— Так тут и живут одни Сизневы, Терехины да Паромоновы. Все друг дружке кем-то приходятся. Сизнев Игнат — он только по сословию крестьянин. Живет в деревне, работает в городе, на складе железоскобяных изделий купца Высотского. Что для здорового мужика две версты пройти? Тьфу. Он и хлеб давно не растит, огород только, из живности одна коза.
Невольно улыбнулся, услышав фамилию купца. Когда услышал впервые, посчитал, что Высоцкий. Но нет, этот Высотский.
Ухтомский слез с коляски и постучал в двери.
— Тятеньки дома нет, — отозвался из-за дверей девичий голос.
— Нюшка, открывай, — потребовал пристав. — Тут полиция, а еще начальник из города.
Дверь открылась и на пороге возникла невысокая девочка. Нет, уже не девочка, но еще и не девушка. Угловатый подросток лет тринадцати или четырнадцати. Простоволосая, одетая в юбку и темную блузку.
— И что надобно? — с недовольством поинтересовалась девчонка, нисколько не тушуясь появлению полиции. И никакого страха в голосе.
— А надобно нам, уважаемая барышня, такое место отыскать, чтобы ваших односельчан допрашивать, — слегка насмешливо сообщил я. — У вас, говорят, просторнее будет, нежели у других.
Ждал, что барышня скажет — мол, в другую избу ступайте. Но нет, все-таки не решилась. Зато эта пигалица, смерив нас строгим взглядом, заявила:
— Подождите маленько, дорожки скатаю. Натопчете, стирай их потом.
Мы с приставом только переглянулись. Но ждать за порогом не стали — дождь идет, вошли внутрь, скромно помялись у входа, дожидаясь, пока аккуратная хозяйка не уберет половики.
Девчонка, складывая свернутые в рулоны дорожки друг на друга и утаскивая в угол, ворчала:
— Вчера убирала, сегодня опять убирай…
Дом Игната Сизнева внутри такой же, как все прочие. Образа в углу — мы с полицейскими дружно на них перекрестились, русская печь, стол, пара сундуков и лавки вдоль стен. Еще кросна — деревянный ткацкий станок.
Но кое-что отличало эту избу от других. Лавки застелены не привычными взору половиками с поперечными полосками, а с изображениями цветов, диковинных птиц и рыбин.
— Красиво, — похвалил я работу. — На такие половики и садиться жалко. Их только на стенку вешать, любоваться.
— Ох, не смешите барин, — усмехнулась девчонка. — Кому такое добро нужно?
— Не сама ли ткешь? — полюбопытствовал я, кивая на кросна.
— Сама только простые половики тку, что у всех, — отозвалась Нюшка, потом вздохнула: — Мамка-покойница мастерицей была. Смеялись над ней — мол, зачем тебе диковины всякие, она отвечала — красивше так.
— Может, уступишь? — поинтересовался я, не слишком хорошо представляя — куда дену эти половички?
— А сколько дадите? — быстро спросила девчонка, прищурив глазенки.
— Сколько обычный половик стоит? — спросил я у пристава.
Но тот лишь пожал плечами, неуверенно ответил:
— Может двадцать копеек, может и пять.
— Это от длины зависит, — вмешалась Нюшка. — Если длинный, во всю избу — так двадцать, а вполовину — гривенник.
Решив, что покупку следует отложить, махнул рукой:
— Потом поторгуемся, когда дело сделаю.
В доме тепло, поэтому снял с себя и плащ и шинель. Пристроив фуражку на деревянный гвоздик, уселся за стол и положил рядышком папку.
— Антон Евлампиевич, приступим, — кивнул я приставу. — Вначале коневладельцев доставьте — Федора Сизнева и Гаврилу Паромонова. Тащите по очереди, с кого начинать — без разницы.
— А с этой козой что? — спросил пристав. — Выгнать пока?
— Чего это, меня из собственной избы гнать? С места не двинусь! — возмутилась девчонка, изрядно меня насмешив. Нет, определенно не вписывается барышня в стереотип о забитых крестьянках.
— Тебе бы, коза-дереза, юбчонку задрать да ремешком поучить, — беззлобно сказал пристав, посмеиваясь в усы.
Думаю, лупить девчонку ремнем Антон Евлампиевич не стал бы, но из дома выгнал.
— Нюша, это ведь Анна? — уточнил я на всякий случай. Посмотрев на девчонку, спросил: — Аня, ты понимаешь, что на допросах посторонним нельзя присутствовать?
— А что я услышу? — фыркнула девчонка. — Про то, как наши мужики конокрада убили? Так это все знают, потому что либо сами били, либо смотрели, как другие бьют. Все, кроме тятеньки. Он в ту ночь на складе товары принимал — привезли поздно, а там и утро настало. Вчера вечером поздно пришел, поужинал, поспал и опять в город.
Ишь, мартышка, отцу алиби обеспечивает. Умная девочка. Сказал бы, что далеко пойдет, но не стану. Куда пойдет? В лучшем случае, замуж она пойдет не за нищего крестьянина, а за ремесленника или мелкого торговца. Уверен — с такой женой, торговец в гильдейские купцы выйдет.
— Понимаю, что ваш это дом, но придется тебе Анна Игнатьевна сходить погулять, — твердо сказал я. — Или боишься, что половички красивые украду? Обещаю — как все закончим, половички куплю и цену хорошую дам.
— Все не отдам, — сразу же заявила девчонка. — Продам штук пять, остальные на память о мамке оставлю.
