Говорил ли он? Нет. Рассуждал? Ни в коем случае. Спрашивал? Нет. Отвечал? Тоже нет. Он мог только читать стихи, превращая в поэму весь мир, самого себя и нас.
Потом он снова превращался в неподвижный предмет, такой далекий от того, что он только что читал.
Своим чтением он останавливал бегущие секунды, погружая нас в мир своих и наших чувств. Слова, которые он произносил чуточку картавя, ликовали и грустили, плакали и смеялись. Это плакало и смеялось человеческое сердце, как в древней сказке замурованное в бездушную оболочку – в дерево или камень. Это плакал и смеялся мир вне и внутри каждого из нас.
Затем он погружался в сон, превращался в вещь. И возле него была тишина. Нет, не та, что возле озера в лесу на тропинке, а совсем другая, неподвижная тишина вещей, тишина полного небытия.
Мы жили шумной, веселой жизнью. Я чуть было не сказал: неповторимо веселой и шумной. Нет, впоследствии я мог при желании вновь переживать сладость или горечь минут детства или юности благодаря заботе и предусмотрительности моего отца. Аппарат, созданный Институтом времени, вобрал в себя многие минуты и часы моего ускользнувшего прошлого, «замоделировав» мое бытие. А потом этот аппарат-двойник долгие годы стоял в одном из запасников института, ненужный мне, ибо я больше всего на свете ценил настоящее и вовсе не хотел возвращаться в прошлое.
Живя в Лесном Эхе, я много бегал, плавал, ездил, летал. Летали мы медленно, на стареньких аппаратах, как в прошлом веке. Это были спортивные аппараты, давно вышедшие из употребления. Но я уже говорил о том, что директор школы был старомодным человеком, принципиально старомодным.
Возле школы не было глубоких водоемов, и нам было незнакомо то сильное и своеобразное чувство, которое испытывают люди, спускающиеся на океанское или морское дно.
Я любил плавать и летать, но еще больше – ходить. Когда идешь пешком, не пользуясь никаким транспортом, кроме своих легких мускулистых ног, испытываешь огромное наслаждение. Став старше, я понял, почему. Быстрое движение как бы растворяло мир живых форм, таких милых и интимных; глаз не замечал коричневых стволов сосен, зеленого овала холма, синей ряби речной быстрины, яблока, свисавшего с ветки, птичьего клюва, ягод в траве, медленно плывущего облака, лиц прохожих.
Но когда я шел по тропе, вместе со мной не спеша шествовал мир. Он был как симпатичный собеседник, нежданный друг, показывающий свои края.
Как-то во время каникул отец спросил меня:
– Я обратил внимание: ты, кажется, любишь ходить пешком?
– Да.
– Но ходьба отнимает много времени. А время бесценно.
Я не стал, разумеется, рассказывать отцу, почему я так люблю ходить пешком. Я опасался, что мое объяснение может показаться ему недостаточно логичным или, еще того хуже, наивным.
– И к тому же ходьба, – продолжал отец, – приучает к пассивному созерцанию.
Отец, по-видимому, не очень любил спорт. А природу? Не знаю. Не уверен, что он ее очень любил, а если и любил, то по-своему. Он был слишком энергичен и подвижен, чтобы пассивно любоваться восходом или закатом солнца. И, кроме того, он слишком много знал о Солнце.
Я же очень любил природу и был счастлив от того, что нашу школу окружали леса. Зимой в снегу можно было увидеть петляющие следы зайца, белку на ветвях кедра, большие детские глаза оленя. Зверей никто не трогал, и они не боялись людей. Я знал, что этот лесной мир станет приятным воспоминанием. Как только я окончу школу, я возвращусь в мир быстрого движения, где люди больше всего на свете ценят время, посвященное познанию и труду.
6
Нет, эта Алиса Козловская совершенно не знала нас – подростков. Представьте себе, она попросила нас написать классное сочинение на тему о том, что такое старость.
Прежде чем сесть писать, я вспомнил все, что знал о старости. А я знал о ней немного.
Мой отец считал слово «старость» наивным и устаревшим выражением, искажавшим суть явления.
– Старость, – говорил мне отец, – вот это уж вовсе не обязательно. Процесс старения – это процесс порчи наследственно-информационного аппарата. По выражению твоего лица я вижу, что ты не понимаешь, о чем я говорю. Ну а если спрошу тебя, почему ты сегодня в общем такой же, каким был в прошлом году, хотя все знают, что каждый организм биохимически обновляется за восемьдесят дней? Представь себе, что ты проснулся, взглянул в зеркало и не узнал себя. На тебя из зеркала смотрело лицо, не имеющее с твоим лицом ничего общего. Оно изменилось, стало некрасивым, черствым. Не беспокойся, ни с тобой, ни с кем из твоих приятелей это не случится. Почему? Потому что каждая возникающая, вернее, обновляющаяся клетка с ее сложным химическим аппаратом получает от нуклеиновых кислот, от их наследственной «памяти» точное указание, как себя строить. Говоря образно, тебя помнит каждая клетка твоего организма, вернее, не тебя, а себя, то есть частность, но в целом получаешься ты, хотя целое и частность – это не одно и то же. Слушай дальше: но вот наступает время, когда наследственно-информационный аппарат, клеточная и молекулярная «память» начинает портиться от действия энтропии. Человек (допустим, он долго не смотрел в зеркало) вдруг видит, что его лицо изменилось, деформировались губы, нос, щеки, поседели волосы. Клетки организма не в состоянии себя строить с той бесподобной точностью, как они это делали, пока организм был молод и сопротивлялся действию энтропии. Кто же ответствен за это? Информационно-наследственный аппарат, клетки и молекулы начинают забывать, каким ты был еще недавно. Как видишь, опять все упирается в «память». Но если устранить порчу этого аппарата, то не будет никакой старости. Одна из лабораторий нашего института занимается решением этой проблемы. Может быть, ты доживешь, Микеланджело, до того времени, когда клетки и молекулы долго-долго, бесконечно долго будут помнить, каким ты был вчера, чтобы не дать тебе измениться к худшему завтра.
