ножи и вилки, белоснежные скатерти и салфетки, цветы на столиках и большие букеты посреди столов… И застывшие официанты во фраках и белых нитяных перчатках.
Возле меня очутился неизвестно откуда появившийся ротмистр. За ним стояло трое моих архаровцев — Попандопуло, врач-гинеколог, массивный, с сенаторской бородой на тупом, равнодушном лице, и… я оторопел… актер симферопольского театра, рассказчик жанровых сценок и анекдотов из еврейского быта Саша Колычев-Шуйский, на самом же деле носивший под двумя звучными боярскими фамилиями обыкновенную, довольно распространенную — Рабинович.
Он отлично знал меня, так как все свои свободные вечера проводил в казино и в игорных домах, не сводя глаз с играющих и со стопок золотых монет. Его даже называли «Германном» за эти ежевечерние посещения казино. Сейчас он не узнавал меня, хотя видел за зеленым столом неоднократно. По-видимому, его прочно и основательно проинструктировал ротмистр, перед тем как привезти сюда в качестве интеллигентного еврея от крымской общественности.
Итак, это был тот самый «преуспевающий еврей», довольный жизнью, «добровольцами» и своим положением в Крыму, которого не хватало для нашей компании.
Ротмистр предусмотрительно, на всякий случай, посадил моих «интеллигентов» в дальний угол, за музыкантский стол.
Мы рассаживались согласно указаниям распорядителя. Я был посажен в середину стола.
— Господин Базилевский, прошу вас сюда, — раздался солидный баритон Шатилова, — сюда, сюда… Возле наших милых дам и вместе с нашими иностранными гостями.
И я очутился рядом с моей сероглазой дамой, в непосредственной близости от Шатилова и знатных гостей.
«Ог-го-го! — подумал я, видя, как Татищев, несколько важных генералов и штатских лиц остались за мной. — Берегись, не пришлось бы худо!»
— Господа! — поднимаясь с места и протягивая руки к присутствующим, начал полный, плотно сбитый генерал, обращаясь сразу ко всем. — Мы, русские люди, находящиеся пока в самой южной части нашей империи, в благодатном Крыму, имеем честь и удовольствие принимать на священной земле России дорогих и близких нам гостей, представителей тех славных союзников, совместно с которыми наши доблестные армии громили немецкие орды Вильгельма. Я прошу поднять бокалы и выпить до дна за представителей Антанты, присутствующих здесь!
Оркестр на хорах торжественно заиграл сначала «Боже, храни короля», затем «Марсельезу», бельгийский гимн и закончил музыкой «Славься, славься» Глинки. Правда, как только раздались прекрасные звуки «Славься», из разных концов банкетной, а в особенности из залы, в которой находились не приглашенные к столу люди, сначала неуверенно, а затем все громче и громче понеслось «Боже, царя храни».
Шатилов, держа в поднятой руке бокал, повернулся в сторону иностранных гостей.
— Извините меня, мадам, что, не будучи представленным вам, я разрешил поклониться…
Моя соседка спокойно остановила меня:
— Сейчас подобные церемонии не обязательны. Разруха, революция и гражданская война нарушили их. Кроме того, я вас немного з-наю.
— Каким образом? — несколько встревожившись, спросил я.
— Ну как же! Ведь совсем недавно мы встретились. Я возвращалась с прогулки, а вы в великолепном фаэтоне ехали по Александровской улице. Вы слегка, совсем по-джентльменски, поклонились мне и моему спутнику.
— О да, я это помню, но как вы запомнили?..
Она засмеялась.
— В Севастополе не так уж много элегантных штатских людей с хорошими манерами.
— Благодарю вас, благодарю за ваши добрые слова. Ваше здоровье! — Я чуть коснулся губами бокала.
Она кивнула головой.
А вокруг произносились речи. Говорили обо всем, но главным образом о демократическом Крыме, о добром, гуманном бароне Врангеле, о том, что отсюда, именно с этого клочка русской земли, начнется собирание России и ее будущее процветание под временной эгидой франко-англо-бельгийской демократии.
— Как некогда Иван Калита собирал Русь по кускам, так ныне просвещенный воитель и наш вождь болярин Петр, — оратор всхлипнул и, тыча пальцем в огромный портрет Врангеля, с дрожью в голосе закончил: — соберет нашу матушку Россию… и сделает ее конституционной, парламентской и императорской…
Кто-то ткнул оратора под столом ногой, и он поспешно закончил:
— …республикой…
— Гип-гип, ура! — кричали подвыпившие гости, которым наспех переводили слова усевшегося оратора.
Я с удивлением узнал в нем одного из моих «архаровцев». Это был присяжный поверенный, еще три часа назад испуганно просивший «установки» речи у ротмистра.
За ним поднялся какой-то студент, заговоривший от имени русской молодежи. Его возгласы тонули в общем шуме, звоне посуды и беспорядочном разговоре.
— Леди и джентльмены! — постучав вилкой по блюду, сказал, поднимаясь с места, высокий рыжебородый англичанин. — Прошу внимания!
— Господа, тише! Будет говорить мистер Том Джонс, руководитель рабочей делегации Великобритании! — крикнул кто-то из распорядителей.
