И вдруг в тусклом свете уличного фонаря я увидел во дворе дома одинокую мужскую фигуру. Этот «ненормальный лунатик» во втором часу ночи стоял и смотрел на окна моей квартиры. Конечно, лицо незнакомца с таким светом и на таком расстоянии было не разглядеть, однако я кожей почувствовал, что это мой «московский гость». Поэтому Чарлика я, тут же сняв с плеча, усадил на подоконник. Затем походя, выключил чайник и бросился в прихожую, где за какие-то секунды надел кроссовки, а поверх футболки натянул свитер и, схватив молоток, который почему-то затерялся на обувной полке среди туфель и ботинок, в обычных домашних трико рванул в коридор. Само собой, молоток мне понадобился не для забивания гвоздей, а в качестве психологического оружия. Ведь при определённом ракурсе молоток вполне мог сойти и за пистолет.
«Спокойно-спокойно», — шептал я сам себе, большими шагами отмеряя пролёт за пролётом. «Спокойно», — шепнул я, выскочив на улицу, где уже было достаточно прохладно, неуютно и темно. Однако двор нашего дома оказался абсолютно пуст. И либо незнакомец успел где-то укрыться, либо я на нервной почве за фигуру человека принял хитрую игру света и тени. «Не-не-не, — усмехнулся я про себя, медленно шагая на то место, где стоял „странный лунатик“. — Он где-то здесь. Притаился, сволочь, и изучает меня словно полоумный учёный невинную букашку под микроскопом. Только я не букашка. Я могу и в лоб дать».
— Ну что, может поговорим? — спросил я спокойным и уверенным голосом, который эхом разнёсся, отражаясь от холодных и каменных стен окружающих домов. — Я не совсем понимаю, когда я тебе перешёл дорогу? А хочешь, угадаю — кто ты такой? — произнёс я и, выйдя на самый центр, стал так же осторожно и медленно поворачиваться по часовой стрелке. — Ты из будущего. Возможно из 1996 или 1997 года. И перелетел ты благодаря старому эксперименту советских учёных. Гипноз там какой-то или что-нибудь подобное.
На этих словах что-то хрустнуло и громко звякнуло, ударившись об наш старый и потрескавшийся асфальт. Но из-за эха я даже не смог определить направление звука. А из-за темноты у меня не получалось никого и ничего разглядеть.
— Давай пообщаемся, нам делить нечего, — снова в пустоту сказал я и, выждав ещё несколько секунд, добавил, — в общем, знаешь, где меня искать. Как надумаешь что-то путёвое, приходи, попьём чаю. Мы, гости из будущего, должны держаться вместе.
«Похоже, беседы у нас сегодня не получится», — решил я и направился обратно в подъезд. Вот только перед подъездной дверью, которую ещё не научились закрывать на кодовые и прочие замки, я поднял правую руку к уху, словно говорю по мобильнику, и лишь потом вошёл внутрь. И сделал я это в целях страховки, в таком положении на тебя не так-то просто накинуть удавку или верёвку. «Кто же ты такой — псих или путешественник во времени?» — подумал я, ещё раз оглянувшись назад.
На следующий день, на субботнюю утреннюю репетицию, я пришёл немного больной и помятый. Во-первых, толком поспать мне так и не удалось. Во-вторых, если я и забывался сном, то видел какие-то ужасы, где бегал по каким-то подвалам, лазил по чердакам и блуждал по запутанным коридорам, напоминающим мосфильмовские лабиринты. А в-третьих, я кое-что новенькое под утро успел сочинить. К слову и мои музыканты выглядели не лучше. Толя Васильев и Сергей Лавровский жадно пили минералку. Клавишник Лёва Вильдавский хлебал горячий кофе из буфета. А у крепыша Жени Броневицкого, который задумчиво перебирал струны на бас-гитаре, под левым глазом сиял свеженький синячок.
— Вижу, что вчерашний дебютный концерт вы успели где-то хорошенечко отметить? — усмехнулся я. — И даже с приключениями.
— Это я дома на косяк налетел, — проворчал Броневицкий.
— А у косяка оказалась рабочая правая рука, — хохотнул я. — Ладно, это лирика. Синяки — это всё преходяще, а музыка — вечна. Я сегодня ночь долго думал и вот что решил: «Королеву красоты» и «Как провожаю пароходы» из программы убираем.
— Не понял, как убираем? — возразил Васильев. — Я уже к ним для аранжировки кое-что придумал.
— Задумки свои запомни, а ещё лучше запиши. Пригодятся. Лично я так поступаю всегда, — пробурчал я, вынув записную книжку из кармана.
— Ну, хорошо, — кивнул барабанщик Лавровский, — если «Пароходы» и «Королева» — минус, то что тогда плюс? Ты же сам говорил, нам нужно откатать 16 песен для диска.
— Провалами в памяти пока не страдаю, — улыбнулся я. — Первая, она же начальная композиция в программе должна являться нашей фирменной, забойной и знаковой вещью. И в ней должно звучать название — «Поющие гитары».
— Изобразишь? — заинтересовался Толя Васильев.
— Само собой, — усмехнулся я, взяв гитару, — у нас же сегодня два вечерних концерта. Не будем же мы на этих выступлениях лажать. Итак, песня «Поющие гитары», — сказал я.
