— Натурально! — подтвердил капитан.
— Мошенники! Ловко работает, подлецы! Восхищаюсь вашей работай!
— Погодите, это еще не все! Еще следует два пунктика, после чего вы прямо-таки влюбитесь в нас.
И, вытягивая из кармана мой портсигар, Литовцев щелкнул им и любезно протянул мне.
— Курите, дорогой барон, хорошая папироса в подобные минуты помогает настроению, прочищает мозги.
Я закурил свою же собственную папиросу и приготовился слушать заключительные «пунктики» работы этих прохвостов.
— Итак, продолжаю. Четвертый пунктик — те деньги, которые вы выиграли в клубе. Они также пойдут в нашу пользу, — вы помните, конечно, мое обещание отыграться сегодня же? Человек слова и джентльмен, я не мог поступить иначе и, как видите, сдержал обещание! Вернул шестьсот и кое-что еще выиграл!
— Детишкам на молочишко! — загоготал капитан.
— Именно! На молочишко! А теперь последний и самый радостный для вас пункт, уважаемый милорд. Надеюсь, вы же понимаете, как умный и опытный человек, что после столь откровенного разговора по душам, который мы вели, нам с Сергеем Иванычем никак невозможно оставлять вас в заключении или, паче чаяния, на свободе при помощи там порук, бегства, — нам это неудобно. Словом, любезный друг, можете себя считать усопшим, а мы с капитаном примем для этого все зависящие от нас меры.
— Натурально! — подтвердил капитан и, не давая мне говорить, закричал: — Заха-аренко!
В двери заглянул надзиратель.
— Взять его в отдельную!
— В тую, что под полом?
— В ту самую, да смотри, чтобы ни один человек не знал и не видел этого сук-киного сына! Адью, барон! — делая ручкой и поворачиваясь ко мне спиною, закончил капитан.
Два дюжих полицейских и неестественно хмурый, с вытаращенными навыкат глазами Захаренко повели меня по коридору и затем через двор.
«Воображаю, что это за прелесть», — подумал я, подгоняемый сердитым Захаренко.
***
Выйдя из дверей сыскного, мы по черному ходу спустились во двор. Темный, неуютный, грязный, он лежал передо мною. Конвоиры повернули к дальнему флигелю. Два крохотных оконца со слабым, мерцающим огоньком едва прорезали глухую каменную громаду здания.
«Гроб! Отсюда не вырваться!»
Справа, чуть в стороне, тянулся ярко озаренный огнями особняк контрразведки. У освещенного подъезда стояли парные часовые. В открытых окнах второго этажа мелькали люди.
У подъезда стоял шикарный автомобиль с откинутым назад фордеком. Около машины, похлопывая себя стеком по крагам, прогуливался щеголеватый молоденький шофер. Он скучающим взором поглядел на меня и ухмыльнулся.
— Куда вы этого франта, ребята? — спросил он моих конвоиров.
Захаренко холодно взглянул на любопытного и мрачно засопел.
В подъезде послышались шаги, раздались голоса и дружный «смех. В дверях показались три офицера; разговаривая, они подошли к машине. Захаренко, вытянувшись в струнку, отдал честь.
Мы остановились, пропуская офицеров. Шедший впереди, полный, выхоленный, гвардейский полковник рассеянно козырнул моим конвоирам и грузно опустился на сиденье. Шофер забежал с другой стороны и стал заводить мотор. В этом полковнике я узнал начальника объединенной морской и сухопутной контрразведки всего севастопольского района, графа Татищева. Позевывая и прикрывая рот белой перчаткой, он что-то говорил сопровождавшим его офицерам, как вдруг его рассеянный взгляд остановился на мне. Изумление и любопытство отразились в нем. Да и действительно, картина была столь необычна, что любой из людей так же изумленно воззрился бы на щегольски одетого молодого человека, в белоснежной сорочке с крахмальной грудью, белом галстуке, в прекрасном английском смокинге, лакированных туфлях и шелковом шапокляке, окруженного тремя грязными небритыми полицейскими.
— Кто это? — спросил он, щурясь и разглядывая меня.
— Жертва произвола, ваше превосходительство, румынский подданный барон Думитреску, имевший несчастье быть богатым человеком, что и не понравилось господину начальнику сыскного отделения.
— Политический?
— О нет! Избави бог, наш румынский купец никогда не занимается политикой, наша политика — делать дела и доллары!
Пока я говорил, полковник в упор глядел на меня каким-то странным, но отнюдь не враждебным взглядом. Казалось, он не то что-то обдумывал, не то припоминал.
— Так, значит, не политический? — снова переспросил он, как видно думая совсем о другом.
— Абсолютно нет, ваше превосходительство. Этим совсем не интересуюсь! — ответил я.
— Давно румынский подданный?
— Второй год. До этого был и греческим, и итальянским, но свое основное, русское подданство ношу, ваше превосходительство, всегда с собой в сердце!
Я понимал, что создается какая-то новая комбинация и что только в ней может быть мое спасение.
— Вы жулик?
— Никак нет. Я шулер, и весьма высокого класса.
— Языки знаете?
— Четыре европейских, пятый турецкий.
— Do you speak English?
