Франц Хосс открыл дверь, прислонился к косяку, поглядел улыбчиво и произнес:
— С добрым утром, господин Козеф Й.
— А? — выдохнул в ответ тот, к кому было обращено это приветствие, машинально вставая.
Франц Хосс вошел в камеру и принялся тщательно осматривать стены, то и дело недовольно покачивая головой. Раз приложил к стене обе ладони и постоял, как бы определяя степень ее влажности. Затем вздохнул и сел на край койки.
— Погода портится, — грустно сказал старый охранник. — Да, да. — И запустил руку в бороду, почесываясь.
Козеф Й. решил, что это ему снится. Во-первых, он не подозревал, что у старого Франца может быть такое лицо: усталое, спокойное в своей усталости, грустное и притом грустью теплой и человечной. Кроме того, казалось невероятным, что злющий охранник способен на такой умиротворенный и даже доверительный тон, тон, который прямо-таки склонял поболтать с ним.
— Просто подыхаю от этих дождей, — услышал Козеф Й., как сквозь сон. — Раньше так не лило.
— А? — Козеф Й., застряв на этом междометии, очнулся. Он акал в оторопи уже второй раз, и ему стало неловко за свою неспособность поддержать беседу.
— Нет-нет, — продолжал тем временем, несколько оживившись, старый Франц. — Ясное дело, так никогда не лило.
В мозгу заключенного пулей пронеслось, одно за другим, несколько подозрений. «Убить меня хотят, что ли… Совсем сбрендили, что ли… Мама что ли приехала меня проведать?» На миг ему показалось, что он слышит свой голос, что он думает вслух. Но нет, он думал не вслух, потому что старый Франц все так же смирно сидел на краю его койки, запустив руку в бороду.
— Уже ноябрь, а после будет декабрь, — рассуждал Франц Хосс. Тут он посмотрел Козефу Й. в глаза, долго и настойчиво, как будто хотел по глазам разгадать его мнение.
— Но в сентябре дождей не было, — вдруг сказал Козеф Й., сам удивившись, что заговорил.
— Как это не было? — вскинулся охранник.
— Не было дождей, — настаивал Козеф Й.
— Как это не было? — Охранник повысил голос, не переступая порог дружелюбия.
— Не было дождей, — упрямился Козеф Й. Он хотел добавить «не было — и точка», но не стал, он и так уже перегнул палку. И все же его окатило волной радости. Он вытянул из старого охранника целых два «как это?», что означало, что ему хватило куражу возразить два раза. «Сейчас он мне заедет», — подумал Козеф Й.
Однако же Франц Хосс ему не заехал. Он только опустил глаза. Жалость была смотреть на его усталое, еще больше постаревшее лицо. Зачем он, Козеф Й., уперся: «не было дождей, не было»? Что за радость изводить старого и, не исключено, больного человека?
Из коридора до них донеслись неясные звуки. Кто-то, бормоча и приволакивая ногу, тащился вдоль ряда дверей. «Фабиус», — вздрогнул Козеф Й., и его мозг напрягся от неприятной мысли.
— Это Фабиус, — сказал старый охранник, как бы заглянув в мозг заключенного и желая его успокоить.
— С добрым утром, господин Козеф Й., — сказал Фабиус, поравнявшись с распахнутой настежь дверью.
Козеф Й. кивнул и отвел глаза. В конце концов, охранник может позволить себе все что угодно. Если этим двум стариканам охота с ним здороваться, никто не может им помешать поздороваться с ним самым сердечным образом. И точно так же, если этим двум стариканам придет охота его отметелить и после каждого удара приговаривать «с добрым утром, господин Козеф Й.», никто не сможет им помешать исполнить и это свое намерение.
Но ни у Фабиуса, ни у его начальника Франца Хосса не было в то утро никаких дурных намерений. Фабиус остался стоять в дверном проеме, и лицо его выражало смешанные чувства — он словно бы стеснялся войти, хотя ему этого очень хотелось. Молчание тянулось несколько долгих секунд. Фабиус вынул пачку папирос, взвесил ее на ладони, потом предложил Францу Хоссу. Старый охранник вытащил папиросу с выражением глубокой признательности.
— А вы курите, любезный?
От этого вопроса Козефу Й. показалось, что его подхватил влажный циклон и несколько раз окунул с головой в воду. Он испытал какой-то сумбур чувств, что-то крайне неприятное, вроде ночного кошмара, который осознаешь.
— Так-то оно и лучше, — услышал он, как из далекого далека, голос Фабиуса.
Охранники закурили, и Козеф Й. понял, что Фабиус вот-вот положит пачку папирос обратно в карман. Вероятно, его минутное замешательство было воспринято как отказ.
— Нет-нет-нет, — зачастил он. — Я не откажусь.
— Беда с этим курением, — откомментировал Фабиус, протягивая Козефу Й. пачку папирос. — И добавил: — Особенно когда сыро.
— Так, так, — поддержал его Франц Хосс.
— Так? — переспросил Фабиус, обращая к начальнику веселое лицо.
— Ну да, ну да! — поддакнул Франц Хосс, и Козефу Й. явился фантастический образ двух охранников, улыбавшихся друг другу в глубоком взаимосогласии и сиявших счастьем.
— Отличная, — сказал тогда Козеф Й., вытягивая папиросу, — скорее с тем, чтобы поучаствовать в гармонии момента.
