Говорит и показывает Россия — страница 7 из 17

Глава 5Нормальное телевидение в экстремальных обстоятельствах

Говорит и показывает НТВ

4 октября 1993 года Игорь Малашенко сидел в своем белом “Москвиче” и наблюдал залпы танков по Белому дому. Его офис на верхнем этаже здания мэрии, вокруг которого вчера разгорелась битва, был теперь опечатан. Автомобиль Малашенко, предоставленный ему деловым партнером, медиамагнатом Владимиром Гусинским, был оборудован спутниковым телефоном. По нему он сейчас и звонил голливудским продюсерам, чтобы договориться о встречах в Каннах на международной ярмарке телевизионных и видеопрограмм, где Малашенко собирался закупить контент для НТВ – нового телеканала, созданием которого он занимался.

Люди, с которыми Малашенко разговаривал по телефону, смотрели по CNN прямую трансляцию драматических событий в Москве. “Наверное, им тогда казалось полным бредом, что какой-то русский прямо в эту минуту звонит им из Москвы и собирается покупать какие-то фильмы”, – вспоминал он позднее[251]. Малашенко действительно больше занимал подбор программ для своего нового канала, чем исход битвы – он и так не сомневался, что кончится все победой Ельцина.

Запуск НТВ должен был состояться накануне, 3 октября, то есть в тот самый день, когда националисты и коммунисты пошли штурмовать “Останкино”. Впрочем, оказалось, что не все еще готово, поэтому премьеру решили отложить на неделю. Когда 10 октября НТВ наконец вышло в эфир, его первая аналитическая программа, “Итоги”, была почти полностью посвящена осаде Белого дома. Во время обсуждения событий недельной давности Егор Гайдар объяснял зрителям, что именно побудило его позвать людей на улицы. Уже то, что он давал эти комментарии из обустроенной частной телестудии, наглядно свидетельствовало, что Ельцин победил и что жизнь снова входит в намеченную колею. Так, по крайней мере, тогда казалось.

НТВ стал первым российским телеканалом западного типа. В его основе была американская модель: новости производили сами, все остальное закупали на стороне. В поисках названия Малашенко перебрал множество аббревиатур. Ему хотелось, чтобы оно звучало похоже на BBC, CNN, ABC, CBS, и в итоге он остановился на НТВ. Никто, даже сам Малашенко, не знал, как расшифровывается эта аббревиатура. Что скрывается за этим “Н”? “Независимое” или “новое”? Возможно, лучше всего намерения Малашенко выражало прилагательное “нормальное”. Итак, “Нормальное телевидение” – какое должно иметься в каждой нормальной стране.

В 1993 году в России не было нормальной банковской системы, не было независимого суда, а после расстрела Белого дома не стало и парламента. Милиция и армия находились в плачевном состоянии. В этих условиях телевидение должно было проложить и утрамбовать дорогу в такую “нормальную” страну – капиталистическую, энергичную и буржуазную.

Тревожность новостей компенсировалась спокойной интонацией, с которой ведущие НТВ о них сообщали. От телеканала исходило ощущение стабильности и порядка. Как и “Коммерсантъ”, только в еще большем масштабе, он программировал и упорядочивал жизнь, а не просто создавал ежедневную телесетку. “Когда составляешь расписание телепередач, нужно мысленно проживать жизнь своих зрителей: представлять себе, когда они встают, как они завтракают, а где-то рядом включен телевизор, как они собирают детей в школу, что они делают в течение дня, когда они возвращаются домой с работы”, – рассказывал Малашенко[252].

В советское время телевизор был мирным предметом домашнего обихода: хозяйки вязали салфеточки, чтобы покрывать ими экран, а сверху ставили фарфоровые статуэтки. После смерти Сталина началось массовое производство телевизоров, которые покупали жильцы первых отдельных квартир хрущевских домов. После долгих лет сталинской мобилизации телевидение работало как транквилизатор. Оно создавало фоновый шум, как радио. Единственная угроза, исходящая от телевизора, заключалась в том, что он мог взорваться (такое и правда случалось нередко), а единственным недостатком было повышение счета за электричество. Задача ТВ состояла не в том, чтобы взбудоражить зрителей, а скорее в том, чтобы успокоить их, удержать дома. В 20:45 выходила передача для дошкольников “Спокойной ночи, малыши!”, за ней в 21:00 следовала не менее усыпляющая программа “Время”, впервые вышедшая на экраны в 1968 году, а еще примерно через полчаса – фигурное катание или какой-нибудь советский художественный фильм, как правило, не слишком захватывающий. Вещание обычно прекращалось около 23 часов – иногда к облегчению самих зрителей. “Спите спокойно, государство заботится о вас”, – таков был главный телепосыл.

В отличие от своих советских предтеч, НТВ, напротив, стремилось мобилизовать людей, поощряя личную инициативу и независимость от государства. Цель его также была противоположная: не дать людям заснуть. Став прототипом новой страны, НТВ обращалось к новой аудитории – городскому классу профессионалов, благополучно переживших распад СССР и выигравших от рыночных реформ. НТВ обращалось к образованным, активным и в целом либерально настроенным людям, у которых было достаточно средств, чтобы купить автомобиль или поместить деньги в банк (банки были крупнейшими рекламодателями НТВ). Словом, это был канал для думающих и преуспевающих, или, как бы сказал “Коммерсантъ”, для “опережающей группы”.

Этой аудитории нужны были качественные новости и хорошие развлекательные программы. НТВ предоставляло и то, и другое. Приоритетом канала были профессионализм и здравый смысл, главной ценностью – неприкосновенность частной жизни, или “прайвеси” (слово это вошло в русский язык, в котором не нашлось для него точного краткого эквивалента). Весь канал в целом рождал ощущение респектабельности, оптимизма и уверенности в собственных силах, чему способствовали и стильный логотип, и современные студии, и хорошо одетые молодые ведущие. Зеленый глобус на логотипе подскакивал и вертелся, а в детских передачах превращался в воздушные шарики, рассыпавшиеся искрометными фейерверками. Советское телевидение никогда не видело такого торжества частного над государственным.

Лицом и голосом нового канала стал Евгений Киселев, который вел еженедельную аналитическую программу “Итоги”. Он воплощал солидность и авторитет. Ведущий в консервативном двубортном костюме часто делал паузы, как бы подыскивая нужное слово, говорил вдумчиво, спокойно и убедительно. Киселев не пытался развлекать публику или читать ей лекции – он просто взывал к ее интеллекту и здравому смыслу.

НТВ был серьезным и сдержанным каналом. В выпусках новостей и программах, посвященных текущим событиям, не допускалось иронии и стеба. Иронию приберегали для еженедельной неполитической программы, которую вел Леонид Парфенов. Модный и яркий молодой журналист (слова “хипстер” тогда в обиходе еще не было) “водил” продвинутую публику по театрам, выставкам и модным местам. Если стиль Парфенова был ближе к тому, что делал “Коммерсантъ”, то Киселев скорее выступал преемником таких советских корифеев, как Александр Бовин и Егор Яковлев. Главный ведущий канала олицетворял тип человека, с которым могли бы отождествить себя и старая интеллигенция, и нарождающийся российский средний класс: и тем, и другим он внушал доверие.

Киселев принадлежал к первому постсталинскому поколению: он родился в 1956 году – в том же, что и Егор Гайдар. В отличие от Гайдара, Киселев не был выходцем из недр советской аристократии, но происходил из благополучной семьи технической интеллигенции. Его отец был авиационным инженером и работал в одном из засекреченных советских НИИ (так называемых “почтовых ящиков”). Евгений вырос в самой благоприятной советской среде и не знал ни страха, ни лишений, под влиянием которых формировалось предыдущее поколение. Время, на которое пришлось его детство, уже не требовало героев или борцов, а потому порождало более мягких, гибких и склонных к рефлексии людей, способных на компромисс и привязанных к земным благам.

“У меня было счастливое детство. Пускай поначалу и не вполне обустроенное – но безбедное. Мы жили в отдельной квартире. Я ходил в хорошую школу – в пяти минутах от дома. Никакой шпаны, никаких бандитов”, – рассказывал Киселев[253]. В университете Киселев изучал фарси, а потом в течение года стажировался в Иране, где еще не произошла исламская революция и где можно было свободно читать британские и американские газеты и смотреть западное кино. Определяющим событием для поколения Киселева стала война в Афганистане – бесцельная и дорогостоящая как в финансовом, так и в человеческом смысле. Киселев наблюдал ее собственными глазами.

За несколько месяцев до ввода советских войск в Афганистан Киселева, в качестве военного переводчика, отправили в Кабул. Работа предполагала тесное общение со службой военной разведки и КГБ. Он стал свидетелем того, как советские агенты готовят переворот в Афганистане и инсценируют штурм дворца президента Амина. Азарт и ощущение собственной вовлеченности в настоящую, не киношную шпионскую историю сопровождались назойливыми мыслями о том, что советское правительство поступает глупо, бессмысленно и вредит само себе. В отличие от советского вторжения в Чехословакию, вторжение в Афганистан не сокрушало ничьих иллюзий: сокрушать было уже нечего.

После службы в Афганистане Киселев три года проработал в Высшей школе КГБ, где преподавал персидский язык. Речь о выборе не шла – предложение работать в КГБ не предполагало отказа. В том, что Киселев прошел через школу КГБ, не было ничего удивительного. Многие люди, сделавшие впоследствии хорошую карьеру (в том числе и бизнесмены), имели те или иные связи в спецслужбах.

Закончив, наконец, работу по распределению, Киселев пришел на Гостелерадио. Он попал в службу иновещания, где готовились передачи на десятке языков, в том числе на фарси. Служба курировалась КГБ и продвигала советские взгляды по всему миру, включая Ближний и Средний Восток. Никто из работавших там людей не верил в то, о чем говорил. Они даже не рассчитывали на то, что кто-то их слушает. “Это была братская могила неизвестного журналиста: никому не нужная коротковолновая радиостанция, вещавшая для иностранных слушателей”, – говорил Киселев[254]. Такая работа не приносила ни малейшего профессионального удовлетворения, зато предоставляла массу свободного времени и доступ к информации. В конце 1980-х редакция иновещания стала инкубатором кадров для перестроечного телевидения. Киселев оказался в иностранном отделе новостной программы “Время”.

Там он и познакомился с Олегом Добродеевым – человеком, которому предстояло сыграть важную роль в создании первого в России независимого телеканала и еще бóльшую роль в его последующем уничтожении. Добродеев был первым руководителем новостных и информационных передач на НТВ. А позднее, уже при Владимире Путине, он встал у руля российской пропагандистской машины, проложив себе путь по развалинам прежнего НТВ.

Добродеев принадлежал к тому же поколению, что и Киселев, но вырос в семье творческой элиты. Он даже в большей степени, чем Владимир Яковлев, являлся “сыном” шестидесятников. Его отец был сценаристом и занимал должность секретаря Союза кинематографистов – мекки либеральной творческой интеллигенции времен оттепели. Борис Добродеев был одним из авторов известного исторического фильма “Карл Маркс. Молодые годы”, был удостоен Ленинской премии, жил в писательском доме рядом со станцией метро “Аэропорт” на севере Москвы и принадлежал к тому же кругу, что и Егор Яковлев. Соавтор Добродеева-старшего, замечательный сценарист Анатолий Гребнев, жил в одной коммунальной квартире с Евгением Примаковым, будущим директором службы внешней разведки, министром иностранных дел и премьер-министром России. Добродеев-младший закончил исторический факультет МГУ. Он прекрасно владел французским, выделялся эрудицией, интеллектом и воспитанием. На телевидение он попал в 1983 году, но в бурных перестроечных разговорах и спорах, которые начались через несколько лет, не участвовал и, по воспоминаниям Киселева, держался особняком.

“У него был очень систематичный ум. Факты и цитаты всегда были наготове, лежали на нужных полочках, – вспоминал Киселев. – Он не задавался, внешне держался скромно, но любил всякие атрибуты власти: кабинет с секретаршей, автомобиль с личным водителем, специальную телефонную линию правительственной связи, возможность неофициально общаться с власть имущими. Бывало, у нас идет какое-то важное совещание, и вдруг – звонок из Кремля. Олег говорил: «Извини, старина, меня вызывают в Кремль. Надо ехать. Продолжим завтра». Он смаковал это, как смакуют вино – его запах, вкус, послевкусие”, – рассказывал Киселев[255], сам неплохо разбирающийся в винах и тоже неравнодушный к внешним атрибутам власти.

Добродеев обладал безошибочным чутьем на новости и направление событий; он угадывал наметившееся главное течение и умел вовремя оказаться впереди. Если говорить об уме и рабочей этике, то Добродеев намного превосходил всех остальных в “Останкино” и быстро сделался одним из любимцев Егора Яковлева. Малашенко, который много лет был начальником Добродеева, называл его трудоголиком. “Его не интересовало ничего, кроме работы. Он читал абсолютно все тексты, просматривал каждый выпуск новостей. Когда он уезжал в отпуск за границу, то просил секретаря класть телефонную трубку рядом с телевизором – чтобы он мог хотя бы слушать новости, если нельзя их смотреть”[256]. 5 января 1992 года, через десять дней после того, как прекратил существовать СССР, Добродеев и Киселев вышли в эфир “Первого канала” с “Итогами” – 45-минутной аналитической программой, рассказывавшей о главном за неделю[257].

“Итоги” стали играть ту же роль, которую до этого играло “Время”: программа помогала ориентироваться и объясняла основные события. Иностранные дипломаты, отправляя в понедельник утром свои депеши, часто опирались на сюжеты “Итогов”, выходившие в воскресенье вечером. Киселев приглашал в студию ньюсмейкеров и экспертов, чтобы “попытаться разобраться в происходящем”. Влиятельность и успех “Итогов” подтвердились год спустя, когда программа праздновала свою первую годовщину и на вечеринку были приглашены все, кто появлялся в ней на протяжении последнего года. “К нашему полному изумлению, пришли все – конечно, кроме Ельцина”[258].

