— Гулять — так гулять! — поддержали его последние гости моего импровизированного праздника: Людмила Гурченко, Елена Добронравова и Станислав Чекан.
Кстати Чекан прихватил на студии дежурную гитару и теперь, перекинув ремешок инструмента через плечо, громко горланил «Гоп со смыком» на весь Кировский проспект, которому после перестройки вернут прежнее название — Каменноостровский. Я, конечно, попытался как-то урезонить, разгулявшихся артистов, сказал им, что народ хочет спать, завтра трудовая пятница.
— Спокойно, Феллини, мы тоже хотим спать, у нас тоже завтра пятница, — хохотнул Леонов и вторым голосом заорал «Гоп со смыком»:
Сколько бы я, братцы, не сидел,
Не было минуты, чтоб не пел, — хулиганистым актёрам принялись подпевать Гурчено и Добронравова:
Заложу я руки в брюки и пою романс со скуки,
Что же, братцы, делать, столько дел⁈
— Что же, братцы, с вами делать? — всплеснул я руками. — Можно же петь как-то душевней что ли, потише? Что вы орёте как бригада пьяных грузчиков?
— А мы и есть пьяные грузчики! — захохотала Людмила Гурченко. — Если я неправедно живу — попаду я к черту на Луну…
— Признаюсь тебе как родному, — шепнул Евгений Леонов, — пообещай, что снимешь нас всех в своём новом кине, тогда и перестанем хулиганить.
— Станислав Юлианович, дай-ка мне бандуру, — проворчал я и отнял гитару практически силой у актёра, который несколько лет назад играл Поддубного. — Песня режиссёрская, печально-завиральная, — объявил я в наступившей тишине и заорал как ненормальный, тренькая на трёх блатных аккордах:
Режиссёр, как на параде,
Не жалеет голоса,
Весь к утру в губной помаде,
Даже ниже пояса!
— Если Госкино выдаст моей короткометражке прокатное удостоверение, — немного отдышавшись, сказал я, — то я торжественно обещаю, что всех вас сниму в следующем своём кине! Только не надо больше петь про гоп со смыком, умоляю.
— Да уж, — протянула Людмила Гурченко, — сдать кино в прокат дорогого стоит. Три года назад я снялась в «Человеке ниоткуда». Когда его смотрели своей компанией, так же смеялись как сегодня на студии. А в результате фильм до сих пор на полке валяется. И Эльдар Александрович Рязанов чуть инфаркт не получил.
— Нужно было дать кому следует, и не было б проблем, — буркнула Елена Добронравова.
— Ты, мать, на что намекаешь? — округлила глаза Гурченко.
— На взятку она намекает, на взятку, — вступился за коллегу Станислав Чекан.
— Это всё ерунда, — похлопал меня по плечу Леонов, — Феллини у нас счастливчик. Я это первый почувствовал. Ха-ха. Всё будет тип-топ! Ха-ха. Вот увидите.
Глава 3
В субботу 20-го июня я и директор «Ленфильма» Илья Киселёв прибыли в бывший московский особняк нефтяного магната Лианозова в Малый Гнездниковский переулок. Именно здесь теперь располагалось всесильное Госкино, и здесь подчас решалась судьба каждой кинокартины снятой в СССР. Но такое положение дел было не всегда. До 1961 года кинематографисты непосредственно подчинялись Министерству культуры. Однако двум отважным режиссёрам Ивану Пырьеву и Михаилу Рому удалось какими-то невероятным способом вырваться из цепких лап Екатерины Фурцевой и создать свою независимую организацию — Союз кинематографистов.
Но недолго мучился киношник в высоковольтных проводах. В 1962 году фильм Марлена Хуциева «Застава Ильича» объявили идеологически вредным и кинематографическую вольницу прихлопнули одним мощным приказом от 1963 года, в котором говорилось, что с этого дня советским кино управлять будут исключительно чиновники. И хоть Госкино формально осталось независимым от Минкульта, но негласно Екатерина Фурцева могла легко наложить вето на любое произведение советских киноделов.
Кстати, в 90-х годах опальный фильм Хуциева я совершенно спокойно посмотрел на видео. Как сейчас помню финальную речь главного героя: «Я отношусь серьезно к революции, к песне „Интернационал“, к солдатам, и живым и погибшим, к пацану, который растет у моего друга, и к картошке, которой мы спасались в голодное время».
«Алло, Минкульт, где там идеологическая вредность? — подумал я, удобно устроившись в кресле маленького и уютного просмотрового кинозала Госкино. — Если „Застава Ильича“ — это антисоветский фильм, то я — марсианский шпион, рептилоид, загримированный под человека разумного. Просто нужно было Пырьеву и Рому перекрыть кислород, вот и докопались до телеграфного столба».
— Волнуешься? — спросил меня Илья Николаевич, когда я возмущённо заёрзал на кресле.
— Есть немного, особенно чешутся кулаки, — прошептал я.
— Тогда сиди и молчи, — испуганно прошипел директор «Ленфильма», когда с небольшим опозданием в зал вошли трое серьёзных мужчин.
Кто из них кто я догадался интуитивно. Самым важным чиновником со скучным лицом в очках был знамо дело председатель всей мощнейшей госструктуры Алексей Романов. Следом за ним семенил круглолицый с кустистыми бровями товарищ без очков — первый заместитель Владимир Баскаков. Последним вошёл в помещение, высокий и худой, ещё один зам. Романова Владимир Головня. Бывший фронтовой кинооператор, заведовал сейчас кинопрокатом всего огромного Советского союза. Именно на Головню, который преподавал экономику кинопроизводства во ВГИКе и отвечал за выполнение важнейшего финансового плана, и была моя основная надежда. Я думал, что его опытный взгляд запросто распознает коммерческий потенциал моей короткометражки.
