Он помог маме отнести к машине последние оставшиеся вещи — чемодан с туалетными принадлежностями из ванной, пакет, наполненный продуктами, чтобы поесть в дороге, термос с кофе, — затем остановился рядом с задней дверцей машины, наблюдая, как она закрывает дверь дома в последний раз и опускает ключи в почтовый ящик. Они уезжали… Это было так странно, и тем не менее он с удивлением ощутил, что мысль о неминуемом отъезде не вызывает у него никакого сожаления. Он ожидал, что будет ощущать какую-то потерю, чувствовать себя покинутым, одиноким, но он не чувствовал ничего.
Одно это должно было бы привести его в уныние.
Его мама стремительно прошагала к машине. На ней был тонкий хольтер-топ,[3] который едва прикрывал большую грудь, и шорты, слишком узкие для женщины ее возраста. Но она и не выглядела на свой возраст. Совсем даже наоборот. Приятели уже давно намекали, что она для них — настоящий секс-символ, что такую они никогда еще не встречали. Дион не знал даже, как на это реагировать. Одно дело, если бы речь шла о какой-то посторонней женщине, чьей-то тетке, например, или кузине, но это же была его собственная мама…
Порой ему хотелось, чтобы его мама была толстая и некрасивая и носила старомодные вещи, как и положено даме средних лет, как делали все остальные матери вокруг.
Мама открыла для него заднюю дверцу машины, и он влез внутрь, вытянулся на сиденье и вытащил для нее защелку передней двери водителя. Устраиваясь поудобнее за рулем, она подняла глаза и улыбнулась ему. По густому слою косметики на правой щеке струились мелкие капельки пота, но она их не вытерла.
— Я думаю, мы сделали все, — произнесла она бодро.
Дион кивнул.
— Ну, ты готов?
— Наверное, да.
— Тогда двинули. — Она включила зажигание, завела машину, и они тронулись.
Их мебель была уже переправлена в Напу,[4] а им самим сейчас предстояло двухдневное путешествие. Ехать по восемнадцать часов подряд они не собирались, поэтому на ночлег намеревались остановиться в Санта-Барбаре, а продолжить путь на следующий день. В их распоряжении будет немногим больше недели, чтобы распаковать все вещи и устроиться, прежде чем у него начнутся занятия в школе, а мама пойдет на работу.
Они обогнули университет и поехали мимо площади К, там, где он вчера вечером распрощался с приятелями. Он смотрел в окно и чувствовал странное смущение. Прощание было каким-то неловким не потому, что он волновался, а как раз наоборот, потому что был совершенно спокоен. Дион собирался хотя бы обняться с ребятами на прощание, сказать им, как много они для него значат, как ему будет их не хватать, но вдруг понял, что ничего подобного он не ощущает, и после нескольких робких, неловких попыток каждой из сторон пробудить в себе нечто похожее на эти чувства они наконец прекратили тщетные потуги и расстались, как и обычно, как будто завтра увидятся снова.
«Никто из них, — вспомнил он, — даже и не пообещал писать».
Теперь же, задним числом, он испытывал подавленность.
Они въехали в университетский комплекс и двигались по направлению к шоссе. Он смотрел на проносящиеся мимо знакомые улицы, знакомые магазины, на заветные местечки, где любил бывать, и с трудом верил, что они действительно уезжают, действительно покидают Аризону.
Ему хотелось взглянуть на университет в последний раз, попрощаться с его корпусами, аллеями, велосипедными дорожками, где он провел так много уик-эндов, но их машина попала в «зеленую волну», и они так быстро проскочили весь этот район, что насладиться милым его сердцу видом даже не представилось возможности. И вот университет остался позади.
У Диона все время теплилась надежда, правда, слабенькая, что когда-нибудь он попробует сюда поступить, но, глядя правде в глаза, следовало признать — единственное, что могла позволить себе мама, так это отправить его в бесплатный государственный колледж. Нет, сюда ему все равно бы никогда не попасть.
Еще несколько минут, и они оказались на шоссе.
Полчаса спустя на фоне поднимающегося оранжевого солнца уже не было видно ни одного здания.
Они мчались вперед на полных оборотах, лишь изредка останавливаясь по обоюдному желанию в местах отдыха. Первый час пути, а может быть, и больше, они провели в молчании, слушая радио. Каждый был погружен в свои мысли, но вдруг их неподвижность и безучастность стали непереносимыми — уж больно ритмичной была музыка. Дион выключил приемник. Молчание, которое пару минут назад казалось нормальным и естественным, внезапно стало давящим и напряженным, и он откашлялся, решив предпринять попытку спросить о чем-нибудь маму.
Но она заговорила первой.
— Опять в нашей жизни наступают перемены, — произнесла мать, глянув на него. — Это не очень хорошо для нас обоих. Придется начинать сначала. — Она сделала паузу. — Или, вернее, я должна буду начинать все сначала.
Он почувствовал, что краснеет, и отвернулся.