Эта счастливая для “Итогов” пора закончилась с увольнением Егора Яковлева и уходом Малашенко. Вячеслав Брагин, назначенный на место Яковлева, был “клиническим случаем”, по выражению Добродеева. Образованного человека, выросшего в советском “высшем обществе”, унижала одна мысль о том, что нужно подчиняться какому-то бывшему провинциальному партаппаратчику, наскоро перекрасившемуся в демократа. В 1992-м идея использовать телевидение в качестве орудия государственной пропаганды Добродеева скорее отталкивала. “Информация как таковая не востребована властями; они видят в ней инструмент мгновенного влияния и быстрой реакции”, – жаловался он.

Киселев тоже был недоволен, но не из-за воцарившейся цензуры: он начал понимать, что сидит на золотой жиле, а получает копейки. Вокруг него коллеги превращали свои программы в независимые продюсерские компании, которые затем продавали эти же самые передачи государственному телеканалу, а прибыль забирали себе. “Итоги” же оставались частью государственного телевидения, а Киселев – наемным государственным служащим со скромным окладом, таявшим из-за растущей инфляции. Киселев решил, что пора уходить из “Останкино” вместе с программой. И когда Добродеев в очередной раз пришел к нему в кабинет жаловаться на давление сверху, Киселев сказал ему, что пора от слов переходить к делу.

Скорость, с какой события разворачивались в течение следующих нескольких часов, была типична для Москвы 1990-х годов. Киселев поднял трубку и позвонил Сергею Звереву – старому знакомому, работавшему у Владимира Гусинского – владельца банка, газеты “Сегодня” и радиостанции “Эхо Москвы”. “Я здесь с Олегом, – сообщил он. – Почитали вашу газету. Большая удача. А вы не хотели бы делать нечто подобное на телевидении?”. “А кто за это возьмется?” – спросил Зверев. “Мы”. “Ну так заезжайте, поговорим”, – ответил Зверев. Не прошло и двух часов, как Добродеев и Киселев уже обсуждали свою идею с Гусинским – бывшим театральным режиссером, переквалифицировавшимся в банкира и медиамагната.

Олигарх и интеллектуал

В отличие от Киселева и Добродеева, Гусинский не был выходцем из привилегированной среды. История его семьи вполне типична: деда расстреляли в 1937-м, мать приговорили к семи годам лагерей. Гусинский родился в 1952 году, за несколько месяцев до смерти Сталина. Он вырос в однокомнатной 18-метровой квартирке, где жил вместе с родителями. Зачатки воспитания он получил на улице – в драках с дворовыми мальчишками, которые обзывали его “жиденком”.

В школе он мечтал стать физиком, но в итоге поступил в “Керосинку” – Институт нефтехимической и газовой промышленности. Для абитуриента, у которого в пятой графе советского паспорта было написано “еврей”, это был логичный компромисс. При поступлении на самые престижные факультеты существовали негласные, но строгие квоты для евреев, а физика тогда пользовалась бешеной популярностью, и конкурс был огромный. Впрочем, к учебе Гусинский относился прохладно, из института его отчислили, и после двухлетней службы в армии он направил энергию в другое русло. Любовь к театру привела его в Государственный институт театрального искусства имени А. В. Луначарского. Он закончил режиссерский факультет на курсе у Бориса Равенских, занимался организацией концертов и культурных мероприятий, поставил пару спектаклей в Туле, но сколько-нибудь заметного следа в театральном искусстве не оставил.

На жизнь он стал зарабатывать по-другому: “бомбил”, подвозя на своей машине иностранцев из аэропортов и гостиниц, фарцевал, торгуя на черном рынке джинсами, американскими сигаретами и валютой, которую покупал у иностранцев… С точки зрения советского законодательства все эти занятия считались противозаконными, и потому фарцовщики пользовались особым вниманием со стороны КГБ. Как пишет Дэвид Хоффман в книге “Олигархи”, Гусинского поймали на обмене валюты, задержали, но обвинений не предъявили, а пригласили на беседу с Филиппом Бобковым, начальником 5-го управления КГБ, которое занималось диссидентами. По предположению Хоффмана, Гусинский, возможно, оказался полезным источником информации для Бобкова.

В конце 1980-х Гусинский создал кооператив и наладил производство якобы восточных “целебных” браслетов из медной проволоки, которую он брал в трамвайном депо в обмен на несколько бутылок водки. Эта же медь шла на покрытие гипсовых статуэток – копий произведений русского искусства. Гусинскому даже удалось выбить разрешения на продажу этих поделок за границу – за твердую валюту. Дело было прибыльное, затраты минимальные.

В любом бизнесе огромное значение имели связи. Особенно важными они были в строительном бизнесе и при сделках с московской недвижимостью. Именно в этой сфере Гусинский и решил искать новые источники прибыли. Он подружился с будущим мэром Москвы Юрием Лужковым – фантастически энергичным и деятельным человеком, который в ту пору занимался вопросами московских кооперативов и заведовал распределением овощей по магазинам. Дружба Гусинского с Лужковым вылилась в типичное для России “частно-государственное партнерство”, благодаря которому компания Гусинского вскоре обрела офис не где-нибудь, а прямо над кабинетом мэра Москвы в здании бывшего СЭВа.

Почти весь крупный бизнес в России вырос из такого слияния государственных интересов с частными. Строительная компания Гусинского с невероятной легкостью получала городскую землю и все нужные разрешения. Но важнее всего было суметь встроиться в денежный поток государственных предприятий или самого правительства. Этим занимались все те, кого вскоре окрестят олигархами. Гусинский установил прочные связи с правительством Москвы, которое направляло свой оборотный капитал в возглавляемый им консорциум банков.

Разница между Гусинским и другими банкирами заключалась в том, как они распоряжались государственным капиталом. Большинство будущих олигархов использовали его для приватизации государственных активов, фактически скупая государственные компании на деньги самого государства. Гусинский же гордился тем, что использовал денежный поток мэрии как стартовый капитал для построения с нуля собственного бизнеса, куда входило несколько газет, а теперь еще и телевизионный канал. Ни одной из принадлежавших ему компаний в советское время не существовало.

По сравнению с другими олигархами середины 1990-х Гусинский крупным магнатом не был, промышленными и нефтяными активами не владел. Главным его активом был банк МОСТ. Относительная скромность его активов компенсировалась нарочито “олигархическим” стилем жизни. Будучи человеком театральным, но в театре себя не реализовавшим, Гусинский не просто жил жизнью олигарха, со всеми ее атрибутами в виде частных самолетов, яхт и бронированных лимузинов, но и создавал сценический образ олигарха, играл роль.

Одним из главных атрибутов российского олигарха начала 1990-х была обширная личная служба безопасности для противостояния бандитам и рэкетирам. Вместо того чтобы платить за “крышу”, олигархи нанимали в качестве охраны милиционеров, а также бывших (а иногда и действующих) сотрудников “конторы”, как принято было называть КГБ. Но служба безопасности Гусинского напоминала маленькаую армию и насчитывала около тысячи человек. Иногда он действительно использовал ее в деловых целях (однажды помог Лужкову вернуть контроль над десятками бензозаправочных станций, захваченных бандитами), но прежде всего это войско было символом статуса. Как сказал один из его компаньонов, “Гусинский очень любил играть в солдатиков”.

В какой-то момент Гусинский мог похвастаться “богатой коллекцией” из пяти высокопоставленных офицеров КГБ, находившихся у него на службе. В их числе оказался и Бобков, который еще несколько лет назад допрашивал самого Гусинского, пойманного на фарцовке. Какие именно услуги оказывал Бобков Гусинскому, до конца понятно не было (Гусинский утверждал, что они носили в основном лоббистский характер), но ясно было одно: Гусинскому льстило, что у него на зарплате находится один из самых влиятельных генералов советского КГБ. Медиаинтересы Гусинского лежали примерно в той же плоскости: финансируя газету “Сегодня”, он не руководствовался соображениями прибыли – для этого у него имелся банк. Газета служила украшением на фасаде его бизнес-империи, символом его статуса и влияния. Обладание же крупным телеканалом сразу переводило его в разряд тяжеловесов и ставило в один ряд с Борисом Березовским, который вошел в ближний круг Ельцина и управлял “Останкино”, превратившись в одного из главных российских олигархов.

Когда к Гусинскому пришли Киселев и Добродеев и предложили купить программу “Итоги”, он был уже к этому внутренне готов. Только мыслил он, в отличие от Киселева, масштабами не программы, а телеканала и медиахолдинга. Уже через полчаса кабинет Гусинского наводнили помощники и адвокаты, которым было объявлено: мы создаем новый частный канал, деньги не проблема. Это напоминало сцену из какого-нибудь голливудского фильма 1950-х годов.

Поскольку у государства ресурсов было на тот момент немного, олигархи создавали свою собственную, параллельную инфраструктуру, которая, по сути, подменяла собой государство. В холдинг Гусинского “Медиа-Мост” входили маленькая армия, банк, дипломатическая служба, его собственная газета, радиостанция и телеканал. Со временем он попытается обзавестись авиа- и телекоммуникационной компанией, а к медийным активам добавится журнал “Итоги”. По Москве Гусинский разъезжал в сопровождении кортежа с сиреной и мигалками, пользуясь на дорогах полосой, выделенной для членов правительства.

Если бы Советский Союз не развалился, Киселев, вероятно, стал бы главным комментатором международных событий на советском телевидении, а Добродеев поднялся до кресла руководителя ЦТ СССР. Как и представители старшего поколения идеологов, они принадлежали к советской элите. Но, в отличие от шестидесятников, лишившихся былого статуса в ходе либерализации экономики, они ухватились за те возможности, которые возникли в результате развала советской командной экономики. Привилегии и блага, которые раньше распределял среди номенклатуры аппарат ЦК КПСС, теперь распределял Гусинский. Киселев с Добродеевым бесплатно получили квартиры в элитных домах, загородные дачи, автомобили с личными водителями и заоблачный, по меркам большинства населения, оклад. Они вышли из гонки победителями.

В отличие от Анпилова или Нины Андреевой, они не были обременены идеологией социализма; их не преследовала русская национальная идея и не занимали мысли о прошлом величии России. Они были профессионалами и жили в настоящем времени, свободном от государственной идеологии. У них были образование, опыт работы и уверенность в собственных способностях, которые позволили им безболезненно перейти из старой советской элиты в новую российскую. Когда Гусинский спросил Киселева с Добродеевым, кому лучше поручить управление новым каналом, оба назвали имя Игоря Малашенко – их бывшего начальника в “Останкино”. В этом не было ничего удивительного: еще недавно он занимал пост заместителя руководителя центрального телевидения и пользовался репутацией человека умного, амбициозного и дельного.

Первая встреча Малашенко с Гусинским была встречей двух параллельных миров. Если бы не распад Советского Союза, их траектории вряд ли бы пересеклись. “Он произвел странное впечатление на меня, а я наверняка произвел странное впечатление на него”, – вспоминал Малашенко[259]. У сына советского генерала, выходца из номенклатурной семьи, было мало общего с евреем-миллионером, бывшим фарцовщиком и кооператором, развлекавшимся наймом на службу бывших высокопоставленных чинов КГБ. Хотя эта встреча и казалась случайной, историческая логика в ней была.

Во взаимодействие вступили два совершенно разных мира – крупный бизнес, выросший из кооперативов, и меритократия, сложившаяся еще в советскую эпоху. Никакого пиетета по отношению к интеллигенции Малашенко не испытывал, мерилом нравственных и либеральных ценностей ее не считал и отзывался о ней скорее уничижительно. Тем не менее сам он был ее воплощением, принадлежа к классу образованных, квалифицированных и опытных профессионалов, взращенных советской системой. В университете он изучал философию, но марксизму-ленинизму предпочел политическую философию Данте: в качестве темы диссертации выбрал его трактат “О монархии”, посвященный взаимоотношениям между религиозной и светской властью. Однако, будучи человеком амбициозным и честолюбивым, Малашенко вскоре понял, что академическая наука наверх его не выведет, и принялся взбираться по карьерной лестнице, для начала устроившись на работу в престижный Институт США и Канады. Малашенко не принадлежал ни к кругу перестроечных реформаторов, ни к кругу диссидентов. Солженицын его интересовал мало. Идеи “социализма с человеческим лицом” и того меньше. Книгой, которая на него произвела куда более сильное впечатление, была антиутопия Джорджа Оруэлла “1984”.

Психологически все вышло очень правдиво. Эта страна, эта галактика [описанная Оруэллом] не должна была существовать, но она существовала. Я в ней жил, я пытался овладеть двоемыслием, чтобы внятно и убедительно говорить о Советском Союзе, хотя это было невозможно. Наша официальная доктрина учила, что дважды два – десять. У нас, в более либеральном Институте США и Канады, разрешалось говорить, что дважды два – восемь, иногда – семь. Но в конечном итоге и это было неважно, потому что и то, и другое было враньем[260].

Перед Малашенко, как и перед многими другими умными, энергичными и амбициозными людьми в Советском Союзе, стоял вопрос практический: как и где найти применение своим талантам и энергии и в то же время не потерять уважение к самому себе? Талантливый математик или филолог мог бы спокойно заниматься своим делом, идя на минимальные жертвы: государство не мешало тем людям, которые не лезли в политику. Но как быть, если твои таланты и энергия лежат как раз в области политики, СМИ, социальных процессов? “Я очень четко сознавал: или моя жизнь пройдет напрасно, или системе придется измениться”[261].

Когда умер Андропов и к власти пришел Черненко, 30-летний Малашенко “почувствовал, что мы не заслуживаем этого унижения”. Поэтому когда Горбачев принялся за демонтаж старой системы, Малашенко захотел помочь ему. В то время, когда многие, в том числе Ельцин, уходили из ЦК, Малашенко, напротив, вошел туда. Это был, конечно, осознанный карьерный шаг, и за ним стояла уверенность Малашенко в том, что его будущее зависит от разрушения советской системы. И все-таки, когда 25 декабря 1991 года Малашенко оказался в том самом кремлевском зале, где Горбачев подписывал указ о сложении полномочий, ощущение исторического слома его поразило:

Передо мной последний правитель России в ее имперских границах СССР подписывался под документом, ликвидировавшим эту империю. Я был загипнотизирован. Я не пытался ничего сказать или сделать, а просто смотрел. Это было как во сне, когда смотришь, как на тебя наползает огромная глыба. Я понимал, что рано или поздно Советский Союз рухнет, – это было неизбежно. Но когда до меня дошло, что все то, что было создано поколениями лучших русских людей, сейчас прекратит существовать, мне совсем не хотелось прыгать и скакать от радости[262].

