явцева на Тверской, 13) обвивают две манкие нимфы и два старика-сатира, чей профиль, по единодушному мнению, вылитый мой.
Было: Кудрявцев и Лена (Мышь спровадив, такси оплатив) расследовали среди оставшихся, кто Мышь пригласил (Кудрявцев, почти как вещдок, предъявлял полотенце с уксусом — видите, у Ленки мигрень теперь). Все божились, отрицали, я в том числе, намекая, однако, тонко на нетонкую Светку Хатько (не из лучшей в мире компании, хотя найдется на выпускном фото 1978-го — березка с блудливыми глазами, теперь дама с экваторным крупом и собственным салоном красоты). Лена, делая пцып на прощанье в мою товарищескую щеку, шпионски шепнула «выскажу свое фэ». Могу представить, как Светка закатывала — нет, не блудливые — девственные глаза, гудя голосом, бельканто которого больше подходит водопроводчику, вернее, водопроводным трубам. Моя микроскопическая месть. И, плывя, сыто-пьяный, в троллейбусе по кольцу, смотрел киноленту — Лена, с лицом а-ля викторианский век (сняв очки — высшая степень доверия, но и высшая степень расправы), говорит, как только она говорит в подобных случаях. Бедненькая, расхристанная Хатько… Мне не жаль ее, и это я всегда Таньку зову. Своего рода толстовство. Всем, кстати, известно (кроме Лены почему-то), что Хатько не выносит Таньку, назвала ее «суповым набором». Раппопорт сбрякнула, что комплименты найдутся похлестче. Как-то они с Хатько напились — «по-бабьи напились» — и перемыли ближним кости, заодно прочие части организма (воображаю, что там обо мне, хотя перемывать — не переламывать), а Хатько к тому же держала диету, как не осатанеть? Танька должна в большой поточной аудитории прочесть первокурсникам курс «Теоретическое мужчиноведение». Или для исторического факультета — «Преодоление культа фалличности». Кто-то мечтает о двух, а ей хотя бы 0,5, согласна на 0,25. («Да отвяжитесь от нее», — моя неуверенность лишь раззадорит.) Видел, когда Пташинский пересказывал ботанические познания, Танька скраснела при слове «голосеменные»? Гадко. Знал, что в купе с незнакомцами либо вовсе не ложится спать, либо спит в одежде? Во-первых, я «знакомый», во-вторых, не обследую женщин под одеялом. А мальчиков? И что прикажете отвечать? Ну ты же печатно ныл, что тоскуешь об Элладе? Скажи спасибо, Танька не прочла ни одной твоей нетленки — хватил бы кондратий от глубокомыслия — «Приап с приапизмом наперевес». (А, милочка, так вы цитируете мой очерк «Секретная любовь» по материалам неаполитанского Gabinetto Segreto? Разумеется, я не буду втолковывать Раппопорт — не до конца протрезвевшей, что ли? — что не такой садист и не стал бы счастливить Таньку, вечного подростка фигуркой, статьей, начинающейся с фотопортрета Венеры Каллипиги — Прекраснозадой — и светильник в виде тугого уда не для Танькиных глаз, и фреска телесных утех пигмеев, с неожиданной рифмой к «Онегину» из Ювенала — «любви покорен малый рост», и весельчак в лавровом венке, который проникает в красавицу сзади, что проиллюстрировано рекомендацией «Lente impelle» — «Суй не спеша»; но, кто из вас с приветом, разобрать нелегко; быть может, Танька разгадала бы сразу смысл опуса, ускользнувший от большинства и от тебя, прекраснозадая Раппопорт, — саркофаг с фавнами — смерть переходит в жизнь — и sperma здесь —тебя не научили, что по-гречески это «семя»? — по разряду пневматологии, впрочем, я милостиво пускаю вам козырь — профессор Макс-Мориц Вальдау счел мое толкование неубедительным, он придерживается привычной интерпретации — «живым — жизнь, мертвым — могила», что ж, проверим эскспериментально, когда нас засеют в саркофаг). Эй, спишь? спроси свою Таньку (мою Таньку?), почему она теряет все, кроме девственности. Ну да. С ключами сколько раз — дядя или полудядя, кисельное родство, отписал домок и кот земли наплакал по Ярославке — сияла, на новоселье зазвала, все двинули, под «Сулико» и хванчкару, — довольно глупо топтаться у калитки, процеживая Танькин скарб в поисках почти волшебного ключа — «Твой дядя не вертухай ли в прошлой жизни?» (Пташинский) — даже калитка в кровельном железе, лезли через забор — надеюсь, на мытарствах Ленкино мелькнувшее бедро мне не поставят в список — в хибару так и не вошли, зато был шашлык и хохот, и казачьи песни (Лене только что достали американскую пластинку хора Жарова), а в хибаре, как после извещала Танька, воняет кошками и (она смеется плечами) ворох неприличных журналов (бедная Танька, эта подробность необязательна). Посеяла ключи (какая-то мания, советуют носить на шее) от собственной квартиры — мать на восемнадцать дней в Кисловодске — как открыть? Первую ночь перекантовалась перед подъездом на скамейке, благо июль, вторую — в отделении (еще какой-нибудь 1984-й, 85-й), потом, конечно, слесарь спас, замок сменила, а ключи, как оказалось, все время сиротствовали на ключнице у Раппопорт — Танька заскочила, машинально вдела на крючок. Раппопортиха еще удивлялась, названивала брату — чьи ключи? — не знаю, кто тут с приветом. Совсем глупо вспоминать случай в Паланге, в том же 85-м, не как милое квипрокво, а чуть ли не диагноз, — прошвырнулись туда не всей, но энергичной частью компании, у Таньки «стриптиз» в пляжной кабинке. «Когда я переодевалась, ко мне вошли мужчины!» (слезы) «Что переодевала?» — «Носки!»