— Yes, I do and even perfectly as a real diplomat.[2]
Рука в белой перчатке медленно, словно в раздумье, забарабанила по борту машины. Шофер, изумленно открыв рот, повернувшись от уже гудевшей, заведенной машины, глядел на нас. Один из офицеров, почтительно наклонившись к полковнику, что-то прошептал в самое ухо.
— Вот именно! Я как раз думал об этом, — произнес полковник. И вдруг властно обратился к застывшему, замершему в солдатской стойке Захаренко: — Ты старший?
— Так точно, ваше при-ст-во! — рявкнул Захаренко, вжимая голову в плечи и тараща на начальство глаза.
— Так вот, арестованный передается в контрразведку и будет числиться за ней… Или вот что… налево кругом марш — и бегом, зови сюда капитана Голоскухина. Жи-в-во!
Захаренко сорвался с места и понесся через двор.
— А вы, ребята, можете идти обратно.
Конвоиры ушли.
— Что у вас отобрали в сыскном? Только говорить правду! — сказал полковник, поднимая на меня свои тяжелые, заплывшие глаза.
— Пять тысяч долларов, не считая золотого портсигара и часов!
Оба офицера весело рассмеялись. Полковник спросил:
— Кто?
— Капитан Голоскухин и сыщик Литовцев.
Офицеры снова засмеялись, а шофер, видимо, бывший своим в этой среде, завистливо вставил:
— Губа не дура!
Из дверей сыскного отделения стремительно выбежал капитан, оглянулся по сторонам и, увидя автомобиль и нашу группу, большими скачками побежал к нам. Капитан был без шапки, в одном форменном сюртуке. Запыхавшись, он остановился возле молча глядевшего на него Татищева. Лицо Голоскухина было бледно, по нему ходила судорога. Он мотнул полковнику головой:
— Звали, ваше сиятельство?
Татищев несколько секунд молча и насмешливо смотрел на капитана, затем спросил:
— За что арестован этот господин?
Капитан со злобою глянул на меня и быстро зашептал, пригибаясь к голове сидевшего в машине Татищева:
— Опасный преступник, международный вор и аферист. Попался с поличным, обстоятельства военного времени требуют скорейшей ликвидации.
— Не так энергично! — отодвигаясь от склонившегося к нему капитана, сказал Татищев. — Значит, вор и аферист?
— Так точно!
— А может быть, еще и большевик? — насмешливо протянул полковник.
— Все может… быть… имеются и на то данные, — озадаченно произнес Голоскухин.
— А-а! Ну, а раз имеются на то данные, то политические дела должна вести контрразведка, надеюсь, вы с этим согласны, капитан? Будьте добры сейчас же дело и показания этого боль-ше-ви-ка переслать в мой кабинет в отдельном пакете, а также и пять тысяч долларов, несомненно принадлежащие Коминтерну! — совсем издевательски закончил Татищев.
Шофер, улыбаясь, отвернул в сторону свое сияющее лицо, офицеры смеялись.
— А также и золотые часы с портсигаром, — напомнил я» глядя на помрачневшего капитана.
— Но… ваше сиятельство… осмелюсь заявить: это же уголовник, шулер, вскрыватель сейфов… Его действия подлежат ведению сыскной полиции.
— Позвольте, капитан, вы только что заявили, будто человек этот, помимо всего, подозревается и в большевизме и что у вас есть веские основания утверждать это? Надеюсь, вы так говорили и я не ослышался, господа? — корректно обратился полковник к своим офицерам.
— Так точно, господин полковник, мы ясно слышали эти слова! — давясь от смеха, подтвердили офицеры.
— И я тоже слышал, — заявил шофер.
— Я… я… буду жаловаться… я… я… генералу Врангелю заявление сделаю.
— Что? Жаловаться будешь? Молчать, кислая шерсть, взяточник, сук-кин сын, а то я тебя самого в холодную упрячу! — очень тихо и очень выразительно пообещал полковник и внезапно закричал: — Через пять минут чтобы все было в моем кабинете! Да руки по швам, когда с вами говорит начальство!
Голоскухин что-то невнятно пробормотал, вытягиваясь перед Татищевым, словно рекрут перед грозным капралом.
— А его держать до моего распоряжения в контрразведке! — И, сделав жест шоферу, Татищев отвернулся. Машина мягко взяла с места и исчезла в темноте двора.
— Идемте, милостивый государь, в помещение, — вежливо обратился один из офицеров.
— До свидания, папа Голоскухин! Тю-тю, брат, деньги!.. Что теперь останется детишкам на молочишко! — издевательски сказал я и расхохотался, глядя, как капитан, даже не слышавший моих слов, изо всей силы ударил по лицу Захаренко, так неудачно отводившего меня в каземат.
***
Мое положение, черт побери, если и не осложнялось, то, во всяком случае, становилось своеобразным. Зачем, по какой причине этот откормленный гвардейский полковник отобрал меня у сыскного капитана? Мои доллары? Положим, они заинтересовали его, но ведь еще до этого он зачем-то внимательно оглядывал меня? Но зачем? Политикой я не занимался, — значит, для контрразведчика ценности не представлял. Судя по его тону и довольно дружелюбному отношению ко мне, вредить не собирался, скорее можно было предположить, что я был нужен ему. Но для чего? Какое отношение имел я к крымской контрразведке и ее сиятельному начальнику?