Когда улеглась пыль, выяснилось, что вокруг ничего не осталось – абсолютно голое пространство, пустыня. Для строительства будущего не существовало не только великого замысла (да и кому он был нужен после закончившегося 70-летнего эксперимента?) – не было даже самого простого чертежа. “Правда, все-таки было ощущение, что все как-нибудь наладится и, несмотря на всеобщее разложение и разруху, на старом месте вырастет что-то новое”, – рассказывал Малашенко[263]. Что именно вырастет на пустыре, оставшемся после советской системы, во многом зависело от таких людей, как он.

Малашенко не придавал большого значения государству или идеологии. Он был убежден, что для отдельного человека ценнее всего личное достоинство и свобода. Возможно, еще изучая философию Средневековья и Возрождения, он проникся мыслью о том, что в основе всей европейской цивилизации лежат самоуважение и главенство личной воли. Взгляды Малашенко не были типичны для людей его поколения. В нем странным образом соединялись цинизм и идеализм, мизантропия и уважение к другим людям – возможно, как форма уважения к самому себе. Он не разделял убеждения шестидесятников, но и не желал сводить с ними счеты. Он ценил ярких, самостоятельно мыслящих людей вроде Егора Яковлева (который позвал его в “Останкино” и сделал своим заместителем), но не как представителей поколения в целом, а как отдельных личностей.

Когда Егора уволили, Малашенко публично вступился за него и через несколько месяцев сам подал заявление об уходе. “Свое поколение я не люблю, – рассказывал он в одном из интервью. – Мне с Егором было просто, потому что во мне есть черты, которые самому кажутся анахронизмом. И хотя мне понятен сарказм… по адресу «шестидесятников», многие из них мне близки, во всяком случае сильные и яркие фигуры, типа Яковлева”[264].

Он не желал участвовать в коррупционных схемах, которые опутали все Центральное телевидение. Дело было не в равнодушии к деньгам, а в элементарной брезгливости: Малашенко считал участие в подобных махинациях ниже своего достоинства. Занимая государственную должность заместителя руководителя “Останкино”, он оказался перед выбором: или воровать и брать взятки, или жить в относительной бедности. Ни тот, ни другой вариант его не привлекали, поэтому, когда его бывшие сотрудники предложили ему создать новый частный телеканал, он с готовностью согласился.

Малашенко стал не просто генеральным директором НТВ, но его главным идеологом и творцом, во многом унаследовав ту роль, которую в СССР играл Александр Яковлев. (Яковлев Малашенко симпатизировал и покровительствовал ему, вероятно, распознавая в нем своего наследника.) Возможности и результаты у них, впрочем, были разные. В отличие от Александра Яковлева, который верил, что лишь демократизация всего общества поможет превратить Россию в нормальную свободную страну, Малашенко считал, что путь к политической свободе и к Западу может проложить только элита, опирающаяся на индивидуализм и частную собственность.

Как и Александр Яковлев, Малашенко понимал, что свободный поток информации обладает огромной трансформирующей силой. При отборе и ранжировании новостей НТВ исходило из интересов аудитории, а не государства или даже своих владельцев. Впрочем, интересы владельцев и аудитории чаще всего совпадали. Малашенко придумал для канала лозунг: “Новости – наша профессия”, взяв за основу девиз генерала Кертиса Лемея, легендарного командира ВВС США. На хвостах его бомбардировщиков было выведено “Мир – наша профессия”. Военизированный лозунг НТВ соответствовал тем боевым условиям, в которых появился и существовал канал – до тех пор, пока не подорвался сам и не был уничтожен государством, с которым воевал.

У НТВ не было полноценной лицензии – канал считался экспериментальным. Силовики пытались задушить его в зачаточном состоянии, справедливо усматривая в нем угрозу для собственной власти. Но на протяжении 1990-х из этих схваток всякий раз выходило победителем НТВ. Поводы и предлоги для столкновений находились самые разные, но они неизменно являлись частью одного и того же главного конфликта между частными и государственными интересами, между принципами соревнования (пускай несовершенного) и ограничения конкуренции, между правами личности и этатизмом и, наконец, – между миром и войной. Звездный час журналистов НТВ наступил во время войны в Чечне, ставшей поворотным и трагическим по своим последствиям событием в истории России после распада СССР.

Первая Чеченская война (1994–1996 гг.) отчасти стала результатом парламентских выборов в декабре 1993 года, которые вывели на первый план Жириновского с его ультранационалистской риторикой и вызвали перестановку сил внутри самого Кремля. Как всегда бывало с Ельциным, в пору кризиса он переживал эмоциональный подъем, мобилизуя все свои силы, а потом, когда опасность проходила, этот подъем сменялся депрессией; периоды бурной активности чередовались с периодами апатии, нередко сопровождавшимися запоем. Так было и после провала августовского путча, когда Ельцин надолго пропал из виду, и после событий октября 1993-го. “Ельцин стал более замкнутым, более злым и мстительным”[265]. Гайдар назвал главу своих мемуаров, посвященную периоду, который последовал за кризисом октября 1993-го, “Время упущенных возможностей”.

В начале 1994 года Ельцин опять исчез на пять недель, а когда вновь стал показываться на публике, то неизменно находился в скверном настроении и часто бывал нетрезв. После декабрьских выборов Гайдар лишился былого влияния и через три месяца после повторного назначения в правительство был вынужден подать в отставку. Ельцин попал в окружение хамоватых лакеев-интриганов, он поддавался их влиянию, а те охотно потакали его худшим привычкам. В ближний круг Ельцина вошли его телохранитель Александр Коржаков и Михаил Барсуков, руководивший службой безопасности – люди завистливые, ограниченные и агрессивные. К лету перестановки в окружении Ельцина уже начали сказываться на происходящем в стране.

Ельцин явно был пьян, когда пытался дирижировать оркестром в Берлине во время официальной церемонии по поводу вывода российских войск из Германии. Он оказался не в состоянии выйти из президентского самолета в аэропорту Шаннон, где приземлился на обратном пути из Америки и где его встречал премьер-министр Ирландии. В представлении многих россиян все это было гораздо хуже, чем расстрел Белого дома. Мало того, что Россия выводит свои войска, у нее еще и президент – пьяница! А то, как воспринимают Россию за границей, часто значило для ее граждан гораздо больше, чем условия жизни, с которыми они готовы были мириться у себя дома. Лишения – это одно, а унижение – совсем другое.

Коржаков, всегда стоявший за спиной Ельцина как телохранитель, внезапно стал садиться рядом с ним на заседаниях Совета безопасности в Кремле. Первым такую “перестановку фигур” заметил Киселев, когда готовил выпуск новостей и отсматривал отснятый в Кремле материал. “Слухи о растущем влиянии Коржакова подтвердились, – объявил он в “Итогах”. – Начальник президентской охраны участвует в важных и конфиденциальных государственных делах”. Такое обстоятельство могло бы в любом случае показаться тревожным, но осенью 1994 года оно стало катастрофичным. На Северном Кавказе, в Чеченской Республике, назревала беда, и советники Ельцина, Коржаков и Барсуков, увидели в этом отличный повод для “маленькой победоносной войны”, которая поможет заглушить громогласные речи Жириновского, поднять рейтинг Ельцина, снижавшийся из-за продолжающегося экономического спада, и, главное, укрепить их собственные позиции. Частью цепной реакции, начавшейся с распадом СССР, стал чеченский сепаратизм, и Ельцин дал себя убедить, что единственное решение проблемы – это применение силы.

НТВ обратилось к чеченской теме еще за несколько месяцев до войны. “Начиная примерно с июня, не было, наверное, ни одного выпуска «Итогов», где бы не упоминалась Чечня”, – вспоминал Киселев[266]. В сентябре будущий военный корреспондент НТВ Елена Масюк сделала репортаж о том, что в соседнем с Чечней Ставропольском крае разворачивают полевые госпитали. В ноябре 1994 года Малашенко случайно встретил Евгения Савостьянова, начальника московского управления КГБ, которого знал еще по ЦК. “Он сказал мне своим легкомысленным тоном: «Слушай, Игорь, да забудь ты про Чечню на пару недель. Мы там все закончим, а потом я тебе все про это расскажу». И до меня дошло: они действительно сами не понимают, что творят”[267].

Когда происходил этот разговор, российские контрактники, входившие в 47 танковых экипажей, уже направлялись в Грозный для оказания поддержки разобщенным и слабым силам оппозиции, выступившей против президента Чечни Джохара Дудаева. Дойдя до Грозного, российские контрактники попали под шквальный обстрел дудаевской армии и отступили; несколько человек оказались в плену. Чеченские “силы оппозиции” разбрелись и начали мародерствовать. В то время как государственные СМИ рапортовали, что Дудаев бежал и никаких российских солдат в Грозном нет, НТВ показывало кадры с места событий, которые не оставляли никаких сомнений: военная операция закончилась унизительным разгромом.

Малашенко не испытывал сочувствия к Дудаеву – самовлюбленному диктатору-параноику. По сути, он видел самую большую опасность этой войны не в том, что она сделает с Чечней, а в том, что она почти наверняка сделает с самой Россией. Эта война стала не только атакой на сепаратистов. Она подвергала опасности все то, за что выступало НТВ: профессионализм, уважение к правам личности, нормальную жизнь и здравый смысл. “Я понимал, что война в Чечне раздует роль армии и спецслужб и что это изменит правила игры в России, потому что, когда ты начинаешь отстреливать людей в Чечне, то потом ты сможешь отстреливать их где угодно, рука почти машинально будет тянуться к автомату или к дубинке”, – говорил Малашенко[268]. Малашенко с Добродеевым решили, что НТВ будет показывать эту войну без всяких купюр и прикрас, во всех ее неприглядных подробностях. Корреспонденты делали репортажи с обеих сторон линии огня. Они проникали за позиции российских солдат и брали интервью у чеченских командиров, вызывая ярость российских военачальников.

Когда государство говорило, что пленников нет, НТВ показывало захваченных в плен молодых контрактников, обезоруженных и брошенных на произвол судьбы. Когда армия замалчивала свои потери, НТВ показывало сбитый российский вертолет и тела российских солдат. Когда государственные телеканалы сообщали о том, что гражданское население покинуло Грозный, НТВ показывало раненых мирных жителей, чьи дома подвергались бомбежке, стариков, в отчаянии ищущих укрытия, женщину с кровавым месивом вместо лица. Кремль не только нес потери на настоящей войне – он проигрывал и информационную войну.

Реальные кадры бедствий и разорения, отснятые НТВ, производили на граждан страны гораздо более сильное впечатление, чем письменные сводки Кремля или картинки танков, движущихся колонной по пыльной дороге. “В Грозном мы не пользуемся никакими другими источниками, кроме того, что непосредственно наблюдаем [глазами наших корреспондентов]”, – говорил Олег Добродеев[269]. Зимой 1994–95 годов, согласно социологическим опросам, большинство россиян было на стороне НТВ и против войны. НТВ пользовалось наибольшим доверием и собирало почти 30 % телевизионной аудитории – в два с половиной раза больше, чем государственные каналы[270]. НТВ явно рушило кремлевские планы. При этом новостные материалы были только частью общей картины. Начало войны в Чечне совпало с запуском на НТВ сатирической программы “Куклы”, сделанной по образцу французского марионеточного цикла Les Guignols, в котором большие латексные куклы карикатурно изображали политиков. Идею программы телеканалу предложил российский продюсер, живший во Франции. Сценарии для карикатур писал сатирик Виктор Шендерович, знакомый с Гусинским еще со времен театрального училища. Каждая серия “Кукол” строилась на основе сюжета какой-нибудь известной книги или фильма. В одном из первых выпусков за основу взяли “Героя нашего времени” Михаила Лермонтова, проводя параллели между войной на Кавказе в XIX веке и текущими событиями. Куклы пародировали голоса российских политиков. Авторы передачи решили, что самого Ельцина изображать не будут – по крайней мере, пока. “Мы подумали, что это будет уже перебор, и решили подготовить зрителей”, – пояснял Малашенко[271].

Традиция политической сатиры и анекдота в России существовала давно, но высмеивать действующих политиков и руководителей государства с экрана телевизора никто никогда не осмеливался. Дело было даже не столько в самой сатире, а в том, что ее пространством стало телевидение, которое традиционно воспринималось как часть государственного устройства. НТВ не просто смеялось над политиками, но и разрушало сакральный образ государственной власти, да еще в тот самый момент, когда эта власть пыталась оправдать свою войну в Чечне. Первая серия “Кукол” вышла в эфир 19 ноября 1994 года. В тот же самый день государственная “Российская газета” опубликовала статью, которая изображала Гусинского злодеем-медиамагнатом, этаким персонажем фильма про Джеймса Бонда. “Теперь, по имеющимся данным, ожидается рывок на Олимп власти… Группа «Мост», видимо, решила прибрать к рукам власть. И начала с приобретения средств массовой информации”[272]. Гусинский понял, что эта публикация – угроза, черная метка, посланная ему Коржаковым.

Через две недели люди Коржакова в масках и камуфляже без опознавательных знаков напали на охрану Гусинского, выставленную перед его офисом в здании московского правительства на Новом Арбате. Наставив на охранников Гусинского автоматы, коржаковцы велели им лечь на землю, лицом в снег, и принялись избивать начальника охраны, сломав ему при этом несколько ребер. В Москве эта “спецоперация” получила название “Мордой в снег”. Пока Коржаков разбирался с охраной Гусинского, Малашенко задействовал орудие посильнее: он обзвонил представительства иностранных телевизионных служб и попросил их срочно прислать корреспондентов. Съемочные группы прибыли как раз вовремя и успели заснять, как молодцы из президентской службы безопасности укладывают людей Гусинского на землю и бьют ногами лежачих. Гусинский, наблюдавший за происходящим из своего кабинета наверху башни, тем временем позвонил в Московское управление КГБ, которое возглавлял его друг Евгений Савостьянов. Вскоре на место событий прибыли сотрудники московского управления госбезопасности и наставили дула на коржаковцев, приняв их за обычных бандитов. После короткой перепалки люди Савостьянова ретировались. Коржаков быстро доложил о происшествии Ельцину, и через два часа Савостьянов – последний “гражданский” руководитель госбезопасности, нанятый на работу не из состава КГБ, – был уволен.

