Другим примером являются мемуары Н. В. Чарыкова — первого русского политического агента в Бухарском эмирате. Писал он их уже под конец жизни. Вынужденный бежать из России и поселиться в Константинополе, он также всячески старался подчеркнуть свою ведущую роль во внешней политике России, в том числе и в проведении реформ в Бухарском эмирате во время пребывания там в 1886–1890 гг. Таким образом, при использовании сведений мемуаров следует принимать во внимание цель их написания и критически оценивать сведения авторов о контактах с теми или иными центральноазиатскими властями и результаты этих контактов.
Немало представителей дипломатического и военного ведомств, а также ученых, посетивших Центральную Азию либо в составе посольств, либо с собственными чисто научными целями (подобные поездки начались уже после установления российского контроля над центральноазиатскими государствами, т. е. с конца 1860–1870-х годов), не ограничивались путевыми записками или официальными отчетами, а писали по итогам поездок целые научные труды, посвященные Центральной Азии, в том числе политическим и правовым аспектам ее развития. До сих пор сохраняют ценность труды Н. В. Ханыкова о Бухарском ханстве, А. Вамбери о Бухаре и Хиве, Ч. Ч. Валиханова и А. Н. Куропаткина о Кашгарии, Д. Н. Логофета о Бухарском эмирате и т. д.
Однако и эти работы следует использовать с известной долей критицизма. Весьма распространенным явлением в подобных работах является включение в них сведений авторов, ранее писавших о тех же государствах. Так, Н. В. Ханыков в своем «Описании Бухарского ханства» (1843) использовал немало сведений, приведенных Е. К. Мейендорфом, совершившим путешествие в Бухару в 1820 г., а венгерский автор А. Вамбери (путешествовавший по Средней Азии в 1863 г.), в свою очередь, неоднократно приводит сведения о Бухаре, позаимствованные у самого Ханыкова. А. Н. Куропаткин, побывавший в Кашгарии и собравший немало информации из первых рук, тем не менее опирается на работы предшествующих авторов, дополняя ими собственные наблюдения. Один из российских первооткрывателей Памира, Л. Б. Громбчевский, даже в своем дневнике использовал сведения других исследователей — В. Н. Ошанина, Н. Н. Покотило, Д. В. Путяты, А. Э. Регеля и др. Посетивший Бухару в начале XX в. А. Ржевуский опирается на сведения В. В. Крестовского, побывавшего там в 1882 г. и, в свою очередь, заимствовавшего часть сведений у Л. Ф. Костенко — участника посольства в Бухару 1870 г. С одной стороны, это свидетельствует о профессионализме этих авторов как ученых, хорошо знающих историографию изучаемой ими тематики, но с другой — лишает нас возможности проверить достоверность приводимых сведений за счет сравнения источников, поскольку в данном случае об их независимости говорить не приходится[12]. Поэтому требуется сравнивать сведения, приведенные в научных работах по итогам путешествий с другими видами источников — охарактеризованными выше отчетами, дневниками, мемуарами и проч. Кроме того, не следует забывать, что нас интересуют, прежде всего, результаты личных наблюдений путешественников, правовые отношения, свидетелями и участниками которых они сами становились. Поэтому сведения о лицах или событиях, имевших место задолго до их пребывания в странах и регионах Центральной Азии, носят характер не столько источника, сколько исторического сочинения [Кюгельген, 2004, с. 398].
Следующий источник, который привлекался нами для изучения государственности и права Центральной Азии — свидетельства пленников, длительное время пребывавших в Бухарском, Хивинском и Кокандском ханствах, у туркмен и т. д. По поводу ряда сочинений подобного рода у исследователей нет сомнений в их достоверности — например, в отношении «Странствия» Ф. Ефремова, хотя отмечается его «на редкость авантюрный сюжет» [Путешествия, 1995, с. 134]. До сих пор практически не исследованы записки некоего «персиянина» Василия Михайлова, побывавшего в начале 1770-х годов в плену у калмыков, казахов и в Хиве, соответственно, не подвергнута сомнению их достоверность. При этом вызывает удивление хотя бы тот факт, что они были опубликованы сначала на немецком языке в Риге в 1804 г., затем на английском языке в Лондоне 1822 г. [Bergmann, 1804; Michailow, 1822], но до сих пор не были переведены на русский язык[13].
Гораздо больше сомнений в достоверности вызывают сведения русских пленников, переданные другими авторами. Так, современный исследователь Е. К. Созина не без оснований усматривает в «рассказах пленников», опубликованных В. И. Далем (в частности, от лица Ф. Грушина и Я. Зиновьева) некую идентичность, т. е. следование единой схеме: пленение туркменами, продажа в Хиву, попадание в услужение к хану, несколько неудачных побегов и в конечном счете удачный; при этом она проводит сравнения и с произведениями, однозначно относящимися к художественной литературе, в которых присутствует тот же сюжет [Созина, 2016, с. 11]. Можно согласиться с мнением исследовательницы, что подобные рассказы имели под собой реальную основу, но они могут и не быть отражением реальных событий сами по себе. Также следует принять во внимание появление значительного числа таких сюжетов в 1830–1870-е годы, т. е. в тот период, когда Россия активизировала действия по продвижению в Центральную Азию: освобождение русских пленников, томящихся в рабстве в среднеазиатских ханствах являлось одной из основных целей российских властей сначала в дипломатических переговорах, а затем и в военных действиях против Бухары, Хивы и Коканда.
