ь?), свадьба или поминки. Славик (временами его организм, ощущая нехватку остроумия, стремился добрать остроумных калорий) предложил контроверзу — а если жених и невеста в день свадьбы дали дуба? — он жаждал гогота, но алкогольную жажду не перешиб. Светский успех, а, следовательно («следовательно» — предпочитаемый Славиком математизм), успех у дам — не были его коньком. После потеряли его из виду, кто-то болтал, он оставался девственником до тридцати (в позднейших версиях до полтинника), пока лаборантка не заперла изнутри дверь… Физтеховцы живописали иначе: на следующее утро объявление — «требуется лаборантка без вредных привычек». Кудрявцев козырял квартирными комбинациями: скоро, скоро, дети мои, зазову на смотрины пятикомнатной коммуналки, тут же, меж Арбатом и Вражком. Интеллигентный человек, дети мои, может обитать только на Арбате. Коммуналка — манна небесная — свалилась сама, но все же, прежде чем там растузиться, надо было выкорчевать последних жильцов: инвалида (кажется, в прошлом нотариуса, во всяком случае, он справлял нужду в спальне со словами «обстоятельства непреодолимой силы») и другого — Мишаню? Сашаню? — перемещавшегося между Бутырками и желтым домом, из-за чего, ясное дело, трудно отловить. Танька-мышь шуршала, что никогда бы не поверила, как из задохлика (это Кудрявцев) получится — долго не могла подобрать словцо — получится… Славик входил в квартирные обстоятельства: «Это законно?» («Тоже спрашивал лаборантку», — Танька). Но Таньку пятикомнатные обстоятельства жгли сильней (жила в Капотне в доме стиля «баракко»): бог милостив, пятикомнатная слетела из-за карточных долгов. Давно не видел Таньку такой счастливой, разумеется, по части сочувствия была комильфо. Кудрявцев все равно Таньку добил (да всех, кроме разве Андрюши): сглотнул апартаменты в башне на Кудринской. Да, Ленка Субботина не ошиблась в дистрофике (видели бы вы, как его разнесло до центнера, а уж поучать простаков с покровительственным хохотцом прилипло вместе с завтраками у Ларми — разумеется, мы не спрашивали, что такое Ларми). Ленка не ошиблась и потому изготовляла ему детей (четверых — неплохо?), чтоб не взгульнул («деньги — соблазн — деньги» — Кудрявцев усовершенствовал Маркса, было, правда, непонятно, почему после соблазна деньги не линяют вместе с соблазнами). Слуха — так всегда на поминках — больше не поминали, но два припева мне не забыть — «А что это Андрюша не сияет?» («Его душа не с вами», — Раппопорт) — «Я не буду больше пить, — Танька-мышь, — иначе захочу отдаться».
3.
Когда-нибудь двадцатый век примутся изучать, как лягуху, — без излишней привязанности к ней, точнее, к нему. (Я всего-то цитирую закадровый текст последнего фильма Мити Пташинского с интригующим названием «Ничейный век», а голос Пташинского — конечно, не голос Вернье, но чуть алкогольная хрипотца вызывает доверие у зрительниц). Я предложил Пташинскому (он дал мне сценарий) дописать: «довольно прожорливую лягуху». Забраковал. «Тут, дружок, насквозило личное». Вариант «курица перелетела через навозную кучу» (об авиаторах) вызвал клекот. Смешное, да, получилось у Мити лицо, когда я напомнил, что это… Александр Блок. Забраковал, с комментарием, что я мастер измышлять несуществующие цитаты. Сказал бы, несуществующих поэтов. «Курица, промежду прочим, — продолжал пыхтеть, — добралась до Луны». Справедливости ради, Пташинский не какой-то полоумный идолопоклонник прогресса. Он вообще придерживается мнения, что человечество (видели бы вы его артикуляцию при слове «человечество») вымрет. Но спальные районы на этой самой Луне, тем не менее, скоро перестанут удивлять. Разве я спорю? На что-то Луне надо сгодиться. И на Марсе, готов поверить, найдут какую-нибудь синегнойную палочку. Сто лет уж ищут, так что жизнь, пусть только синегнойная, должна там, из приличия, закопошиться.
Существуют факты куда более странные. Викентий Андреевич (Андрюшкин отец, я уже говорил), одним шажком заступив туда, куда, например, не смог бы сделать шажок астронавт Нил Армстронг — мастер в «шажках человечества», — Андрюшка показывал метрику отца с марсианским годом рождения — 1899-м. Но (хвала породе) чтó такое заделать первенца (Андрюшка был первенец) в шестьдесят, если после заделал еще двух единокровных сестриц (список бастардов оставим для светских дамочек и театроведов). В самом деле, Викентий Вернье был бог паркура, и, когда мать Андрея брала с нас обещание испробовать «Death in the Afternoon», Москва плыла сплетнями о новом амуре супруга. Нет необходимости переписывать биографию Викентия Вернье (найдете в любом энциклопедическом талмуде). Дублер Ливанова-старшего, дублер Качалова — и «дублер» не должно направить по ложному следу «полузвезды» — причина, скорее, в неокончательном доверии предержащих, хотя его ценил Сам (три премии имени Самого, в том числе за роль Барклая-де-Толли в фильме 1943 года — ясно, откуда квартира антарктических размеров), «последний, кто в теперешней Москве» (со снисходительной жалостливостью к тем, кто не застал Москву прежнюю) «умеет носить фрак». Эталон в исполнении стареющих аристократов, — примирившихся, кх, с неизбежной победой, кх, пролетарского класса (амплуа с 1920-х — пудрой прическу обсыпь — ваш выход), и фрондирующая публика не тихо шептала, что Вернье произносит «класс» в нос, так, что уже во втором ряду слышится «полеталский квас» — Алексеев (хорошо, Станиславский) мёр с хохота; эталон гвардейцев, конногвардейцев, белогвардейцев, золотопогонников, золотопромышленников на крайний случай, всяческих, словом, соглядатаев враждебных держав (кинематограф 1940–50-х), и, конечно, тургеневских дядюшек, лондонских ловеласов. Друзей выбирал, как коллекционные вина, — Вертинский, Игнатьев, Казем-Бек, Василий Ян, — это ведь Викентия Вернье мо — на новогоднем застолье 1950-х — «Кого ждем?» — «Госудагя импегатога».