Вскоре после налета Гусинского вызвали в Кремль и в незамысловатой форме объяснили, что если критические репортажи из Чечни не прекратятся, то он лишится канала. Гусинский ответил отказом, но, безопасности ради, отправил свою семью в Лондон, а затем перебрался туда и сам. Коржаков же похвастался в газетном интервью, что его любимый вид спорта – охота на гусей.

После нескольких месяцев перемещений между Москвой и Лондоном партнеры Гусинского по банковскому бизнесу и по СМИ, в том числе Малашенко, Киселев и Добродеев, собрались в тускло освещенном винном погребке роскошной лондонской гостиницы Лейнсборо на Парк-лейн, облюбованной российскими олигархами, чтобы обсудить положение дел. Гусинский, сидя во главе длинного стола, выслушивал аргументы партнеров. Первыми выступили банкиры, заявив, что НТВ подвергает весь бизнес большому риску, а потому его надо либо продать, либо преобразовать в чисто развлекательный канал. Затем слово взял Малашенко. “Я сказал: «Твои партнеры ошибаются. НТВ – ваша единственная защита»”. Малашенко рассказал о принципе “активной брони”, который применяется для защиты танков от кумулятивных средств поражения. Принцип состоит в том, что поверх основной брони устанавливается еще один, динамический, слой, состоящий из взрывчатого вещества. Когда снаряд противника попадает в танк, “активная броня” подрывается навстречу снаряду. Идея Малашенко состояла в том, что, если Кремль продолжит нападки на НТВ, канал будет “взрываться” ему навстречу. “НТВ – ваша единственная защита. Если вы его закроете, то вас сочтут слабаками, и тогда вам конец”, – продолжал Малашенко[273]. После короткой паузы Гусинский поддержал мнение Малашенко.

Малашенко и его журналисты были уверены в своих силах, профессионализме и целях, потому что знали, что на их стороне правда и что будущее за ними. Они отлично осознавали опасность того, что армия и госбезопасность пытаются повернуть страну вспять. Малашенко сформулировал простой и понятный лозунг: “Новости – сила. Сила – в правде”. Этот лозунг и был той активной броней, которая должна была защитить разраставшуюся империю Гусинского.

Как и предсказывал Малашенко, НТВ не закрыли, хотя попытки это сделать были. Правительство Черномырдина начало рассматривать вопрос об отзыве у канала лицензии, но на его защиту встал Александр Яковлев, возглавлявший тогда Федеральный комитет по телерадиовещанию (это была его последняя официальная должность): “Я хорошо понимал, что наступил момент как-то спасать НТВ. В известной мере это был вопрос и судьбы демократии в целом”. Ничего не сказав Черномырдину, Яковлев продлил НТВ разрешение на вещание. Тем же вечером ему позвонил Черномырдин: “Ты допустил оплошность. Я и представить себе не мог, что все будет сделано в обход правительства!”. Он потребовал, чтобы Яковлев нашел какую-нибудь зацепку и все же отозвал лицензию. “Ты сделал ошибку – ты ее и исправляй”. Воспользовавшись старой советской иерархией, Яковлев, член советского Политбюро, поставил Черномырдина, рядового члена ЦК КПСС, на место. “Я сказал, что юридических зацепок нет, все сделано правильно”[274].

В начале мая 1995 года Гусинский почувствовал, что опасность миновала, и решил вернуться из Лондона в Россию. Сделал он это, правда, под “прикрытием” визита в Москву президента США Билла Клинтона, который собирался принять участие в праздновании Дня Победы. Даже Коржаков не осмелился бы напасть на владельца независимого телеканала в то самое время, когда президент США находится в Москве и обсуждает с Ельциным вопросы финансовой помощи России. Вскоре после возвращения Гусинского на НТВ вышел выпуск “Кукол”, который еще несколько недель назад показался бы чересчур рискованным. Эта серия называлась “Дон Кихот и его телохранитель” и изображала Ельцина в виде пьяненького рыцаря в ночном колпаке, а Александра Коржакова – в образе Санчо Пансы.

Ельцин. Санчо, как бы я жил без твоей народной смекалки?

Коржаков. Я еще много чего знаю. Хотите, скажу, как нефтью торговать? Я вам напишу докладную записку.

Ельцин. А ты умеешь писать?

Коржаков. Ага. Правда, читать еще не получается.

Ельцин. Ну, это, понимаешь, необязательно.

Сидя верхом на осле, Коржаков/Санчо связывается по рации с подчиненными и кричит: “Первый, первый, я – осел!”. Ближе к концу серии Санчо засыпает, и ему снится, будто он становится господином Ельцина, а Ельцин – его слугой. Ельцин/Дон Кихот будит его. “Как? Это сон?” – спрашивает Коржаков/Санчо. “Это не сон, это, понимаешь, кошмар”[275], – отвечает Ельцин.

Видя, что НТВ не только сумело отбить атаку властей, но и усиливает собственное влияние и расширяет аудиторию, другие телеканалы тоже начали критически освещать войну в своих репортажах. Аудитория НТВ удвоилась; в Москве доля телезрителей, смотревших НТВ, составляла почти 50 %. Это сказывалось на общественном восприятии войны и в итоге провоцировало антивоенные настроения. НТВ одерживало победу: оно задавало повестку дня и меняло поведение властей. Это стало понятно во время первой крупной террористической атаки, предпринятой чеченскими боевиками.

14 июня 1995 года Шамиль Басаев, один из самых известных чеченских полевых командиров, с отрядом примерно из 200 террористов при помощи взяток пробрался через десятки российских КПП в Ставрополье, захватил больницу небольшого города Буденновск и взял в заложники 1600 человек, требуя прекратить войну. Ельцин в это время летел на встречу Большой семерки в Галифакс, и Черномырдин, оставшийся в стране за главного, отправил в Буденновск спецподразделения ФСБ и МВД. Действуя согласно вечному инстинкту – скрывать информацию и применять силу, – силовики первым делом запретили журналистам освещать пресс-конференцию, которую созвал Басаев, из-за чего тот мгновенно расстрелял пятерых заложников. На четвертый день кризиса российские спецназовцы попытались взять больницу штурмом, но это привело к беспорядочной перестрелке и закончилось ничем. НТВ взяло у Басаева интервью; тот занял оборонительную позицию: “Нам ничего не нужно – ни боеприпасов, ни одежды, ни еды – только прекратите войну в Чечне… Если эти полгода [российских военных действий в Чечне] не терроризм, то что – это терроризм, что ли? Я не террорист, я диверсант”[276]. Гайдар призвал Черномырдина немедленно начать переговоры. После нескольких неудачных попыток штурмовать больницу и гибели сотни с лишним людей Черномырдин все-таки согласился вступить с Басаевым в переговоры.

Басаев делал заявления перед телекамерами и, таким образом, набирал вес в публичном пространстве. Отвечать на его заявления молчанием или силовыми действиями значило бы сдавать позиции в информационном поле. Черномырдин решился на публичность и повел себя как политик демократической страны. Он пригласил журналистов в свой кабинет и позволил им снимать его телефонный разговор с Басаевым. Черномырдин выглядел решительным и уравновешенным: он публично брал на себя ответственность за жизни людей. Вся страна стала свидетельницей поразительной сцены: премьер-министр говорит по телефону с главным террористом: “Шамиль Басаев, ты меня слышишь? Я нахожусь на работе, я отвечаю за действия… все, что происходит в стране. Я готов, назовите мне время, когда? Сколько вам нужно времени, чтобы посоветоваться?”. Черномырдин обещал в тот же день, в восемь часов вечера, ввести режим прекращения огня в Чечне и дать террористам беспрепятственно туда вернуться. Фрагмент его переговоров транслировался по телевидению наряду с кадрами похорон заложников, погибших от рук террористов.

Буденновск стал поворотной точкой в войне. Впервые с самого начала конфликта Кремль поддался давлению общества и повел серьезные переговоры о мире и впервые в истории страны правительство поставило во главу угла не мифические интересы государства, а жизни людей. Телевидение в целом и особенно НТВ помогли разорвать порочный круг лжи и умолчания, созданный Кремлем. Для НТВ это был звездный час.

В середине 1990-х все попытки “что-то сделать с НТВ” неизменно проваливались. Когда прокуратура завела дело против “Кукол” за “намеренное и публичное унижение чести и достоинства высокопоставленных лиц, выраженное в неприличной форме”, это лишь усилило популярность программы. Малашенко и Киселев, посадив рядом с собой куклы Черномырдина и Ельцина, провели пресс-конференцию, которая одновременно демонстрировала слабость запретительной позиции Кремля и силу открытой позиции НТВ.

Наиболее умные члены правительства, поняв, что победить НТВ силой и угрозами не получится, решили перейти от конфронтации к взаимодействию. Черномырдин пришел в студию, чтобы лично встретиться со своей куклой. Под доброжелательный смех и аплодисменты журналистов НТВ Черномырдин шутил со своим резиновым двойником, снова показывая, что сам он – живой человек, и завоевывая симпатии журналистов и зрителей. “Ты чего мордатый такой?” – спрашивал он куклу и искренне смеялся на камеру, демонстрируя свою политическую силу и смекалку. В этот момент казалось, что Россия – почти нормальная, свободная страна, где можно критиковать и высмеивать политиков.

Впрочем, существовала одна фундаментальная проблема. В отличие от стран, где свобода выражения мнений гарантируется такими институтами как парламент, гражданское общество, СМИ и, прежде всего, суд, чье верховенство над правящими политиками признается как базовая ценность всем населением страны, в России свобода слова зависела целиком и полностью от доброй воли одного-единственного человека – Ельцина, который по каким-то, не всегда понятным его окружению причинам, усматривал в ней пользу. Вот как писал об этом Александр Яковлев: “Ельцин оказался стойким к разухабистой, иногда хулиганской критике со стороны ошалевших от своеволия и безответственности… журналистов… Его терпимость к критике… превосходила все разумные пределы”[277]. Вопрос о том, что полезнее для демократии в России – единодушно поддерживать Ельцина или жестко критиковать его, поскольку критика власти является залогом демократических свобод, находился в центре внимания и споров российской интеллигенции с тех самых пор, как Ельцина избрали президентом на демократических выборах.

Еще в октябре 1991 года на страницах “Литературной газеты” появился жаркий обмен мнениями между Леонидом Баткиным, известным специалистом по искусству Возрождения, и Мариэттой Чудаковой, литературоведом и сторонницей Ельцина, которая подвергала сомнению устоявшуюся идею о том, что настоящая интеллигенция, если она таковой является, обязана критиковать любую власть. “Поводов для разочарования налицо немало. Но именно демократически ориентированная публицистика – и я настаиваю на этом – неустанно формирует это разочарование, овеществляет его в талантливо найденных формулировках – как-то отрешенно, без видимой мысли о цели и следствиях”, – настаивала Чудакова.

Разумеется, Ельцин и его правительство совершали множество ошибок, но нельзя упускать из виду те исторические условия, в которых им приходится действовать, рассуждала далее Чудакова в открытом обращении к Баткину:

Не рано ли, думаешь, переняли мы хватку западной журналистики? У них – своя, давняя традиция неусыпного контроля над властью, охоты за ее промахами, в том числе и в частной жизни. Но там иной фон и иной “человеческий фактор”. Западные журналисты имеют дело не с такими издерганными (в том числе и собственным непрофессионализмом – а где было взять? Не учили их в паблик скул управлять демократическим государством!) лидерами и не с таким замученным народом… Там, хохотнув, откладывают просмотренную за утренним кофе газету в сторону и за ланчем о ней уже и не вспоминают. У нас в ней ищут, как в чашке воды, куда влили расплавленный воск, очертания судьбы – своей и своих детей – и находят нередко выход своему столь давно накопленному раздражению и гневу[278].

Парадокс состоял в том, что телепередачи вроде “Кукол” и СМИ в целом, с одной стороны, безнаказанно делали из Ельцина карикатуру, снижая его и без того падавший рейтинг, а с другой – были обязаны ему своим существованием. Ельцин не просто защищал журналистов – он наделял их властью, так как видел в них своих естественных союзников в борьбе против националистов и коммунистов. Он поддерживал давнюю свою связь с интеллигенцией, покровительствовал ей, а она при этом, как повелось еще с советских времен, осмеивала и ругала власть. Отличие состояло в том, что теперь интеллигенция имела возможность делать это публично. Когда на телевидении обсуждали состояние здоровья Ельцина или осыпали его насмешками, он предпочитал выключать телевизор, а не вызывать владельцев телеканала на ковер. Никогда – ни раньше, ни позже – журналисты в России не занимали такого высокого положения и не имели такой власти и свободы, как тогда, в 1990-е.

И свобода слова, и частная собственность в России 1990-х существовала вовсе не из-за давления снизу, а из-за позволения и личной благожелательности Ельцина, верившего, что так лучше для страны. Малашенко вспоминал, как однажды спросил у американских чиновников, почему они почти безоговорочно поддерживают Ельцина, вместо того чтобы уделять больше внимания демократическим институтам? На что последовал ответ: “Ельцин – ваш единственный демократический институт”. Малашенко говорил: “Я понимал, что так не может продолжаться. Если Ельцин – единственный гарант моей свободы, значит, нам рано или поздно придет конец”[279].

Битва за президента

Либеральные СМИ поддержали Ельцина в 1996 году, когда ему предстояло участие в президентских выборах и борьба с главным соперником – лидером коммунистов Геннадием Зюгановым. Война в Чечне, разраставшаяся пропасть между богатыми и бедными, продолжавшийся экономический спад – все это снизило рейтинг Ельцина чуть ли не до нуля. К тому же у него были серьезные проблемы с сердцем. Многим, в том числе Гайдару, казалось, что он не способен бороться за президентский пост ни физически, ни морально. Гайдар даже написал Ельцину письмо, отговаривая его от участия в президентской гонке, но вскоре понял, что кроме него победить коммунистов никто не сможет. Тем временем коммунисты, пользуясь экономическими трудностями, набирали все больше голосов. Они ругали Ельцина за то, что он действует в ущерб интересам русского народа, и обещали восстановить равенство, вернуть России статус сверхдержавы и выгнать из страны всех магнатов (многие из которых были евреями). Победа Зюганова положила бы конец всем экономическим реформам и свободам, за которые Ельцин так яростно боролся с 1991 года. И он решил вступить в гонку.