У Лены никогда не было таланта к выяснению расстановки сил на женском театре военных действий. Понятно, репрессалии — пшик, и Танька тут как тут уже в следующее обща, с посвежевшей драматургией: «Прикатить без звонка — привилегия совместной юности…» Тем более третье июня (21 мая по старому —не устает править Пташинский), Еленин день — именины Елены Равноапостольной (Елены Застольной — Пташинский думал, пойдет на ура, но Лена кисло — «Я же не сказал Елены Равнонетейвпостельной», — жалобился потом мне, знаю, он не хам и к Ленке относится великолепно, просто ценитель словесной акробатики, как и все мы, впрочем; к тому же у меня замедленная реакция, могу вспомнить через неделю, это быстро, через полгода — из-за такого случалось всякое, среди некоторых заработал реноме психопата — как угодно — Вернье, конечно, сразу бы двинул в морду). Хатько, без вины в данном случае виноватая, не сунулась к именниному караваю, и после без нее — завтрак с лекцией на траве у собора в Юрьеве-Польском, сдержанная попойка, Пейцвер утопил сандалию в местной речонке. Танька трубила, что примета верная — Пейцвер сегодня-завтра женится: вроде как признак, что необходима забота — покупать обувь, готовить обед и т.п., но есть и аллегорический план — человек не может топать в одной сандалии, значит, скоро появится жена — вторая сандалия, вторая половина (как сандалия мутировала в жену, мы не улавливали, Пташинский обвинил во всем старика Дарвина). Конечно, он (не Дарвин, а Пейцвер) не женился. Зато через месяц помилованная Хатько потребляла крабов за оба пропущенных раза.
У каждого своя планида. Танька гордится, что ей не требуется пищевых, а только словесные калории. Умный разговор лучше десятой перемены блюд. «Мой будущий супруг станет миллионером — я не хожу в рестораны принципиально» (да, шутка, но не без изжоги). «А если он сойдет с ума?» (Раппопорт, и намек, конечно, мимо, хотя психолог, надо полагать, нечасто употребляет оборот «сойдет с ума»). «Еще Пушкин…» — Танька берет возвышенную ноту, однако Раппопорт купирует Таньку статистикой спасенных браков (лично ею, причем, статистика не пропадет втуне, а подкапливается, подкапливается — глянь, и ты уже доктор наук), да, спасенных — и не рекомендациями совместных восхождений на горное плато или на сексуальное плато (Танька веселится, демонстрируя осведомленность), а мудростью древней, как библейский змий: раскрыть глазенки ширше, ширше и слушать, слушать драгого муженька, какую бы ни нес абракадабру. В чем главный синдром мужчины? Самопупия (да, термин; да, собственного изготовления, на пиджин непереводимо, стоит набрать латиницей для индекса цитирования). Не будешь потрафлять такому самопупу, найдет себе другую потрафлюшку (Танька в восторге, бедная). «А у девочек?» (Пташинский голосом скопца). «Исправь “у” на “о”». Тут уж восторг хором, хотя Хатько поняла буквально и, кажется, обиделась.
Но Танька, что твой, Лена, Steinway, не всегда подает голос. В последнее время, не только я подметил, у нее чередуются говорливая и молчаливая полоса (Раппопортиха нашепнула термин, я не настолько чокнутый, чтоб помнить). Раппопортиха — не вовсе липовый диагност, а мы — не вовсе липовые христиане? Я был достаточно нетрезв, когда корил тебя, Лена, этим — легче человека обкормить химией, легче заарестовать в клинике, — а, например, когда ты играешь, Танька исцеляется, — и у твоей игры, в отличие от таблеток, нет побочных эффектов. Ты посчитала бутаду издевательством. Разве я могу сказать, что навзрыд не только над твоим Брамсом, но над репертуаром школьницы — Клементи или даже Черни (уговоры Оли, твоей старшей девочки, хотя бы присесть за инструмент, завершаются тем, что за инструментом ты — «Наша мама — гений» — Оля говорила это и в пять, и в десять, и в пятнадцать — но, конечно, тональности различны). Воскресенский, тот самый, когда-то хвалил твое туше (или Брумберг?). «Да, было время, мы нажимали на тушенку» (солдатский юмор — это Кудрявцев у кого-то перенял — привилегия бигмена, к тому же намек, что у каждого впереди возможности, главное — он продолжает — себя не запускать, смотрит на Пейцвера, спасибо, не на меня, но я и развалиной останусь dandy — из наблюдений Таньки — сознаю, мои симпатии к ней небескорыстны). У нас с тобой, Лена, своего рода дуэт — я с гонгом клакера (Раппопортиха спокойна за мое будущее — «Когда тебя попрут из миров искусства — ты ведь знаешь, о чем я? — отправишься в “Большой”, упаси бог, не в “Малый”, там оглохнут»), но я не только «аплодистун» (Пташинский утверждает, что обогатил Даля больше, чем Солженицын), но вроде конферанса — «Сейчас бетховенская сонатина?» («Какая?» — «Твоя любимая» — знаю, тебе так нравится) — Гайдна чуть перемучила (ты рече, не я, — и, право, похоже на смирение паче гордости, — миллион раз самопрезентация, что ты непрофессионал, — зато мне повод миллион раз объявить фортиссимо: «Чхал на них!»), и счастье, дальше счастье с тобой бродить в полях (понятно, что Рахманинов), или когда огни увижу в твоей радужке — «Au coin du feu» Чайковского («У камелька» из «Времен года» — что, попались? — просто у тебя ноты давние, сдублированы по-французски, от Анны Радловой, дружила с твоим дедом, — «