— Есть еще, — откликнулся Фабиус. — Как захотите, для вас найдется.
Камера скоро наполнилась дымом. От папиросы Козеф Й. совсем уж поплыл. У него задрожали поджилки. Сердце натужно качало кровь в мозг с каким-то отрывистым звуком, как будто кто-то резал лук на кухне. Козеф Й., робея, спрашивал себя, не громковато ли для других бьется его сердце. Ему хотелось присесть на постель, хоть на минутку, но он не знал, как попросить разрешения и уместно ли это.
Франц Хосс хохотнул. Фабиус сделал шаг к Козефу Й. и покровительственно похлопал его по плечу. Минуту спустя все трое сидели на краю его койки и курили. Козеф Й. не припоминал, чтобы когда-либо чувствовал такую раскованность, такую защищенность. Ему хотелось умереть, чтобы продлить, чтобы остановить навсегда это ощущение.
2
Первое, что увидел Козеф Й., когда проснулся, была полуоткрытая дверь его камеры. Он приподнялся на локтях и поглядел внимательнее. Предметы в камере потеряли контуры, понадобилось усилие, чтобы их распознать. Ужас комом встал у него в горле, когда он сообразил, как сейчас поздно. Судя по свету, который пробивался в узкое оконце его камеры, дело шло к обеду. Козеф Й. вскочил и бросился к стене, в которой было пробито окно. Ухватился обеими руками за прутья решетки и, помогая себе коленками, подтянулся и уложил подбородок на нижний край окна.
Заключенные работали на пенитенциарном огороде.
Козеф Й., обескураженный, сполз вниз и размял ладони. Наконец-то у него заработал мозг. Если заключенные трудились на пенитенциарном огороде, это означало… да, это означало, что сегодня воскресенье. Потому что только по воскресеньям, для отдыха, заключенные работали на пенитенциарном огороде. Козеф Й. немедленно вспомнил всю аномалию сегодняшнего утра. Он отчетливо помнил, что не получил завтрака. А теперь увидел, что его исключили и из графика работы на огороде, столь любимой заключенными, потому что на огороде дозволялось полущить стручки фасоли и гороха.
«Нелады», — подумал Козеф Й.
В комнате еще чувствовался запах дешевых папирос, от которого его мутило. Весь рот был сплошная рана, губы горели, в язык въелись крупинки едкого табака. Зато он позволил себе проспать воскресное утро, чего с ним никогда не случалось. Эта мысль несколько его успокоила, наравне с чувством, что он выспался. Никогда он не помнил себя таким отдохнувшим, таким свежим. Никогда ему так не хотелось поработать на огороде.
Подойдя к приоткрытой двери, он окинул взглядом ту часть коридора, которая попадала в поле его зрения. Нерушимая тишина стояла на всем этаже. Козеф Й. несколько минут в полной растерянности помедлил у безнадзорной двери. У него не было ни малейшего представления о том, что в таком случае положено, что не положено. Наконец он рискнул пошире приоткрыть дверь, чтобы увидеть порцию коридора побольше. Слегка поднажал и задохнулся от волнения, не веря себе, потому что дверь не оказала ни малейшего сопротивления. Еще часть коридора открылась ему, как он и хотел. Немного выждав, он решился и открыл дверь как следует, чтобы обозреть весь коридор.
Коридор был пуст. Дверь в конце, выходящая к лифту, тоже была приоткрыта. Козеф Й. подумал, что, раз уж на то пошло, он может позволить себе короткую прогулку по коридору, и стал осторожно пробираться вдоль стен, заглядывая в другие камеры. Нигде никого. Он дошел до конца, до двери, за которой был лифт. Остановился, помялся, вернулся. Снова оказался в своей камере, окончательно сбитый с толку. Снова ухватился за прутья решетки на окне и выглянул наружу.
Заключенные по-прежнему с огоньком работали на пенитенциарном огороде. Денек стоял солнечный, и некоторые разделись по пояс.
Козефу Й. стало досадно и даже в некотором смысле завидно. Желудок подавал знаки беспокойства. Ускользнувший от него завтрак грозил катастрофой. Голод грыз ему не столько кишки, сколько мозг, вызывая жгучие вопросы и ощущение тотальной неудовлетворенности. Козефа Й. охватило глубокое уныние, тем более что никто не говорил ему, в чем дело. Было ясно: что-то произошло, что-то, связанное с ним и с его судьбой, но что именно, он определить не мог.
— Господин Хосс! — крикнул, наконец, Козеф Й., стоя на пороге своей камеры в надежде, что старый охранник откуда-нибудь да услышит его, из шахты лифта, к примеру.
Никто не ответил, и тогда Козеф Й. рупором сложил ладони у рта и крикнул еще раз:
— Господин охранник! Господин охранник, это я, Козеф Й.!
Ему хотелось добавить: «Господин охранник, какого черта, это я, а то вы не знаете!» Но вместо этого он вдруг прокричал: «Господин Хосс, можно мне спуститься в огород?» — очень довольный, что ему пришло в голову попросить разрешения.
И на сей раз ему не ответили. Но Козеф Й. все равно почувствовал себя значительно тверже. То, что он попросился, было залогом, что он ничего не нарушил. Никакого такого формального запрета спуститься в воскресенье на огород у него не было. Уж сколько лет он каждое воскресенье