Но коммунисты были не единственной и, возможно, даже не главной угрозой будущему страны – вряд ли Ельцин легко уступил бы им власть. Главная опасность заключалась в том, что “партия войны” во главе с Коржаковым могла убедить Ельцина отложить или вовсе отменить выборы, а вместо них пустить в ход силу, как он уже поступил в октябре 1993-го. Такой ход, как минимум, лишил бы Ельцина легитимности и сделал бы его полностью зависимым от Коржакова и силовиков, которые быстро задушили бы любые реформы и изолировали Россию от Запада.

Официальную предвыборную кампанию Ельцина возглавил Олег Сосковец, первый заместитель премьер-министра и друг Коржакова. Ссылаясь на низкий рейтинг, они пытались убедить президента в том, что единственный способ победить коммунистов – это запретить их партию и не допустить Зюганова на выборы. Однако для бизнесменов и реформаторов подобный сценарий был совершенно неприемлем – в том числе и потому, что он создавал серьезные политические риски, подрывал инвестиционную привлекательность России и перекрывал возможность выхода их компаний на мировые биржи. Им нужна была победа Ельцина на открытых и всеми признанных выборах.

Тем временем Зюганов заигрывал с представителями западной элиты в Давосе, желая предстать перед ними в образе умеренного социал-демократа, а не сталиниста, националиста и реваншиста, каким рисовали его реформаторы. Именно в Давосе стала очевидна необходимость объединения всех антикоммунистических сил вокруг Ельцина. Борьба против коммунистов стала, по сути, борьбой за влияние на Ельцина и против “партии войны”, окопавшейся внутри Кремля. Крупный бизнес был кровно заинтересован в победе Ельцина, но платить за нее не собирался. Напротив, он видел в выборах президента открывавшуюся возможность получить природные ресурсы и промышленные активы, оставшиеся от Советского Союза.

Идея сформировать коалицию силами семи крупнейших магнатов принадлежала Борису Березовскому – олигарху, воплощавшему 1990-е с их революционными возможностями, беспощадностью, пестротой, индивидуализмом и полным отсутствием ограничителей – нравственных или институциональных. По образованию Березовский был математиком: он специализировался на теории оптимизации, используя методы прикладной математики для моделирования возможных вариантов принятия решений. Эту теорию он стал применять и к собственной жизни, и к стране, видимо, представляя ее себе в виде огромной шахматной доски. Он “оптимизировал” пережитки Советского Союза и недостатки нарождающейся рыночной экономики.

Кризисы и неопределенность были той стихией, в которой он себя чувствовал наиболее комфортно: она давала ему максимальные возможности для самореализации. На его жизнь несколько раз покушались, но он уцелел и продолжал расширять сферу своего влияния. В отличие от других олигархов, стремившихся превратить подконтрольные им активы в безусловную личную собственность, которая может быть передана по наследству, Березовский хотел контролировать, а не владеть, оптимизируя затраты и максимизируя влияние. Формально он не был владельцем многого из того, что контролировал. Он приватизировал не акции, а менеджмент и финансовые потоки. Деньги как таковые были не самоцелью, а побочным продуктом его основной деятельности – политических игр, азартных интриг и напряженного труда над усилением собственной влиятельности.

Он представлял себя (и выглядел так в глазах многих) главным манипулятором российской политики – не главным политиком, а тем, кто стоит за его спиной и управляет политическим процессом. Он сам творил и поэтизировал этот образ; создавал мифы о своей влиятельности и богатстве, а потом использовал их для достижения реальной власти и денег. Он обладал неутомимой энергией, оказывался одновременно в десяти разных местах, всюду вел свою игру и чаще всего выигрывал. Процесс приносил ему не меньше удовольствия, чем результат. Как никто другой он умел превращать личные связи в деньги, а деньги – во влияние. Говорил Березовский быстро, ярко и четко. Будучи евреем, он стал большим подарком для антисемитов.

Свой первый капитал Березовский заработал на торговле автомобилями. После крушения Советского Союза он проник в ближний круг Ельцина, используя знакомство с Валентином Юмашевым, бывшим журналистом “Огонька” и будущим зятем Ельцина, помогавшим ему в работе над мемуарами. Березовский оплатил публикацию ельцинских мемуаров и потом регулярно доставлял президенту гонорары от продажи книги в других странах – настоящие или фиктивные, никто кроме него в Москве не знал. В конце 1994 года, на фоне войны в Чечне, он уговорил Ельцина и его семью передать ему фактический контроль над первым каналом “Останкино”, который тогда назывался ОРТ (Общественным российским телевидением), обещая, что тот будет служить их интересам. Затем Березовский убедил Кремль продать ему и его партнерам нефтяную компанию “Сибнефть” по заниженной цене, чтобы финансировать ОРТ, которое превратилось в его руках в эффективное орудие пропаганды. “Я никогда не рассматривал СМИ как бизнес – для меня это всегда был мощный инструмент в политической борьбе”, – признался сам Березовский в одном из телеинтервью. ОРТ стало еще и инструментом ведения войн с конкурентами по бизнесу.

Первым, кому Березовский предложил союз в Давосе, был Гусинский, с которым до этого он находился в состоянии конфликта и боролся за право управлять многомиллионными валютными счетами “Аэрофлота”, главного российского авиаперевозчика. Гусинский считал (и небезосновательно), что именно Березовский оговорил его перед Ельциным и натравил Коржакова на его офис зимой 1994 года, когда тамошнюю охрану положили “мордой в снег”. В 1996 году, столкнувшись с двойной угрозой – или победа Зюганова, или отмена самих выборов, – два магната решили забыть обиды и объединить силы ради переизбрания Ельцина. Договорившись между собой, они предложили Чубайсу, которого за несколько месяцев до этого уволили из правительства (во многом стараниями Коржакова), возглавить предвыборную кампанию. Чубайс, у которого с Гусинским были общие враги – Коржаков и коммунисты, – с радостью принял их предложение: “А мне было совершенно замечательно, ребята. Я без вас собирался один [помогать Ельцину], а с вами точно готов без всяких сомнений. Я с громадным энтузиазмом согласился [работать] с ними вместе. Инициатива не моя, а их. Правильней было бы, чтобы была моя. Теперь второй шаг – пошли вместе в драку, консолидировались. Что у нас было: красные, спецслужбы, которые, конечно, все были по ту сторону баррикад, Коржаков, Барсуков”, – вспоминал Чубайс[280].

Несколькими месяцами ранее Чубайс поддержал дерзкий проект другого олигарха – Владимира Потанина. Цель проекта сводилась к тому, чтобы передать контроль над природными ресурсами России избранной группе банкиров в обмен на их политическую поддержку. Это вылилось в схему приватизации, получившую название залоговых аукционов, и стало худшим образцом инсайдерской сделки и несправедливого передела собственности, во многом подорвавшего последующее развитие российского капитализма и превращение России в цивилизованную страну.

Суть схемы заключалась в том, что финансисты предоставляют кредиты нуждающемуся в деньгах государству, а оно взамен позволяет им управлять государственными акциями предприятий. Срок возврата кредитов наступал осенью 1996 года – как раз после выборов. Государство теоретически могло бы просто вернуть деньги олигархам, забрать обратно заложенные акции и продать их на открытом аукционе. В действительности же у государства не было ни денег для выкупа своих акций, ни намерения их выкупать. Смысл всей операции заключался в передаче ресурсных и промышленных предприятий избранной группе лояльных олигархов. Иностранцы в эту схему не попадали. Банки, принадлежавшие олигархам и управлявшие пакетами акций, должны были продать акции самим себе.

Заранее предрешены были не только результаты аукционов; деньги, на которые магнаты приобрели самые доходные активы, были тоже взяты у самого государства. Министерство финансов предварительно переводило деньги на счета в банках, принадлежавших магнатам, а те затем пускали эти же самые деньги на покупку компаний, попутно задерживая на несколько месяцев выплату зарплаты рабочим своих предприятий и платежи поставщикам. Эта сделка стала политическим пактом между олигархами и ельцинским правительством, поскольку вторая ее часть – собственно, обмен займов на акции – целиком зависела от победы Ельцина. “На тот момент, считаю, что победа над Зюгановым была действительно настоящей исторической развилкой, создающей необратимость. Так не часто бывает, но тогда она и создалась. Считаю, что на это можно было бросить вообще все, что хочешь. Залоговые аукционы – детский лепет. Сейчас бы оказался в той ситуации, зная все, что потом я получил по залоговому аукциону, сделал бы один в один с начала до конца”, – настаивал Чубайс спустя годы[281]. Однако, беря в расчет историческую перспективу, многие, включая Малашенко, убежденности Чубайса не разделяли и считали залоговые аукционы не просто вредными, но и ненужными. В сущности, правительство вообще могло не делать олигархам никаких одолжений. У них и так имелись достаточные основания для того, чтобы сплотиться и оказать поддержку Ельцину: страх лишиться денег, влияния и, возможно, свободы в случае, если Ельцин проиграет.

Вклад олигархов в кампанию Ельцина был в гораздо большей степени организационный и идеологический, нежели финансовый. Они создали предвыборный штаб во главе с Чубайсом. Туда входили дочь Ельцина Татьяна Дьяченко и ее будущий муж Валентин Юмашев. Игоря Малашенко откомандировали из НТВ в Кремль, чтобы возглавить “аналитическую группу”, отвечавшую, помимо прочего. за освещение выборов в СМИ. Собравшаяся команда объявила Ельцину, что, несмотря на ничтожный рейтинг (5 %), он все-таки сумеет победить на выборах, если доверит им проведение кампании. Ельцин отнесся к этому предложению с недоверием. Столкнувшись с перспективой выпустить власть из рук и уступить ее тем, кого три года назад он буквально танками выгонял из Белого дома, Ельцин чувствовал, что риск чересчур высок, и боялся экспериментировать с “предвыборными играми”, затеянными крупными бизнесменами и их консультантами.

Коржаков, со своей стороны, настаивал: “Сейчас упустим время за всеми этими предвыборными играми, а потом что?”. Как и любой российский политик в сложный момент, Ельцин, естественно, склонялся к простому решению, предложенному силовиками. “Сравнивая две стратегии, предложенные мне разными по менталитету и по подходу к ситуации командами, я почувствовал: ждать результата выборов в июне нельзя… Действовать надо сейчас!” – восстанавливал он логику принятия решений в своих мемуарах, написанных с помощью Юмашева[282].

Ельцин попросил своих помощников подготовить указ о запрете коммунистической партии, роспуске Думы и отсрочке президентских выборов на два года. Узнав об этом, команда Чубайса пришла в ужас. Помощники Ельцина сообщили о секретных планах Киселеву, и тот торпедировал их, разгласив утечку в очередном выпуске “Итогов”. Дьяченко убедила Ельцина выслушать Чубайса, и тот принялся горячо убеждать президента, что на дворе теперь не 1993-й год и что роспуск парламента будет однозначно воспринят как государственный переворот. Ельцин возражал, повышал голос, но под конец принял аргументы Чубайса “и все-таки отменил уже почти принятое решение”, как сам он вспоминал потом в мемуарах[283].

Через день или два Дьяченко привела к отцу Игоря Малашенко. Тот был уверен, что Ельцин сможет честно победить на выборах, только если грамотно поведет кампанию. Эта уверенность основывалась на понимании настроения страны: как бы ни был низок рейтинг Ельцина, большинство россиян категорически не хотели возвращаться в коммунистическое прошлое, которое олицетворял Зюганов.

“Я сказал ему, что существует огромный зазор между его низким рейтингом и антикоммунистическими настроениями, и при умелом ведении кампании этот зазор можно превратить в голоса избирателей”, – рассказывал Малашенко. Ельцин как будто повеселел. “Похоже, я сказал ему нечто такое, о чем он и сам задумывался, просто хотел услышать это от кого-то другого. Он явно устал, но тут глаза у него оживились. Он очень быстро реагировал на все, что я ему говорил. Это было похоже на игру в пинг-понг”[284]. Почуяв, что запахло настоящей политической схваткой, Ельцин собрался и мобилизовался. Гайдар, который пришел повидаться с Ельциным примерно в то же время, просто не узнал президента: “Он четок, собран, энергичен, на лету ловит мысль собеседника. Такое ощущение, что не было этих пяти лет, как будто мы снова в октябре 1991 года, на нашей первой встрече”[285].

Малашенко, как, впрочем, и все остальные в стране, никогда в жизни не проводил предвыборных кампаний. Его представления о том, как устроены демократические выборы, сводились к знаниям, полученным в Институте США и Канады. А потому он начал выстраивать план кампании с той энергией и напористостью, какая вполне подошла бы для американского кандидата в президенты. Все это время он формально продолжал руководить НТВ. Он считал, что его уход из НТВ или даже оформление командировки было бы лицемерием: в России 1990-х все равно никто бы не поверил в такое самоотстранение.

Малашенко сказал Ельцину, что необходимо каждый день создавать повод для новостей, которые можно показывать по телевидению. Первая поездка Ельцина – в Краснодар, где коммунисты пользовались большой популярностью, – провалилась. Президент и его свита прошли по пустынной улице и издалека помахали толпе горожан, которых служба безопасности держала за ограждением. Когда Ельцин вернулся в Москву, Малашенко и Чубайс положили перед ним две фотографии. Одна была сделана в августе 1991-го. Там Ельцин стоял посреди ликующей толпы: настоящий народный президент. Второй снимок был сделан во время его визита в Краснодар: там он смотрелся вылитым партийным начальником советской эпохи. “Ельцин все понял. Протокольные визиты в советском духе сразу же прекратились, и он принялся за работу”, – вспоминал Малашенко[286].

В течение нескольких недель Ельцин сбросил десять килограммов и перестал пить. К нему вернулись былая харизма и энергия. Он начал летать по всей стране и проводить предвыборные встречи с избирателями. Он опускался в шахты в Воркуте, где шахтерам месяцами не выплачивали зарплату. В белой накрахмаленной рубашке в страшную жару он танцевал твист перед молодежью в Ростове. За три месяца предвыборного марафона Ельцин облетел двадцать шесть областей, разбросанных по девяти часовым поясам России.