— Нам нужно поговорить обо всем. Я знаю, это трудно. Я знаю, это тяжело. Но очень важно, чтобы мы понимали друг друга. — Она попыталась улыбнуться, что ей почти удалось. — Я за рулем, и тебе придется слушать. Никуда не денешься.
Он нерешительно улыбнулся ей в ответ. Без особого энтузиазма.
— Я знаю, что огорчаю тебя. И уже не в первый раз. Так было много раз. Слишком много. Но ведь и для меня тоже это каждый раз сильное разочарование. Опять обманутые надежды. Я никогда не была тебе такой матерью, какой должна была быть или какой ты хотел бы видеть меня.
— Это неправда, — начал он.
— Это правда, и мы оба это знаем. — Она грустно улыбнулась. — Я тебе вот что скажу: для меня нет ничего более мучительного, чем видеть в твоих глазах огорчение, когда я теряю очередную работу. В эти минуты я себя ненавижу и каждый раз твержу себе, что такого больше не повторится, что все изменится к лучшему, что… Но ничего не меняется. И я не знаю почему. Не уверена, что и ты… это знаешь. — Она посмотрела на него. — Но теперь все действительно изменится. В Калифорнии мы начнем новую жизнь, и я стану совсем другой. Вот увидишь. Я знаю, мне не следует сейчас ничего говорить, лучше доказать тебе на деле. И я докажу. Все. С прошлым покончено. Все осталось позади. Это новый старт для нас обоих, и, надеюсь, он окажется счастливым. Мы постараемся. Хорошо?
Дион кивнул.
— Хорошо? — спросила она снова.
— Хорошо. — Он посмотрел на дорогу, на полынь и сагуаро,[5] мелькающие за окном. Все, что она сказала, звучит здорово, и, вне всяких сомнений, мама будет стремиться это сделать, она верит в это, но… эти слова ему немного знакомы. Он вдруг подумал, а не взяла ли она их из какого-нибудь фильма. Он ненавидел себя за такие мысли, но в прошлом мама не раз заводила подобные разговоры, с такой же убежденностью утверждала, что на этот раз все изменится и все такое прочее, но все говорилось только затем, чтобы сразу же, после очередной вечеринки, на которой она встречала нового мужика с подходящим содержимым в штанах, отказаться от благих намерений.
Он вспомнил Кливленд, вспомнил Альбукерк.[6]
Они молчали, пока снова не сделали остановку. Дион вышел из машины, потянулся, а затем наклонился к капоту автомобиля.
— Я не понимаю, почему мы поехали именно в Напу, — сказал он.
Мама поправила свой хольтер-топ и нахмурилась.
— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не понимаешь почему? Я получила там работу, вот почему.
— Но ты могла найти работу в любом другом месте.
— Ты что-то имеешь против Напы?
— Нет, но это… в общем, не знаю.
— Так все-таки что?
— Ну, мне кажется, у людей обычно бывают какие-то соображения, когда они куда-то переселяются. — Он посмотрел на нее и покраснел. — Я имею в виду, когда переезжают в какое-то определенное место, — добавил он поспешно. — Ну, к примеру, у них там родственники, или они выросли там, или просто любят эти места, или не хотят оставлять фирмы, где работают, или… ну, в общем, в таком духе. Но у нас-то вообще нет никаких оснований переезжать.
— Дион, — сухо проговорила она, — замолчи сейчас же и садись в машину.
Он усмехнулся:
— Замечательно. Замечательно.
Ночь они провели в мотеле номер шесть в Санта-Барбаре, сняв однокомнатный номер с двумя односпальными кроватями.
Дион лег рано, сразу же после ужина, и немедленно заснул. Ему снился коридор, длинный, темный коридор, в конце которого виднелась красная дверь. Он медленно пошел вперед, чувствуя, что пол под его ногами мягкий, вязкий и какой-то неустойчивый, но в то же время он отчетливо слышал стук своих каблуков о твердый каменный настил. Он продолжал двигаться, глядя прямо вперед, боясь посмотреть направо или налево. Когда он достиг двери, ему не хотелось ее открывать, но он все-таки открыл ее и сразу увидел лестницу, ведущую наверх.
Прямо по центру лестницы, сверху, спускался ручеек крови.
Он начал подниматься, глядя под ноги, пытаясь определить, откуда течет кровь. На лестничной площадке он повернулся и направился дальше вверх. Теперь струя стала гуще и бежала быстрее.
Достигнув следующей площадки, он увидел красивую белокурую девушку примерно его возраста. Она сидела на верхней ступеньке. Девушка приветливо ему улыбнулась. Ее прямые волосы были завязаны в узел на макушке, и… она была совершенно голая.
Его глаза прошлись по ее телу, молочно-белой груди и дальше к широко раскинутым ногам. Из затененной расселины между бедрами сочилась бесконечная лента крови, которая каскадом стекала со ступеньки на ступеньку. Он медленно приблизился к ней. Она дотронулась до него, показывая жестом и как бы вынуждая положить голову ей на колени, и когда он снова посмотрел ей в лицо, то увидел, что она превратилась в его маму.