Все смолкли.
— Я очень польщен тем, что мы, английские представители от рабочих организаций, делегаты профсоюзов, а также представители либералов, — он показал на двух мужчин и полную, в больших очках женщину, — встречаем здесь, на земле великолепного Крыма, таких замечательных и гостеприимных людей. У нас в Англии было много различных толков ц неверных описаний вашей жизни. Злонамеренные люди писали в коммунистических и крайне левых газетах, что у вас здесь идут расстрелы, царит произвол и голод… что военные во главе с бароном Врангелем являются диктаторами типа южноамериканских президентов. Называли имена кровожадных вешателей — генералов Кутепова и Слащева. Мы и верили и не верили этому… но мы, лейбористы и либералы, независимые от капитала и власти люди, мы, как дети рабочего класса, должны были сами проверить все, что говорилось о вас…
— Я не знаю английского. Переведите потом мне вкратце, что говорит этот британец, — шепнула моя соседка.
— Охотно, — ответил я.
— …И вот мы уже три дня находимся здесь. Где повешенные? Где расстрелы? Где погромы евреев? Мы не видим их…
— И не увидите, милорд. Все это агитация и пропаганда большевиков, — громко вставил я.
— Благодарю вас, сэр. Это именно так. И я, чтобы не утруждать внимания господ присутствующих, прошу всех поднять бокалы и выпить за ваше процветание, за гармоничное соединение прогресса и труда, за будущее демократической России. — Он поднял над головой бокал.
Все шумно приветствовали его речь, хотя вряд ли одна четверть из присутствующих понимала по-английски.
«Ну, Женечка (так я называл себя в особо ответственные моменты жизни), сейчас, или… будет поздно».
— Господа! — поднимаясь с места, оказал я. — Слова, которые только что произнес почтенный деятель Англии, мистер Том Джонс, — это слова умного, просвещенного, благожелательного друга. И мы рады, что общественность Англии, ее рабочая совесть и свободная пресса послали к нам именно господина Джонса. Он пытлив, наблюдателен и честен. Его одетая душа сразу же, за три дня пребывания на нашей земле, заметила бы все то, в чем клеветники обвиняют генерала Врангеля и русскую Добровольческую армию. «Но если ничего нет, ничего и не сделаешь», — говорили древние треки. И господин Джонс подтверждает старинное изречение. Крым — благословенный край для всех, кто любит труд, свою страну, свой народ. Для всех честных, незапятнанных русских. И я, который, как мне кажется, имею честь считать себя таковым, говорю вам, посланцам рабочей Англии: «Добро пожаловать! Да здравствует наша дружба с вами!» — Я медленно, под аплодисменты, выпил свой бокал.
Но и сейчас краем глаза я наблюдал за Татищевым. Полковник был невозмутим, но его глаза и углы губ были полны еле сдерживаемого смеха.
— Несколько двусмысленная речь… — сказала соседка, чуть поднимая брови.
Англичане, которым перевели мою речь, поднялись с места и протянули ко мне руки с бокалами.
— Я рад, — по-английски обратился я к ним, — что моя искренняя, идущая от сердца речь понравилась вам.
— Мы были б рады, сэр, если б вы смогли эти несколько дней, что пробудем здесь, уделить нам. Просвещенный, знающий языки джентльмен и, главное, разделяющий наши взгляды, нам нужен.
— С радостью, господа, только прошу сказать об этом его превосходительству генералу Шатилову, — и я снова глянул на вытянувшееся лицо Татищева. Иронического блеска в глазах уже не было.
Услышав свою фамилию, Шатилов спросил:
— Чем могу служить, господа? — Узнав о просьбе англичан, он подтвердил: — Это и моя просьба, господин…
— Базилевский, — подсказал я.
— Я вас очень об этом прошу. Кстати, скажите, предводитель дворянства Смоленской губернии, действительный статский советник Базилевский не в родстве ли с вами?
— Мой двоюродный дядя, — поклонился я, в первый раз слыша о таком родственнике.
— Очень этому рад. Это прекрасный человек. Что с ним, жив ли?
— Точно не знаю, ваше превосходительство… Война, большевики, революция, — я печально развел руками. — По слухам, умер от голода в Петербурге…
— Жаль, жаль. Очень был достойный человек ваш дядя. С этой минуты, — уже обычным тоном сказал он, — вы прикомандированы мною к господам иностранцам. Зайдите завтра к двенадцати часам ко мне в штаб.
— Счастлив, ваше превосходительство. Ровно в двенадцать буду, — ответил я, переводя англичанам наш разговор.
— Великолепно. Теперь вы наш язык и уши, глаза же остаются своими, — пошутил Джонс.
Лакеи меняли блюда, иногда подливая вино, но делали это не со всеми и не на всех столах. По-видимому, здесь существовала строгая иерархия. Меня не обносили, наоборот, внимание, оказываемое лакеями мешало мне вести вполголоса разговор с дамой справа и господином в вицмундире слева.
Моя незнакомая знакомая переговаривалась и с Шаталовым и с желчным итальянским майором, довольно дурно говорившим по-французски, и с сидевшей напротив нее красивой, с чуть ленивым взглядом дамой.