Главная стратегия ельцинской кампании состояла в том, чтобы мобилизовать антикоммунистический электорат, представив грядущие выборы как последний и решительный бой между советским коммунистическим режимом и демократическими реформами. Перед СМИ стояла задача актуализировать у людей страх перед возвращением коммунистов к власти. Угроза была несколько преувеличена – отчасти потому, что коммунисты не так-то уж рьяно рвались к реальной власти в стране. Однако именно эта угроза послужила поводом и идеальной почвой для сплочения ельцинского электората.

Дух проводимой кампании хорошо иллюстрировала выдержанная в агитпроповском стиле газета “Не дай Бог!”. Выпускал ее Владимир Яковлев, основатель “Коммерсанта”. “Не дай Бог!” с тиражом в 10 миллионов экземпляров распространяли бесплатно во всех регионах России. Агитка пугала избирателей пустыми полками и длинными очередями в магазинах, проводила параллели между Зюгановым и Гитлером и печатала интервью с известными артистами, которые рассказывали, что боятся кровопролития и разрухи в случае победы коммунистов. Бюджет издания (восемь миллионов долларов, по свидетельству одного из создателей газеты) и источник денег сохранялись в строжайшей тайне. Газеты, впрочем, были мелкокалиберным оружием – тяжелой артиллерией стало телевидение.

Чтобы мобилизовать молодежь, которая обычно вообще не ходила на выборы, участники ельцинской медиакампании придумали броский лозунг “Голосуй, или проиграешь!”, взяв за образец лозунг из президентской кампании Билла Клинтона Choose or Lose! (“Выбирай, или проиграешь!”). Что именно рисковали проиграть и потерять избиратели, наглядно демонстрировалось при помощи видеороликов и анимации. “Если у вас в холодильнике не стало продуктов, если по всем каналам телевизора идет одна и та же программа, если по почте к вам стала приходить всего одна газета и вы больше не можете ездить за границу, то это значит, что наступило «светлое завтра»”, – предупреждал голос за кадром в одном таком мультфильме. Еще более важный лозунг “Голосуй сердцем!” был адресован избирателям постарше, которые обычно голосовали более активно. Предвыборные ролики показывали простых россиян, которые под меланхоличную музыку спокойно рассказывали о своих семьях, о том, как им жилось при коммунистах, о репрессиях и коллективизации, о нежелании возвращаться к советскому строю и о своих надеждах на Ельцина. “Если к власти придут коммунисты, у меня отберут землю, как раньше”, – говорил фермер. “Пускай Ельцин продолжит начатое, пусть доводит до конца-то хорошее”, – настаивала пожилая женщина в платке. Какими бы мотивами ни руководствовались те, кто придумывал лозунги, ельцинская кампания апеллировала к лучшим стремлениям россиян.

Рекламные ролики начинались с обзора славных моментов политической карьеры Ельцина и продолжались эпизодами его предвыборного марафона. Вот Ельцин посещает древний город Ярославль и обещает его обнищавшим жителям “дать все и ничего не отбирать”. А вот он в заново отстроенном Храме Христа Спасителя – “разрушенном коммунистами и восстановленном при Ельцине”. Коммуниста Геннадия Зюганова, напротив, показывали в обществе олигархов в Давосе или в VIP-залах международных аэропортов.

Телекритик Ирина Петровская сетовала: “НТВ – печаль и боль моя! Куда подевались беспристрастность и объективность, так поразившие некогда уставших от бесстыдной пропаганды российских зрителей? Куда вдруг испарилась подчеркнутая европейская корректность? Евгений Киселев – академик национальной академии телевидения, лауреат премии ТЭФИ, гордость российской политической журналистики – поразительно напоминал по манерам и повадкам политобозревателей Центрального телевидения”. Петровская думала о последствиях: “Если они добьются [переизбрания Ельцина], сможет ли телевидение вернуться к демократическим принципам? Позволит ли это новая (старая) власть? Или она превратит временный роман со СМИ в принудительное поклонение?”[287].

Хотя отдельные руководители СМИ воспринимали ельцинскую кампанию исключительно как способ заработать, большинство журналистов примкнули к президентскому марафону потому, что им было что терять. Приход к власти коммунистов или победа коржаковского клана положили бы конец свободной журналистике и тому особому статусу, который она обрела в ельцинской России. Киселев говорил: “Да, мы были необъективны, но мы искренне считали – и до сих пор считаем, – что победа Ельцина спасет страну, а Зюганов отбросит ее назад. Мы защищались. Когда дом охвачен пламенем, вы бросаетесь его тушить и не думаете о том, что вода попортит книги и ковры”[288].

По меркам самого НТВ, каким оно было при основании, информация о Ельцине, безусловно, подавалась предвзято. По меркам российского телевидения конца 2000-х, когда оно превратилось в орудие чистой пропаганды, напротив, освещение выборов 1996 года было образцом сдержанности и политической культуры. Что еще важнее, Малашенко и его журналисты вели кампанию не просто за Ельцина как такового, а за такого Ельцина, который закончит войну на Кавказе, продолжит реформы и сделает Россию открытой европейской страной. НТВ продолжало освещать войну в Чечне, не делая скидок на выборы. “Это для меня создавало все время тяжелые проблемы в Кремле. Я отбивался. Говорил: хотите, чтобы картинка выглядела по-другому? Делайте что-нибудь там. Не надо лечить изображение в телевизоре”, – вспоминал Малашенко[289].

31 марта Ельцин заявил, что готов к мирным переговорам, и пообещал найти “политическое решение кризиса”. Через несколько недель, 21 апреля, Дудаев был уничтожен, а Ельцин вылетел в Чечню, чтобы встретиться со старейшинами и поблагодарить солдат за службу. “Мир в Чечне восстановлен”, – торжественно объявил Ельцин, по сути признаваясь в том, что армия оказалась не в силах подавить восстание. Театрально положив листок бумаги на броню БТР, Ельцин подписал приказ о демобилизации и переводе солдат в резерв. Как показывали опросы общественного мнения, рейтинг Ельцина неуклонно рос, тогда как рейтинг Зюганова или замирал, или падал. В Москве, Петербурге и других крупных городах Ельцин явно опережал Зюганова. Наиболее активно его поддерживали образованные, молодые и профессионально востребованные россияне, то есть те, кто и составлял целевую аудиторию НТВ.

Помимо мобилизации избирателей, телевидение выполняло еще одну важную функцию: оно доносило сигнал из Кремля до региональных начальников, многие из которых являлись бывшими секретарями КПСС и тяготели к коммунистам. Хорошо обученные советской “сигнальной” системе, они считывали в программах НТВ “линию партии”. К концу весны 1996-го команда Малашенко явно одерживала верх над коржаковской группой внутри Кремля. Накануне первого тура выборов Киселев опубликовал статью в журнале “Итоги”, который тоже входил в медиаимперию Гусинского. “Ельцина поддержат, несмотря на постыдное для России современное издание троекуровщины, когда бывший кагэбэшный телохранитель в звании майора стал человеком номер два в государстве… Все эти кремлевские «дядьки» ничего не простят. Не простят и нам, журналистам, того, как мы освещали эту президентскую кампанию…”[290].

16 июня, в первом туре, Ельцин набрал 35 % голосов, Зюганов – 32 %. Еще 15 % достались Александру Лебедю – харизматичному военному генералу, обладавшему глубоким басом. Впечатляющая внешность и голос Лебедя делали его идеальным “спарринг-партнером” с точки зрения ельцинской команды, которая и выдвинула генерала на эту роль, чтобы оттянуть голоса и расколоть электорат коммунистов. Расчет был на то, что во втором туре голоса, отданные за Лебедя, перейдут Ельцину. “Лебедь – с начала до конца был наш проект”, – позднее признавался Чубайс[291].

Через несколько дней подковерная борьба между командой Малашенко и Чубайса с одной стороны и группировкой Коржакова – с другой вышла в публичное пространство. Люди Коржакова задержали двух человек из команды Чубайса (один из которых придумал лозунг “Голосуй, или проиграешь”), когда те выносили из Белого дома картонную коробку из-под ксерокса с 500 тысячами долларов наличными. Ранее эти пачки долларов были взяты из министерства финансов: на оплату ельцинской кампании, в том числе на издание газеты “Не дай Бог!”, шли государственные деньги. Коржаков об этом знал. Более того, он должен был обеспечивать безопасность транспортировки наличных, но вместо этого установил капкан и устроил провокацию.

Гусинский, Малашенко и Чубайс в момент задержания своих помощников находились в “Доме приемов ЛогоВАЗа” Березовского в центре Москвы и, когда узнали о случившемся, пришли в ярость. Было понятно, что, подстроив задержание, Коржаков собирался сорвать второй тур выборов и таким образом усилить свое влияние на Ельцина. Пока Чубайс безуспешно пытался разбудить президента среди ночи, а Березовский дозванивался Дьяченко, Малашенко мобилизовал своих журналистов. Он позвонил Киселеву, сообщил ему новость и попросил немедленно выйти в эфир. В два часа ночи НТВ прервало свою ночную программу срочным выпуском новостей. Киселев сообщил телезрителям, что страна оказалась на грани политической катастрофы: Коржаков, Барсуков и Сосковец попытались совершить переворот. Еще через час в эфире появился Лебедь и заявил, что любой мятеж будет подавлен, и подавлен чрезвычайно сурово. Таким образом, телевидение объявило руководителей служб безопасности, назначенных Ельциным и сохранявших свои должности, предателями.

Через два часа двух задержанных с коробкой из-под ксерокса отпустили по распоряжению самого Коржакова. Утром Чубайс отправился к Ельцину и сообщил ему, что Коржаков ради укрепления собственного положения только что поставил под угрозу всю ельцинскую кампанию. Вдобавок Чубайс показал Ельцину письмо, в котором Коржаков пытался шантажировать Киселева. Письмо было написано несколькими днями ранее, в нем Коржаков называл Киселева “коллегой”, намекая на связи Киселева с КГБ: “Откуда такое презрение к нашей общей профессии, коллега… Будьте разумнее…”. К письму прилагалась копия киселевской статьи в журнале “Итоги” и факсимиле первой страницы личного дела из архива КГБ с фотографией Киселева и его кодовым именем “Алексеев”. Письмо было подписано по-военному: “честь имею, Александр Коржаков”. “Нет у него никакой чести”, – проворчал Ельцин, поднял телефонную трубку и объявил Коржакову, что тот уволен. В глазах Ельцина результаты первого тура убедительно продемонстрировали эффективность команды Малашенко и Чубайса и поражение лагеря Коржакова, призывавшего отменить выборы. Ельцин более не нуждался в Коржакове.

Предвыборная борьба не прошла для Ельцина бесследно. За две недели до второго тура у президента случился инфаркт – пятый по счету. В тот день он должен был записывать последнее предвыборное телеобращение к народу. Съемку пришлось отменить. То, что у него инфаркт, знал только ближний круг, но исчезновение Ельцина из публичного пространства заметили все. Вскоре по Москве поползли слухи. Малашенко понял, что дальнейшее отсутствие президента в эфире становится политически опасным. Чтобы продемонстрировать публике по телевизору живого Ельцина, избирательный штаб решил инсценировать его встречу с Черномырдиным в интерьере кремлевского кабинета. О том, чтобы Ельцин приехал в Кремль, не могло быть и речи. Малашенко распорядился перевезти деревянные панели из кремлевского кабинета Ельцина на дачу, выгородить там угол и поставить приставной стол, чтобы создать у зрителя впечатление, будто президент находится в Кремле.

Приехав на съемки, Малашенко увидел, что Ельцин сидит за столом на фоне кремлевской деревянной обшивки и смотрит прямо перед собой. Лицо у него было застывшее – словно из воска, ни один мускул не шевелился. Рядом сидел Черномырдин, но Ельцин, похоже, его не видел. “Вся его воля была направлена на то, чтобы не упасть”, – вспоминал Малашенко[292]. После кадров “рабочей встречи” с Черномырдиным Ельцин произнес несколько фраз обращения. Он говорил очень медленно и часто беззвучно, пропуская слова и оставляя предложения незаконченными. Это было жалкое зрелище. Запись пришлось подправлять, ретушировать и редактировать. Кадры с полуживым Ельциным только подогревали слухи о его здоровье и раззадоривали коммунистов. Малашенко своих действий не стеснялся и открыто признавал: “Я бы скорее избрал мертвого Ельцина, чем живого Зюганова”. Журналисты прекрасно знали, что Ельцин серьезно болен. Однако ни один из телеканалов, включая НТВ, ни словом не упоминал о здоровье президента. 3 июля, в день проведения второго тура выборов, по телевидению показали, как Ельцин появляется на избирательном участке, расположенном неподалеку от его загородной резиденции. Он с трудом просовывал бюллетень в щель урны. Двух врачей в белых халатах, стоявших за спиной Ельцина, пришлось “вымарывать” из кадра. За Ельцина проголосовало 53,8 % избирателей. Еще несколько месяцев назад о таких результатах никто и мечтать не мог.

Церемония инаугурации Ельцина, состоявшаяся через несколько недель, оказалась подозрительно короткой. Ельцин с трудом стоял на ногах. С заметным усилием он сделал несколько шагов к микрофону и произнес в общей сложности тридцать три слова. Всем стало ясно, что Ельцин едва жив. Идея победить коммунистов на открытых выборах при всем благородстве замысла и высоких результатах не изменила главного обстоятельства: за победой Ельцина стояла вовсе не обширная коалиция демократических сил и партий, а группа временно объединившихся олигархов и медиаменеджеров.

От настоящего демократического движения, которое в 1991 году привело Ельцина на вершину власти, уже практически ничего не осталось. Основные демократические партии, в том числе “Демократический выбор России” во главе с Егором Гайдаром, ослабли и в драме 1996 года в лучшем случае исполняли роль хора. Гайдар писал: “При выборе между Зюгановым и Ельциным мы, как демократическая партия, просто обязаны поддержать Ельцина”[293].

Победа Ельцина не стала торжеством демократических институтов, законности и права собственности. Главными триумфаторами на тех выборах стали магнаты и руководители СМИ – люди, которые ставили на Ельцина и больше других получили от его победы. Как отметил Кирилл Рогов, политический обозреватель и основатель одного из первых в стране новостных интернет-сайтов Polit.ru, контроль над СМИ и их технологиями позволил олигархам достичь цели, которая не имела ничего общего с общественным благом.

