфы интересуют меньше, чем здешние. Итак, вы чисты, как голубь? Не правда ли?
Черт его знает, что еще знал и готовил мне за этим вопросом этот человек!
— Абсолютно! Требую, чтобы меня освободили, как иностранного подданного и как невинно задержанного человека. У меня сердце обливается кровью, слушая ваши возмутительные обвинения.
— Сейчас у тебя и морда обольется кровью! — внезапно закричал капитан и вскочил на ноги. — Ну! Сознавайся сейчас же, сукин сын, а то всю морду разворотим!
— Фу, господин капитан, как неприлично, как нехорошо! — смеясь одними глазками, заговорил сыщик. — Ну разве же так можно: иностранец, господин купец, вдобавок барон, почти его сиятельство, — и вдруг по морде! Их сиятельство привыкло к другому, европейскому обхождению. Не так ли, господин барон?
— Пошел к черту, легавый! А вы, господа, ответите за подобное отношение к невинному человеку.
— Вот видите, как нехорошо ругаться, — снова захихикал Литовцев, — заругались и господин-барона на то же вызвали. И их сиятельство осквернили свой ротик словом «легавый». Напрасно, напрасно, а надо ведь по-хорошему, по-деловому, — перелистывая большое дело, лежавшее перед ним, невозмутимо продолжал он. — Вот как надо по-нашему, по-православному! — И вывалил на стол кипу денег, отобранную при аресте у меня. — Ваши денежки?
— Мои!
— Все ваши?
— Все!
— Та-ак-с! А которые выигранные и которые собственные? Ваши?
Надо было быть настороже, хитрая ищейка что-то задумала и, видимо, ловила меня на этих деньгах.
— Да вы, барон, не стесняйтесь, не думайте, что каверзу какую строю. Дело не в них, не в деньгах. Допрос дальше будет.
Дело было именно в них, в этих деньгах, особенно остро почувствовал я, слушая его успокоительные Слова.
— Не помню! Деньги перемешались, которые мои и которые выигранные, я затрудняюсь ответить.
— А я не затрудняюсь, я помню, — очень дружелюбно сказал Литовцев и, вытягивая из кипы ряд банкнотов, откладывал их в особую стопку. — Вот эти двадцать фунтов — ваши, твердо помню, ваши фунты, — вы их сами бросили на стол крупье. И вот эти лиры, двести пятьдесят — тоже ваши, не спорьте, дорогой барон, ваши, ваши деньжата!
— Это выигранные! У меня не было ни фунтов, ни лир.
— Как не было? Были-с! Я сам видел, как вы их из кармана вынимали, я за вами, господин румынский купец, все время следил.