После чего заиграл мотив хита ВИА «Самоцветы», который в той моей молодости назывался «У нас молодых» или «Наши руки не для скуки». Вещица имела забойный битовый проигрыш и пользовалась большой популярностью на всех танцплощадках Советского союза. И я даже видел, как в нулевые годы под ремикс этой песни спортивные и подкаченные парни отплясывали силовой брейк-данс. А это значит, что в этой композиции было какое-то неуловимое сочетание нот, какой-то неуловимый мотив, делавший песню бессмертной.
У нас, молодых, впереди года,
И дней золотых много для труда.
Пусть «Поющие гитары» греют нам сердца!
Для любви сердца — той, которой нет конца.
Для любви сердца — той, которой нет концаааа! — допел я первый куплет, из которого начисто исчезли «руки не для скуки», не вписавшись в новое будущее. А далее я как мог на басовых струнах выдал простенький, но забойный проигрыш, и тут же затянул второй куплет:
Пусть в сердце твоём, как родня, живут
Навеки вдвоём и любовь и труд.
Пусть «Поющие гитары» греют нам сердца!
Для любви сердца — той, которой нет конца.
Для любви сердца — той, которой нет концаааа!
Пусть сердце найдёт молодую новь:
Сто тысяч забот и одну любовь.
Пусть «Поющие гитары» греют нам сердца!
Для любви сердца — той, которой нет конца.
Для любви сердца — той, которой нет концаааа!
Хряпнул я в завершении по струнам и спросил парней, которые сидели, открыв рты:
— Что скажете, ромалы?
— Сдаётся мне, что это будет забойная хитяра, — проплетал Лёва Вильдавский, моментально наиграв на электрооргане проигрыш песни.
— Чумовая вещь, — кивнул головой Толя Васильев. — Здесь бы духовая секция не помешала.
— Обойдёмся пока без секции дУхов, — хмыкнул я и, хотел было исполнить ещё один будущий хит на все времена, как в кинопавильон вбежала редакторша нашего «Первого творческого объединения» Фрижета Гургеновна и потребовала моей срочной аудиенции.
— Вот текст, вот аккорды, репетируйте пока без меня, — пробурчал я, отдав ребятам листок со своими каракулями и, тут же подумал: «Где я ещё успел накосячить и чем провинился, коли такая срочность и спешка?».
Глава 9
Признаюсь откровенно, от всех этих административных делений на «Ленфильме» у меня голова шла кругом. «Первое творческое объединение» возглавлял Иосиф Хейфиц, «Второе» — Григорий Козинцев, а ещё было и «Третье», которым руководил Виктор Трегубович. Изначальная идея была такая, чтобы в каждом объединении сложился свой сработанный и сплочённый коллектив единомышленников, и чтобы между ними можно было устроить что-то наподобие соцсоревнования. Но нервная система творческих людей такова, что сегодня они лучшие друзья, а завтра уже непримиримые идейные враги. Поэтому все эти разделения были условны и отдельные творческие единицы перемещались из одной команды в другую. Однако наших щепетильных редакторов это не волновало. И коли меня приписали к «Первому объединения», то будь добр отчитаться перед Фрижетой Гургеновоной.
— Это твоя заявка в ЦДТС? — спросила Фрижета, когда мы вошли в её кабинет, заставленный кипами разных книг и бумажных папок.
«Чья же ещё?» — усмехнулся я про себя, рассматривая бумагу, которую ещё вчера отправил в цех декоративно-технических сооружений, прикрепив к ней простенький чертёж стандартной киношной выгородки и одного большого стола, где планировалось расставить разные колбы и физические приборы.
— Если подпись моя, то моя, — кивнул я.
— То есть у тебя на вторник 8-е сентября уже назначена съёмка, я правильно поняла? — грозно сверкнула глазами уроженка Пятигорска, в которой текла горячая кровь жителей древнего Урарту.
— Директор киностудии, Илья Николаевич, потребовал закрыть вопрос с «тайнами Вселенной», и я его закрываю, у Вселенной тайн больше нет, — снова кивнул я, мысленно добавив более резкое выражение: «а чё сиси-то мять?».
— А ты, Феллини, случайно ничего не забыл?
— Да вроде ничего, — пожал я плечами. — Реквизиторам заявку отдал, с костюмерами и гримёрами пообщался. От оператора Сергея Василича Иванова принципиальное согласие получил. Нужно ещё сегодня с Леонидом Фёдоровичем Быковым переговорить. Что-то он мне в последние дни не нравится. Хандрит что-то наш «Максим Перепелица».
— Я спрашиваю, где сценарий⁈ — рявкнула Фрижета Гургеновна.
— Дома на столе лежит, — соврал я. — В понедельник будет, к обеду. Кхе, лучше к вечеру.
— А ещё лучше во вторник утром, правильно? — прошипела редакторша. — То есть ты ещё ни строчки не написал, а уже заказал съёмку?
— Фрижета Гургеновна, за кого вы меня принимаете? — сделал я крайне возмущённое лицо. — Начало такое: звучит загадочная музыка, а в кадре на крупном плане что-то в колбе кипит и бурлит. Затем камера плавно отъезжает, и мы видим профессора с микроскопом, который двум своим студентам читает стихотворение Пушкина: «О сколько нам открытий чудных / Готовят просвещенья дух / И Опыт, сын ошибок трудных, / И Гений, парадоксов друг…». Как начало, цепляет? — хохотнул я, вспомнив, что передача «Очевидное — невероятное» с этим прологом выходила почти 40 лет, и все были довольны.