Президентские выборы 1996 года и залоговые аукционы превратили банкиров в олигархов, а журналистов – в проповедников. Олигархи праздновали победу и требовали вознаграждения. В интервью Financial Times Березовский ставил переизбрание Ельцина в заслугу себе и союзу семи банкиров, который он сформировал в Давосе и который сразу же окрестили “семибанкирщиной”. “Мы наняли Чубайса и вложили огромные суммы в предвыборную кампанию Ельцина. Теперь у нас есть право занимать правительственные должности и пожинать плоды нашей победы”[294]. Поскольку Ельцин был только частично дееспособен, олигархи полагали, что править Россией должны они.

Заместителем премьер-министра России назначили Потанина, автора схемы залоговых аукционов. Через несколько месяцев Березовский получил должность заместителя секретаря Совета безопасности. Правда, главным орудием власти, находившимся в руках олигархов, были все же не официальные должности, а СМИ, особенно телевидение. Выборы Ельцина убедили олигархов в том, что контроль над СМИ практически тождественен политической власти. “В какой-то момент я понял: та штука, которую мы создали, она развивалась настолько быстро, я не догонял. Она оказалась больше меня”, – говорил Малашенко[295]. Безусловно, это нельзя было назвать нормальным телевидением, каким Малашенко когда-то его задумывал.

Гусинский осыпал своих журналистов бонусами и привилегиями, обеспечивал их беспроцентными кредитами и покупал им квартиры и машины. Изначально получая гораздо более высокую зарплату, чем в других СМИ, журналисты Гусинского сами сделались членами олигархического клана. Они обедали в самых дорогих московских ресторанах. Киселев, за которым уже закрепилось прозвище “барин”, получил загородный дом (как и Малашенко с Добродеевым) в подмосковном Чигасове – не доступном для посторонних элитном коттеджном поселке, выстроенном Гусинским. Чигасово называли “русской Швейцарией”.

В заставке к программе “Итоги” Киселев шел по Кремлю. Затем на экране возникал калейдоскоп картинок и цитат: Тэтчер, Горбачев, Ельцин, Никсон. Заключительную, вырванную из всякого контекста фразу произносил патриарх РПЦ Алексий: “Духовный образ России”. Она звучала как раз тогда, когда Киселев уверенно шагал по Красной площади. Кадры снимались до президентских выборов, но после выборов эта фраза приобрела особый смысл.

Не прошло и года после выборов, как телекритик Ирина Петровская написала: “Киселев в своей программе «Итоги» не вещает, а проповедует. Он говорит даже не от имени президентской команды, а как один из ее признанных членов”[296]. Киселев мог получить почти любую нужную ему информацию. “Итоги” не столько отражали политический процесс, сколько формировали его. “Киселеву стало очень трудно дистанцироваться от Кремля”, – признавал Малашенко[297]. Из политического комментатора Киселев превратился в политическую фигуру, газеты публиковали его рейтинги наряду с рейтингами политиков.

После выборов Ельцин предложил Малашенко – в знак признания его заслуг – возглавить администрацию президента. Речь шла об одном из самых важных постов в Кремле. Но тут Малашенко совершил беспрецедентный поступок: он отказался от предложения Ельцина – и, по его словам, всю оставшуюся жизнь сожалел об этом решении. Он поступил так не из скромности или смирения. Скорее напротив. Малашенко считал, что управление частным телеканалом – занятие гораздо более важное, чем руководство кремлевской администрацией, и ельцинская избирательная кампания служила тому подтверждением.

Разгромив коммунистов и потеснив “партию войны” в Кремле, Малашенко и Гусинский почувствовали себя непобедимыми. Триумф либеральной повестки в России казался полным и окончательным, независимо от того, кто придет после Ельцина. “Я не понимал политической задачи. Я не понимал, что центральный вопрос политики в России – я имею в виду и историческую Россию, и Советский Союз – это вопрос преемственности власти, особо остро стоящий именно в современной России, потому что не понятен источник легитимности этого государства. Если бы я в 1996-м году, например, понял, что центральный вопрос там, кто будет преемником Ельцина, я бы, может быть, вел себя по-другому. Но мне такой вопрос в голову не приходил, потому что я считал, что после 1996-го тема возврата к коммунизму закрыта навсегда. Я считал, следующие выборы будут нормальными, где будут соперничать какие-то некоммунистические кандидаты. Ну, пусть соперничают. Нам все равно. Мы тут как бы медиа, у нас телекомпания и прочее”, – говорил Малашенко много лет спустя[298]. Как и Гусинский, он верил, что НТВ выстоит при любой власти, поскольку само властью и является.

Правда, имелась и другая причина для его отказа. Малашенко видел, как вели себя во время предвыборной кампании Гусинский с Березовским. Он прекрасно понимал, что, прими он предложение Ельцина, они будут воспринимать его как своего человека в Кремле – как инструмент влияния, а не независимую от них власть. Становиться их заложником Малашенко не хотел. Воевать с ними и ставить их на место – не был готов.

Кроме того, при всей самоуверенности олигархов, Малашенко видел в них – в частности, в Гусинском – противовес, сдерживающий экспансию государства и его возможности подавления свобод и индивидуализма, которые он ценил больше всего. Будучи по природе индивидуалистом и мизантропом, Малашенко был невысокого мнения о народных массах. Его любимым философом стал Ортега-и-Гассет, автор книги “Восстание масс”, который считал, что гарантами свобод являются феодалы, а не народ, а демократия вовсе не служит гарантией либерализма и индивидуальных прав; любое государство – демократическое или деспотическое – всегда стремится к расширению своей власти, и, следовательно, ему необходимо противопоставлять альтернативные источники власти, а ими могут обладать только бароны.

В углу кабинета Малашенко в НТВ стояли настоящие толедские рыцарские доспехи. Заставкой на мониторе была панорама испанского замка с цитатой из Ортеги-и-Гассета: “Эти башни воздвигнуты, чтобы защитить личность от государства. Господа, да здравствует свобода!”. Сам Малашенко управлял, как ему казалось, наиважнейшей башней замка – телевизионной. После семидесяти лет государственного насилия и построения социализма феодализм представлялся ему шагом вперед, а влияние олигархии – наименьшим злом по сравнению со всесильным государством, уничтожившим миллионы своих граждан во имя собственного величия. Олигархи с их страстью к замкам и частным армиям обладали внешними признаками феодальных баронов.

Однако внешние признаки оказались обманчивы, и надежда Малашенко на то, что олигархи встанут грудью на защиту частных свобод, не оправдалась. Олигархи не обладали ни историческим самосознанием, ни ответственностью или, по крайней мере, дальновидностью, ни культом феодальной чести. Вместо того чтобы устанавливать правила и строить институты, которые могли бы защитить их собственность и личные свободы, они принялись расширять свои уделы, развязали самоубийственную для них же самих междоусобную войну и в конце концов привели на престол Владимира Путина.

Война банкиров

Выборы 1996 года внушили олигархам уверенность в том, что будущее принадлежит им, и они принялись извлекать из этого деньги и выгоды. Меньше чем через год, в 1997-м, разразилась первая война между олигархами. В нее оказались втянутыми и молодые реформаторы, назначенные Ельциным в правительство после своего избрания.

В качестве награды за оказанные услуги Гусинский получил постоянную лицензию на вещание на 4-м канале – за символическую цену и без конкурса. Это сразу превратило НТВ из экспериментального в полноценный телеканал. Но амбиции Гусинского простирались гораздо дальше. Осознав, что именно медиа являются его главным бизнесом, и воодушевившись примером английского телеканала Sky, он решил запустить платный спутниковый канал НТВ Плюс (вместе с собственным спутником), который вывел бы самого Гусинского на орбиту медиамагната Руперта Мердока. Гусинский поехал договариваться в Институт точной механики, предприятие военно-промышленного комплекса, разрабатывавшее в советское время крылатые ракеты и космическую аппаратуру. “Когда я понял, что они не в состоянии ничего собрать, я решил, что нужно делать собственный спутник”. Гусинский объявил двойной тендер на создание и запуск спутника. В результате он подписал договоры с Hughes Space and Communications на производство спутника и с Boeing на его запуск при финансовой поддержке американского Export-Import Bank. Для всего этого требовалось разрешение российской и американской сторон.

Получение разрешений и запуск спутника напоминали одновременно сюжет фильмов о Джеймсе Бонде и комедии в духе “Монти Пайтон”. Наконец он добился одобрения от руководства двух российских ведомств – военного и космического, убедив их в том, что спутник не шпионский, и подписал необходимую бумагу с Государственным департаментом США.

Чтобы финансировать свое новое предприятие, Гусинский продал 30 % акций НТВ “Газпрому”, которым в тот момент руководил Рем Вяхирев, энергичный советский промышленник, близкий к Черномырдину. Он рассматривал НТВ как защиту от попыток захвата со стороны олигархов, в особенности Березовского, который намеревался получить контроль над самой крупной нефтегазовой компанией в России. “НТВ было как ружье, висевшее на стене. Если бы кто-то напал на Вяхирева, оно бы выстрелило”, – говорил Гусинский[299]. Кроме того, “Газпром” выделил Гусинскому кредит в 40 миллионов долларов на крайне льготных условиях. Малашенко отнесся ко всей этой затее с НТВ Плюс с крайним недоверием и раздражением. Когда он понял, что отговорить Гусинского не удастся, то полушутя посоветовал ему приватизировать какую-нибудь нефтяную или другую добывающую компанию, чтобы оплачивать подобный каприз. В сущности, именно это и сделал Березовский, приватизировав когда-то “Сибнефть”. Но у Гусинского был другой план. Он решил приобрести “Связьинвест” – телекоммуникационную компанию, куда входили десятки региональных компаний связи, охватывавшие в общей сложности 22 миллиона старых телефонных линий. Грандиозный замысел Гусинского состоял в том, чтобы объединить все имевшиеся в стране телекоммуникационные активы в один огромный частный холдинг, а затем разместить его акции на американской бирже NASDAQ.

До президентских выборов 1996 года Гусинский оставался единственным российским олигархом, который не участвовал в приватизации государственных активов и в залоговых аукционах. “Для меня это был принцип. Я действительно считал, что это чистое воровство, я не хочу принимать в этом участие”, – говорил Гусинский. И вот теперь он был уверен, что “Связьинвест” принадлежит ему по праву. Ведь сфера медиа и коммуникаций была его вотчиной, и в этом его поддерживали и другие олигархи, в том числе Березовский. “Некоторые даже пытались убедить меня в том, что я должен получить «Связьинвест» бесплатно”, – говорил Гусинский[300]. За подобными предложениями скрывалась не щедрость соперников Гусинского, а нежелание создавать прецедент, который подчеркнет неправомочность их собственных приватизационных сделок и поставит Гусинского в отличное от них положение незамаранного предпринимателя.

С точки зрения Ельцина, Гусинский тоже имел все основания претендовать на “Связьинвест”, потому что именно он договаривался с военными и ФСБ, которые контролировали частоты связи, о том, чтобы открыть допуск гражданским, частным инвесторам, в том числе иностранным компаниям. “Я бегал по генералам, я их поил, кормил, объяснял. Это была такая большая работа чисто человеческая. У меня на это ушло много времени и здоровья печени. В результате я со всеми договорился. И было решение о создании холдинга «Связьинвест» и о продаже 25 % его акций. То есть это реально плод моих персональных усилий договориться со всеми, чтобы это было возможно”, – вспоминал Гусинский[301].

Затем, чтобы выработать условия аукциона, он обратился к Чубайсу, который после президентских выборов 1996 года был назначен первым вице-премьером правительства. К торгам должны были допускаться иностранцы, о привлечении государственных денег речи не шло. Гусинский создал консорциум инвесторов, куда вошли еще один олигарх Михаил Фридман, банк Credit Suisse First Boston и, что самое главное, испанская компания Telefónica, которая, по замыслу Гусинского, должна была управлять “Связьинвестом”. “Мы согласились на том, что это будет честный аукцион, который подведет черту под залоговыми аукционами. В этом у нас был полный консенсус”, – вспоминал Гусинский[302].

Однако в представлении Гусинского о том, что такое честный аукцион, была одна важная деталь: все прочие российские олигархи, успевшие принять участие в прежних приватизациях, не должны были участвовать в этом аукционе – только так Гусинскому удалось бы победить “по-честному”, хотя он и готов был заплатить за желанное приобретение реальные деньги. Олигархи же были уверены, что Чубайс на их стороне.

Но у Чубайса имелись собственные политические соображения. Он видел в продаже “Связьинвеста” шанс не просто подвести черту под залоговыми аукционами, на которые сам согласился год назад, а резко изменить правила, лишив олигархов влияния на принятие решений в Кремле. Кроме того, он остро нуждался в деньгах, чтобы выплатить зарплаты, которые задерживались месяцами. “Моя картина мира в этой точке [была] абсолютно линейная. Она состояла вот в чем: если вы хотите в политике кого-то победить, первое, что вы должны сделать, это консолидировать ресурсы. Вторая мысль состоит в том, что по мере смены задач состав консолидированных ресурсов должен изменяться. Косвенное следствие отсюда – всегда управляй количеством врагов. Нужно понимать, сколько сейчас против тебя, сколько сейчас за тебя. Так вот 1996-й год – [не было] ничего важнее, чем замочить красных. Поэтому логика была простая – консолидироваться со всеми, в том числе с ними [олигархами], с большим удовольствием. Победили. Дальше, с точки зрения расклада сил, переход через реку во время ледохода по движущимся льдинам, надо очень быстро переступать с одной на другую. Коммунистов разгромили. Какая главная сила в стране? Олигархи”[303].