В порядке вещей, супруга найдена из коллекционных — с подмесью армянского взбренди — и пока они гарцевали вместе, домашним присловьем было — «твой дедушка прозорливо потчевал тигресс леденцами» — в самом деле, в брошюрах для простаков трубили, что Дедушка (официально под этим титулом) — родоначальник гуманной школы отечественной дрессуры — «Да лупцевал он их всех!» — говорила Надежда Владимировна не для прессы, только не ясно, кого «всех» — не только, значит, кошачьих? Не знаю, был ли Вернье-старший накоротке с шахматами (он больше по шашням), но партию жизни выиграл: отпевали у Нового Пимена в 1983-м, в окружении рыдающих вдов, отпрысков, актерской братии, театралок, почему-то французского атташе (киношные рифмы?) и лично Рувима Рудинского (тогда знаменит, через год на третий пёк биографии «замечательных людей», но биографию Вернье так и не выпек). Андрей не пришел.
4.
Потому что Раппопортиха утащила его в Кинешму, по другой версии — в Кижи. Жили в палатке у озера (так Танька рассказывала), где вода — лед, комары — пламя, купались голыми (ну да, Танька сидела в кустах и давилась слезами разбитого сердечного аппарата), а зачем не голыми? если вокруг никого, три года скачи, не доскачешь, вот они скакали друг на друге (у Таньки тяга к подобным подробностям), плюс ему со школы нравились Машкины окорока. «Ну а что такого? Двадцать три — возраст любви», — Пташинского всегда тянуло к афористическому жанру. Откуда она могла знать, что ему со школы? Вернье был из тех болтунов, которые не выбалтывают. Приходится верить Таньке. Спьяну она договорилась до того, что Андрюша и ей делал непристойное предложение, не можете себе представить, какое предложение, каждая женщина мечтает хотя бы раз в жизни услышать такое предложение, да и почему, собственно, непристойное? — просто смелое, однако, застенчивое, — предложение, от которого невозможно отказаться (хеллоу, Холливуд!), — она устояла, само собой. (Сейчас не вспомню, тогда или позже явились стишки о Машке Раппопорт — «И твои окорока / Хороши до сорока. / Но надеюсь раньше срока / Приласкать два окорока»).
Танькина осведомленность, надо думать, была плодом тех обстоятельств, что так и не обзавелась плодом (до недавних пор собирала журнальные вырезки о позднеродящих женщинах); а от Лены Субботиной (вообще-то она не измазывает подруг) узнали, что Танька несколько раз напаивала Вернье («ослабим нравственные тормоза»), будучи убежденной, что и в бесчувствии мужчина способен. Что за нелепый век, в котором раздобыть ребенка трудней, чем палочку на Марсе. Все же Андрей не гнал Таньку, и, вероятно, не лучшая его черта, но как-то рано умел придумывать поручения тем, кто не сильно отбрыкивался, того лучше — сам лип. Пташинский делал рыбу переводов для итальянских комедий (не знаю, когда Пташинский поднаторел, может, нá спор? как у меня с японским), а Вернье — король стило, баловень литерадуры — наводил марафет. Думаете, Пташинскому хоть что-нибудь перепало? Ни серебра, ни меди. С другой стороны, разве не щедрая плата — пройти на сверхзакрытый показ в Дом кино (какой год на часах? кажется, 86-й, но вернее, что следующий), где натолклись все — и тот самый (схожий с бегемотом, он и снялся, как помните, на его фоне), и та, которая сбежала вовсе не от того, как доказывали, а от того, который резал вены (Вернье небрежно — она неровно дышала к отцу, забыл, что ли, что отец помер? да раньше — ну раньше кто к нему не дышал), и тот, да не этот! (у кого усы, понятно), и прозрачноглазый (поэт, потребивший за жизнь ящики, магазины, цистерны, спиртзаводы), и художник с бабьим лицом (картины размером с футбольное поле), и такой-то, такая-то, со стайкой таких-то и даже, хм, вот таких, а в лучшем ряду — Главкиноморда — чтобы глядеть фильм-франсэ, именно тот (вы угадали), в котором героиню имеют все, кому не лень, а кому, простите, было бы лень? кажется, в финале пристроился колясочник с оправданием «по рекомендации терапевта». Лишь у Главкиноморды