Наконец, значительную группу источников составляют работы публицистического характера — статьи и очерки в периодической печати, а также публицистические работы, «замаскированные» под дневники, мемуары или научные труды. Газетные или журнальные публикации не всегда представляют собой «легковесные» тексты: в ряде случаев это могут быть вполне достоверные описания центральноазиатских реалий в доступной форме и достаточно сжатом виде, предопределенном требованиями к объему статьи. Тем не менее среди таких текстов встречаются вполне научные работы, содержащие и фактические данные, и статистику, и яркие примеры конкретных политических и правовых отношений в государствах Центральной Азии.
Вместе с тем ряд работ, которые зачастую рассматриваются как достоверные источники, не всегда вызывают высокую оценку исследователей. В первую очередь это можно отнести к западным работам — в особенности к запискам английских путешественников. В XVIII в. в Британской империи начинает складываться течение, впоследствии известное в историографии под названием «ориентализм» (см.: [Саид, 2006]). Оно характеризовалось покровительственным отношением к системе ценностей народов Востока, и это в полной мере отразилось на характеристике английскими путешественниками государственных и правовых институтов стран Центральной Азии: в ней превалируют эмоциональные оценки, подчеркивается деспотизм восточных монархий, отсталость местного права, ненавязчиво (а порой и вполне откровенно) проводится идея необходимости установления над ними британской власти — для приобщения центральноазиатских обществ к «благам» европейской цивилизации. И большинство конкретных примеров деятельности властных структур или применения принципов и норм права в английских работах являют собой либо забавные казусы, свидетельствующие о консерватизме в Центральной Азии, либо примеры особой жестокости, несвойственной «просвещенному европейскому обществу». Яркими примерами подобного отношения являются работы А. Бернса, А. Вамбери, Д. Н. Керзона и др. Для сравнения: российские путешественники в большинстве своем ограничиваются констатацией фактов, избегая оценок и критики, поскольку в большей степени преследуют цель найти точки соприкосновения со странами и народами Центральной Азии, а не установить над ними контроль и распространить на них более «совершенные» принципы государственности и права.
Кроме того, нельзя не учитывать и соперничества России и Англии за контроль над Центральной Азией в рамках неоднократно упоминавшейся выше «Большой игры». Как следствие, английские (как и другие европейские и американские) путешественники крайне негативно относятся к российской политике преобразований в подконтрольных ей государствах и регионах Центральной Азии, обвиняя Россию в полном подчинении Бухары и Хивы (номинально продолжавших считаться независимыми), вытеснении местных традиций управления и права и проч. При этом, следуя своей концепции «ориентализма», они признают, что российское влияние способствовало смягчению деспотизма, уничтожению жестоких наказаний, уменьшению преступности и беспорядков в Центральной Азии, что, на наш взгляд, противоречит их же вышеупомянутым критическим замечаниям.
Впрочем, высказываются критические замечания и в отношении записок российских путешественников. Так, ряд авторов достаточно критически относятся к запискам Б. Л. Тагеева, участника «памирских походов» начала 1890-х годов, который, по их мнению, мало интересовался реалиями Западного Памира и больше внимания уделял захватывающим сюжетам походов и сражений, которые должны были привлечь внимание читателей. Еще более сложно разделить объективную информацию и субъективное мнение в произведениях военного чиновника, ученого и публициста Д. Н. Логофета, издавшего в 1909–1911 гг. целую серию книг и статей, в которых он подверг резкой критике непоследовательную политику российских властей в Бухарском эмирате, в результате которой это государство стало еще более сильным и централизованным, чем было до установления российского протектората. В последней главе этой книги мы посвятили специальный параграф анализу произведений Д. Н. Логофета, которые рассматриваем не как объективные исследования состояния Бухарского эмирата, а как отражение противостояния Военного министерства (к которому принадлежал сам Логофет) и МИД Российской империи по поводу будущего этого государства.
Итак, подводя итоги вышесказанному, можно отметить, что наиболее заслуживающим доверия источником можно счесть отчеты дипломатов и военных. Однако их записки не всегда достаточно подробно освещают политико-правовые реалии центрально-азиатских стран и народов, поэтому необходимо опираться и на другие упомянутые источники — с учетом тех особенностей, которые мы попытались определить выше. Полагаем, определенное мнение о степени достоверности записок в зависимости от личных качеств, образования, официального положения путешественников и проч. позволит сформировать также и прилагаемый в конце книги биобиблиографический словарь.