Слова отца произвели на меня сильное впечатление. Я сразу же вообразил себе мир, населенный живыми существами, но без этого столь важного и необходимого аппарата. Они «изменялись» бы каждые полгода, меняя глаза, нос, губы, весь облик. Если б это было так, мир походил бы на беспрерывный маскарад, на безобразный спектакль. Но, к счастью, это не так.
Я изложил эти мысли в классной работе. Но моя работа, наверно, не понравилась учительнице. Она сказала мне:
– Петров, вы неправильно поняли тему. Я просила написать не о старении машин, а о старении человека.
Когда она сердилась на меня, она всегда называла меня просто Петровым.
Я промолчал, хотя готовый ответ уже висел на кончике моего дерзкого языка. Неужели она не может понять, что второму закону термодинамики подвластны не только вещи, но и она сама, Алиса Козловская.
А через час после этого разговора я забыл об энтропии, термодинамике, старости, старении, школе – я встретил на лесной тропе Таню.
Она шла и негромко читала стихи, которые сочинил поэт, чьей моделью был Алик. И я не знал, читала ли она шутя или всерьез. Она картавила, явно передразнивая моего неодушевленного друга.
– Таня! – окликнул я ее.
– А, это ты? Петров?
– Да, я. Если ты не забыла, меня зовут Микеланджело.
– Петров звучит проще. Естественнее. И твоя фамилия больше похожа на тебя, чем твое имя. Микеланджело? Торжественно и смешно. Но ты не сердись на меня, Петров. Ты же не виноват, что тебя так назвали.
– Не виноват.
– Ты куда идешь? К озеру? Пойдем вместе.
– Пойдем.
– Ты такой ненаходчивый, Петров. Повторяешь все, как автомат, как хорошее запоминающее устройство. А скажи, пожалуйста, правда, что твой Алик плагиатор? Говорят, что он заимствовал свои стихи у одного современного поэта.
– И правда и неправда. Он же двойник поэта, его модель. И то, о чем ты говоришь, нельзя назвать заимствованием.
– А ты уверен в этом?
– Уверен.
– А твой знаменитый отец?
– Тоже уверен.
Таня рассмеялась.
– «Тоже»? Ты «тоже» или «тоже» твой отец? Или вы оба «тоже»? Ну не хмурься, пожалуйста. Ты умеешь свистеть? А я умею. – Она вложила в рот два пальца и громко свистнула. Лицо у нее стало озорным, как у мальчишки. – Слушай, Петров, а правда, что там, на Уазе, люди растерянные и грустные, а вещи веселые и очень умные?
– Может, да, – ответил я уклончиво. – А может, нет.
– Но Большой мозг-то, наверное, это знает?
– Спроси у него. Что ты у меня спрашиваешь?
– А если он ответит, как ответил мне ты: «Может, да, а может, нет» – этот твой Большой, серьезный и очень скучный мозг?
– Не все такие веселые, как ты.
– Ладно! Оставим в покое Большой мозг. Послушай, расскажи мне лучше о Микеланджело, о его жизни.
– Он тоже не был веселым, этот великий итальянский художник и скульптор.
– Я спрашиваю не о нем, а о тебе. О великом скульпторе я могу узнать из книжки.
Я покраснел и начал подыскивать слова, чтобы ответить ей, но ничего не приходило в голову, как у доски, когда не знаешь урока.
– Ты всегда смеешься, всегда шутишь.
– Ну нет. Не всегда. А только когда разговариваю с тобой, Петров.
– А почему?
Она не ответила на мой вопрос. И, немножко помолчав, сказала:
– Мне говорили, что Микеланджело слишком самоуверен и нескромен…
– Неправда… Я…
– Я спрашиваю не о тебе. О настоящем Микеланджело, О том, у которого фамилия Буонарроти.
– Ну и обращайся к нему, к этому Буонарроти.
– Но его нет. И нет даже его внутренней копии, его модели. В том далеком веке, когда он жил, ученые еще не умели моделировать работу мозга. Как скучно с тобой, Петров. Я сейчас исчезну.
– Убежишь? Свернешь с тропинки в лес?
– Нет. Просто исчезну. Ты мне надоел. Примерь-ка вот эти очки. Быть может, они сделают тебя более наблюдательным.
Она вынула из висевшей на боку сумки полупрозрачную вещь, действительно чем-то напоминавшую очки, и надела мне на нос. Рассмеялась и исчезла.