Сунув ноги в сапоги (вот-вот, не лапти обула!), накинув какую-то кацавейку, Нюшка уже на выходе спросила:
— Вы, барин, учителем не желаете стать?
— Учителем?
Признаться, малость опешил от такого вопроса. Учителем был в той жизни и, как говорят, неплохим.
— Вы, барин, очень толково все излагаете, убедительно. Мне с вами даже спорить не хочется. А наш Никита Сергеевич, что в школе грамоты вместе с батюшкой Никодимом уроки вел — тот завсегда орал.
— Особенно на тебя, — предположил я.
— Ага, — с удовлетворение согласилась Нюшка. — Говорил, что девкам грамота не нужна, считать им тоже не нужно, им мужа ублажать да рожать надо. Но он орал, когда трезвым приходил, а пьяненький добрый. А вы, наверное, в школу бы пьяным не приходили, но не орали.
— Нет, не хочу в школу. Учителя маленькое жалованье получают, — нашелся я, почти не погрешив против истины.
Допустим, преподаватели гимназии — если имеют чин, получают достойное вознаграждение, сопоставимое с моим, а то и больше. Но в земских школах, не говоря уже о церковно-приходских или школах грамоты — кошкины слезы. Пятнадцать рублей в месяц — разве деньги? С таким жалованьем и я бы пьяным на уроки стал приходить.
Городовые привели ко мне первого подозреваемого — Федора Сизнева, тридцати пяти лет от роду. Сизнев поведал, что в ночь убийства проснулся от лая собаки, к которой присоединились все остальные шавки, выскочил на улицу. Услышал шум на другом конце деревни, у дома Гаврилы Паромонова, побежал туда. А там, возле своей конюшни, Гавриила бил незнакомого мужика. И не один лупил, помогали родичи — два родных брата Паромоновых и два двоюродных — Семен и Егор Терехины. Сам Федор никого не бил, только смотрел.
Доставленный вслед за Федором, Гаврила Паромонов, сорока семи лет, дал свои показания — ночью спал, проснулся от лая собаки, выскочил и побежал. Видел, как Федор Сизнев бил конокрада, что пытался украсть его мерина. Федору помогали родные братья в количестве трех человек и двоюродные — Иван и Игнат Терехины. Из Сизневых не бил вора только Игнатий, которого не было.
Нет, это не Фуэнте Овехуна, это похлеще.
Допрос двух главных подозреваемых затянулся надолго. Решив, что на сегодня хватит, и сам не обедал, и полиция голодная сидит, велел передать прочим, чтобы завтра с утра подходили к дому Игнатия Сизнева.
— Что дальше станем делать? — поинтересовался пристав по дороге домой.
Антон Евлампиевич присутствовал на обоих допросах. Не вмешивался, тихонько сидел в сторонке и помалкивал. Но ему не было команды вмешаться и угрожать. Был бы один только подозреваемый, сыграли бы мы с Ухтомским в «злого и доброго». Когда двое, смысла нет.
— Допрошу остальных, для очистки совести конюшни осмотрю.
— А конюшни зачем? — не понял пристав.
Да, зачем осматривать конюшни? Следы крови дожди смыли.
— Когда городовые первый опрос провели, мужики говорили, что конокрад уже лошадь из конюшни выводил, — пояснил я. — Возможно, запоры сломал или замки.
— Какие замки? Зачем? — удивился Ухтомский. Увидев мой изумленный взгляд, пояснил. — Иван Александрович, никто на конюшню замки не навешивает. Не дай бог пожар, так замок не враз и откроешь, а засов откинул — и все.
На следующий день наладился настоящий конвейер. Крестьяне деревни к Борок подходили по очереди в дом Игната Сизнева давать показания.
Я отчего-то не удивился, когда два родных брата Гаврилы Паромонова и оба двоюродных дали показания на Федора Сизнева и его родственников, а братья и двоюродники Федора, соответственно, на Гаврилу. Нужно сказать, что на восемь мужиков потратил времени меньше, нежели вчера на допрос двоих. Говорили четко, без запинок.
То, что мужики сговорились, понятно не только мне, но и козе Игната Сизнева, которая своим блеянием иной раз мешала допросам. Но тут не только сговор. Здесь даже посложнее, чем круговая порука. Одна половина деревни обвиняет другую половину.
Сложилось впечатление, что идея принадлежала очень неглупому человеку, который давал инструкции остальным. Но кто он?
Придется сдавать дело прокурору, чтобы тот составил заключение о «невозможности довести открытое дело по убийству Фомина до суда, ввиду невозможности установить лицо или лица, совершившее оное».
Обидно. Все-таки, целых два преступления раскрыл. Одно, допустим, раскрывать не нужно было — там все и так было ясно. Но ведь второе-то, убийство Двойнишникова — моя гордость.
— Пойду на конюшни посмотрю, — сказал я приставу. Предупреждая вопрос, пояснил. — Мне все равно нужно рапорт составить, если акта осмотра нет.
Акта нет, потому что непонятно — где произошло преступление?
Антон Евлампиевич решил составить компанию. По дороге он все-таки принялся утешать:
— Иван Александрович, такое преступление раскрыть нельзя. А коли раскроешь, то всю деревню все равно не посадишь.
Я с ним не спорил. Прошел до дома Гаврилы Паромонова, осмотрел двор, сарай, где стоит кобыла. На кобылу смотреть не стал — ничего не скажет. Глянул на кобелька, зашедшегося в истошном лае, на который немедленно отозвались соседние собачонки.