— Включайте кино, у нас сегодня мало времени, — вяло махнул рукой киномеханику председатель Алексей Романов, при этом удостоив меня и Илью Николаевича такого взгляда, что я почувствовал себя бесправным гастарбайтером из средней Азии перед очень важным начальником.
«Бессодержательная, никчёмная, балаганная и безыдейная галиматья, не отвечающая высокому призванию советского искусства, — повторял я про себя эпитеты, которыми „наградили“ мою работу чиновники из Госкино, когда спустя час в обществе Ильи Николаевича брёл в направлении ГУМа. — А почему главный герой фильма — вор? Почему ваш Фёдор не сеет, не пашет, не получает высшего или среднего профессионального образования? Какой пример он подаёт подрастающему поколению? Вы лучше снимите короткометражку про комсомольца-строителя, который после трудовой вахты работает дружинником на танцплощадке и скручивает опасного преступника. Вот тогда и будем разговаривать».
— Чего раскис? — засмеялся директор «Ленфильма», когда мы шагали по Тверской улице, неожиданно попав в плотный людской поток.
«Лето — пора отпусков, — зло подумал я, когда какой-то раззява с пакетами наступил мне на ногу. — Наверное, тут больше половины людей — приезжие, которые бегут сейчас смотреть Красную площадь, Кремль, мавзолей, собор Василия Блаженного. А потом они же, выполнив культурную программу, с чистым сердцем бросятся за покупками в ГУМ. Всё видел, всё посмотрел, всё по списку купил. Жене — серьги, сыну — солдатиков, дочке — куклу, любовнице — духи».
— А ты думал, тебя с цветами встретят? — попытался подбодрить меня Илья Николаевич, своей лапищей беспардонно взлохматив мою причёску. — Скажи спасибо, что твою киноленту не приказали утилизировать. Положили на полку, уже хорошо, потому что с полки кино всегда можно достать.
— Может быть, стоит кому-нибудь дать на лапу? — спросил я, похлопав себя по карману, где грела душу вчерашняя зарплата. — Деньги имеются.
— Ладно, подумаем, кому дать, — захихикал Илья Киселёв. — Давай, Феллини, прибавим шаг, а то мне до отъезда надо ещё кое-куда забежать.
— А что вы хотите найти в ГУМе? — поинтересовался я, когда мы вместе с толпой вышли на Манежную площадь.
— Жене — серьги, сыну — солдатиков, дочери обещал купить грампластинку со сказками, — ответил директор киностудии.
Я хотел тут же спросить: «а любовнице?», но вовремя прикусил язык, ибо заглядывать к чужим людям под одеяло — это признак плохого воспитания. Затем мы быстро проследовали мимо красивого здания из красного кирпича, где размещался Государственный исторический музей, и моему взору открылась знаменитая Красная площадь. Сразу же со всех сторон послышались мегафонные голоса «зазывал», которые приглашали совершить увлекательную экскурсию по Москве. И к толпам «диких зевак», которые хаотично бежали по своим делам, добавились организованные группки людей, которые слушали экскурсоводов.
— Всё равно, это какая-то тупость, — брякнул я, устав от плохих мыслей в своей голове. — В Голливуде если режиссёр снял удачное кино, на которое валом пошёл народ, то он мгновенно получает новую работу. А у нас почему-то надо непременно поползать на коленях, поунижаться, помучиться, дать взятку. Почему мы обязательно должны жить по принципу, чтоб жизнь мёдом не казалась?
— Потише, милиция кругом, — прошипел Илья Николаевич. — И кстати, с чего ты решил, что снял что-то путное?
— А вы значит, про вчерашний скандал в кафе ничего не слышали?
— Некогда было, — проворчал Киселёв.
— Значит, стою я вчера в очереди за кружечкой кофе. И народ вокруг весёлый, расслабленный и возбуждённый от того, что в кассе выдали деньжата. Как вдруг подбегает ко мне Иосиф Ефимович Хейфиц и начинает реветь, грубо выражаясь по матери. У меня уши просто повяли. Потом оказалось, что товарища режиссёра не пустили в просмотровый кинозал, заставили его, бедолагу, полминуты потерпеть в коридоре, потому что там по шестому разу крутили мою фильму.
— Для кого? — рыкнул директор.
— Для простых рядовых сотрудников киностудии и их многочисленных родственников, — хмыкнул я, когда мы подошли к ГУМу и людей, которые вползали в этот торговый муравейник, стало ещё больше. — Сработало сарафанное радио, Илья Николаевич, картина уже пошла в народ.
— Безобразие, — пробурчал он и, схватив меня за рукав пиджака, потащил в главный магазин страны.
А в ГУМе по трём линиям и трём этажам неслась необузданная людская лава, которая шумела, гудела и иногда смачно материлась. Кроме того люди стояли в длиннющих очередях. Кстати, самые пронырливые бегали из очереди в очередь, занимая места сразу в нескольких подобных самоорганизованных человеческих группах. А ещё с мостика третьего этажа я заметил презабавный большой плакат, который гласил, что телевизоров в 1965 году будет произведено в 4,6 раза больше, чем в 1958. «Идиотизм, — буркнул я себе под нос, — вы ещё напишите: на сколько их будет больше произведено, чем до 1913 года».