Бывшие союзники в борьбе с коммунистами и силовиками стали новыми противниками в борьбе за власть в государстве. “Логика у Березовского была очень простая: раз мы самые богатые, значит, мы самые умные. Ну, а раз мы самые умные и самые богатые, то мы и должны управлять страной”, – вспоминал Чубайс[304]. При этом Березовский приводил в пример Америку, “всерьез и искренне доказывал, что в США на самом деле правят десять семей, которые решают, кто будет следующим президентом США. Они определяют между собой. Так живет весь мир, и мы будем жить так же, как и у них. Решать будем мы”. Аукцион “Связьинвеста”, таким образом, становился полем политической схватки. “Не подвернись «Связьинвест» – подвернулось бы что-нибудь другое”, – пояснял Чубайс. Проблема, однако, заключалась в том, что в борьбе с олигархами Чубайс “консолидировался” с Владимиром Потаниным, автором идеи залоговых аукционов, воплощавшим олигархическое начало. После выборов 1996 года Потанин был назначен первым заместителем председателя правительства, курировал экономический блок и одновременно, в качестве владельца банка, имел доступ к государственным средствам: в его частном банке были размещены счета таможенной службы на общую сумму в миллиард долларов. Когда правительство объявило, что продажа 25 % плюс одной акция “Связьинвеста” открыта для всех желающих, Потанин, уволившийся из правительства незадолго до торгов, заявил о своем участии. “Мне казалось, мы уговорились о том, что Потанину не разрешат участвовать, – вспоминал Гусинский. – Но Чубайс неожиданно сказал, что такого уговора у нас не было”[305]. По мнению Гусинского, произошло наглое нарушение договора. Хотя формально Потанин на момент аукциона уже не состоял на государственной службе, конфликт интересов был очевиден. Гусинский имел все основания заключить, что обещание Чубайса устроить честные торги были или чистым лицемерием, или частью тайного сговора с Потаниным. “Чубайс нарушил равновесие, накачав Потанина деньгами [со счетов таможни]”, – говорил Малашенко[306]. Положение осложнили личные взаимоотношения Гусинского с Чубайсом. С точки зрения Гусинского, эти отношения были почти что дружескими, и вот теперь он чувствовал, что его предали.

Утешать Гусинского явился Березовский. “Связьинвест” не представлял для него явного коммерческого интереса, но он все же ввязался в конфликт с Чубайсом, заняв сторону Гусинского. Его привлекала любая война. Он справедливо увидел в этом аукционе нечто большее, чем продажу акций. В борьбе за “Связьинвест” определялись правила игры за политическое превосходство. Березовскому было важно утвердить собственный статус главного олигарха России, всесильного кукловода. Чубайсу было столь же важно лишить его этого статуса, утвердив себя и правительство в качестве главной и единственной политической силы в стране. К демократии этот конфликт имел весьма косвенное отношение. Березовский был уверен, что в такой бедной стране, как Россия, демократия неизбежно приведет к популизму, а в итоге – к авторитарному строю. Чубайс посоветовал Березовскому идти и побеждать на выборах, хотя сам народной поддержкой не пользовался.

Чубайс считал, что главное – это построение рыночной экономики, которая, в свою очередь, создаст правильные условия для демократии. Ему не нужно было думать о политической базе для проводимых реформ – эту ответственность взял на себя Ельцин. Березовский в не меньшей степени, чем Чубайс, полагал, что Ельцин – его президент. “Наш рыночный подход совершенно не годился для построения демократии. Но мы считали, что рыночная экономика и возникновение среднего класса в итоге приведут к демократии”, – размышлял Чубайс позднее[307].

За два дня до аукциона Березовский, Гусинский и Потанин вылетели на личном “Гольфстриме” Гусинского на юг Франции, где отдыхал Чубайс. Там они объявили ему, что пришли к соглашению: Гусинский получает “Связьинвест”, а Потанину отойдет следующий актив, который выставит на продажу государство. Чубайс предложение отверг. Для него речь шла не о том, кому какой кусок достанется в результате приватизации, а о том, кто устанавливает правила игры. О том же самом, впрочем, думал и Березовский. “Нельзя за один день сломать систему через колено, – сказал он Чубайсу. – Вы разжигаете войну. Вы не хотите этого, но это случится”[308]. Чубайс воспринял слова Березовского как угрозу и шантаж, что только укрепило его решимость воевать до победного конца.

25 июля 1997 года Потанин, который привлек деньги международного финансиста Джорджа Сороса, вышел победителем аукциона, предложив два миллиарда долларов. Это была рекордная сумма по меркам российской приватизации, но она лишь ненамного превышала ставку, предложенную Гусинским. На следующий же день началась война. Первый выстрел прозвучал на подконтрольном Березовскому “Первом канале”. Стрелком был Сергей Доренко – неотразимый в своем цинизме и обаянии телеведущий с приятным баритоном и полным отсутствием этических принципов. Доренко обвинил Потанина в намерениях выкачивать средства из “Связьинвеста” на свои офшорные счета. И Потанин, и Сорос, по словам Доренко, просто спекулянты, дельцы черного рынка, “люди с дурной, сомнительной или запятнанной репутацией”, и они извлекли выгоду из полюбовной сделки, обстряпанной Альфредом Кохом, руководившим проведением аукциона от лица государства.

Когда вспыхнула “война банкиров”, и Малашенко, и Киселев отдыхали за границей. Гусинский срочно вызвал их в Москву, где они застали его в бешенстве. “Он метал громы и молнии, но вскоре вошел в разум”, – вспоминал Малашенко. Малашенко, который уже не возглавлял НТВ, но руководил всеми телевизионными проектами Гусинского, включая спутниковый, сходился с Гусинским в том, что приватизация “Связьинвеста” была “полным безобразием”, но выступал против объединения с Березовским и использования телеканала в разгорающейся войне.

“Во-первых, я в некоторых ситуациях абсолютно не верю в ценности объединения, объединения любой ценой. У меня абсолютно всегда была феодальная логика: каждый за себя, и один Бог [за всех]. Я вообще не хотел, чтобы НТВ втягивалось, естественно, во всю эту историю. Но я совершенно не считал, что надо во что бы то ни стало поддерживать этих младореформаторов”, – вспоминал Малашенко[309]. Он был уверен, что если бы не первый удар Березовского, никакой войны бы не началось. Но было уже поздно. Атаку Доренко подхватила газета Гусинского “Сегодня”, опубликовавшая статью о близких связях Потанина с Кохом под заголовком “Деньги пахнут”.

Чубайс собрал олигархов у себя в кабинете, надеясь оказать давление на Гусинского и Березовского, чтобы они прекратили борьбу. Арбитрами выступили те, кто не имел к аукциону никакого отношения, в том числе Михаил Ходоровский. Все высказались за то, чтобы “Связьинвест” достался Гусинскому. Гусинский предложил цену, которая должна была устроить Потанина. Но Чубайс все равно отказался пересматривать результат аукциона. “Безусловно, он нарушал негласное соглашение”, – говорил Ходорковский[310]. Пытаясь предотвратить кризис, Валентин Юмашев попробовал урезонить Чубайса и предложил действовать постепенно и последовательно: отдать “Связьинвест” Гусинскому, а уже со следующего аукциона устанавливать новые правила. “Я говорю, Валь, ну как постепенно? Валь, так не бывает, сейчас новая политическая ситуация в стране – избранный президент заново, новое правительство. Мы задаем правила игры”, – вспоминал Чубайс. Логика была большевистская: “все и сразу” и “цель оправдывает средства”.

Чубайс отступать не собирался. Главная претензия Малашенко и Гусинского состояла не просто в том, что они проиграли, а в том, что Чубайс нарушил баланс сил, о чем Малашенко и сказал ему во время одной из встреч. “Понимаете, вы надули Потанина своими руками, вы накачали его деньгами, он стал несуразного размера. Вот вы играете в баскетбол, у вас там все игроки под два метра, а этот – три, вот что вы сделали. Поэтому я должен вам с сожалением сказать, что война неизбежна из-за ваших действий”. Чубайс тем временем уговаривал Ельцина: “Надо однажды обломать им зубы! Иначе ничего не сможем добиться, если этого не сделаем”[311]. Но если уж Чубайс рвался в бой, то что говорить о Березовском и Гусинском? Бывшие союзники по выборам 1996 года расчехлили тяжелые медийные орудия.

До аукциона на НТВ, как и на других каналах, существовало негласное правило – младореформаторов из нового ельцинского правительства не трогать. После проигрыша Гусинский это ограничение снял. Фактически это означало команду “фас”. При этом существовал один важный нюанс: в своей атаке на младореформаторов НТВ пользовалось просчетами и уязвимыми местами самих младореформаторов. Первой мишенью Гусинского стал Кох, подавший в отставку через две недели после аукциона и указавший в своей налоговой декларации 100 тысяч долларов, полученные в качестве аванса за книгу о приватизации, которую он планировал написать. Благодаря контактам в Швейцарии Гусинский раскопал, что выплата была произведена никому не известной швейцарской фирмой Servina Trading, которая, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, имела отношение к Потанину. Гусинский слил информацию своему приятелю, театральному критику и журналисту Александру Минкину, которого знал с театральных времен и которого часто видели в столовой “Медиа-Моста”. По утверждению Минкина в “Новой Газете”, Кох покинул свой пост, чтобы не сесть в тюрьму. За публикацией Минкина последовала скандальная статья самого Березовского, вышедшая под псевдонимом, где он называл Чубайса “циничным фанатиком”.

Ельцин видел, что война разгорается не на шутку и грозит стране политическим кризисом. Через два дня после публикации Березовского президент собрал олигархов в Кремле. Внешне встреча прошла хорошо. По воспоминаниям Ельцина, записанным Юмашевым, “после встречи в зале стояла какая-то непривычная тишина. Я много раз проводил подобные совещания. Сотни раз. И всегда добивался хоть какого-то нужного результата. Самые разные люди вынуждены были уступить, в чем-то пойти на компромисс. Я им не давал иного выхода. А тут – за обещаниями, за улыбками вот эта тишина. Похоже, ни одна из сторон не считает себя виноватой. Нет поля для компромисса”[312]. По версии Гусинского, Ельцин потребовал прекратить использовать компромат против членов своего правительства. Гусинский оправдывал себя тем, что никакой клеветы в информации, которую сообщали его СМИ, не было. “Мы не сказали ничего такого, что было бы неправдой. Мы просто сделали так, что об этом все узнали”, – вспоминал Гусинский[313]. После разговора у Ельцина олигархи стали чуть осторожнее, но атаки не прекратили. Вскоре информацию о связях швейцарской фирмы Servina Trading с банком Потанина опубликовала уже Financial Times. Кроме того, выяснилось, что Кох и Потанин вместе отдыхали на Лазурном берегу Франции сразу же после аукциона.

Через две недели младореформаторы уговорили Ельцина уволить Березовского с должности заместителя секретаря Совета безопасности, хотя год назад именно Чубайс просил Ельцина назначить Березовского на эту должность. Ельцин Березовского уволил, но это мало что изменило. В его руках оставалось главное средство влияния – телеканал ОРТ. Через несколько дней Гусинский и Березовский нанесли ответный и сокрушительный удар по Чубайсу и его команде. 12 ноября 1997 года все тот же Минкин по наводке Гусинского сообщил в эфире радиостанции “Эхо Москвы”, входившей в холдинг Гусинского, что Чубайс и пятеро его заместителей получили по 90 тысяч долларов каждый в виде книжного аванса от издательства, принадлежавшего непосредственно Потанину. Издательство, впрочем, было приобретено Потаниным, как уточнил Минкин, уже после заключения контрактов. Источником денег был внебюджетный фонд, созданный Чубайсом под выборы 1996 года вместе с олигархами, которые внесли туда пять миллионов долларов.

Новость подхватили и многократно усилили НТВ и ОРТ. “Премьер продолжает волноваться об авторитете правительства. Боюсь, что волноваться больше не о чем: авторитета больше нет”[314], – пафосно констатировал Доренко. Вскоре у Доренко появились копии документов, контрактов, банковских переводов и счетов, любезно предоставленные прокуратурой. То, что этой “любезностью” Доренко был обязан Гусинскому, сомнения не вызывало. У обычного же телезрителя создавалось ощущение, что младореформаторы, проповедовавшие честную конкуренцию и новые правила и обвинявшие олигархов в коррупции, сами оказались замешаны в крайне сомнительных делах.

Чубайс вначале все обвинения отвергал, но после выволочки Ельцина признал: аванс и вправду был слишком высокий. Через несколько дней Чубайс подал заявление об отставке. Он лишился поста министра финансов, хотя формально продолжал оставаться в правительстве в качестве первого вице-премьера. Как признавался позднее сам Чубайс, выплата авансов за книгу была формой вознаграждения путем распределения денег, оставшихся от предвыборной кампании Ельцина, среди членов команды Чубайса. По сути, это ничем не отличалось от денег из пресловутой “коробки из-под ксерокса”. Но ту историю вспоминать не хотели ни олигархи, ни Чубайс.

Одной из главных и, в историческом ракурсе, самой значимой жертвой “дела писателей” и банкирских войн оказался молодой политик, никак не замешанный ни в схемах Чубайса, ни в сделках с олигархами. Звали политика Борис Немцов. Обаятельный высокий красавец, бывший губернатор Нижегородской области и физик по образованию, 38-летний Немцов переехал в Москву в 1997-м по просьбе Ельцина. Он вошел в правительство в качестве министра топлива и энергетики и первого вице-премьера. Ельцин прочил Немцова себе в преемники и даже говорил об этом открыто, когда знакомил его с мировыми лидерами. Во многом Немцов служил живым воплощением той самой мечты о России как о “нормальной”, свободной, европейской стране, которая зародилась на сломе советской эпохи. Ельцин познакомился с Немцовым в 1990 году, когда 31-летнего демократа избрали в первый российский парламент. Коммунистическая идеология ему была не близка, причем определяющим тут выступало второе слово: Немцов ставил выше любой идеологии и политической целесообразности человеческие ценности. Он стоял за Ельцина и в августе 1991-го, и в октябре 1993-го – хотя и критиковал его тогда за решение распустить парламент.

Два вице-премьера, Немцов и Чубайс, составляли ядро ельцинского правительства младореформаторов, которые, как ожидалось после поражения коммунистов на выборах 1996 года, наконец-то поведут страну по пути преобразований. Немцов олицетворял оптимизм 1990-х, когда казалось, что энергичным и умным все по плечу. Он был наделен и энергией, и умом. К тому же, в отличие от большинства людей своего поколения, он отличался порядочностью и каким-то врожденным умением различать добро и зло. Из всех людей, оказавшихся в российском правительстве, только Немцов был честен и не запятнан никакими связями с олигархами. Более того, именно Немцов впервые ввел в политический язык современной России слово “олигарх”, когда в январе 1998 года устроил публичные дебаты под названием “Будущее России: олигархия или свобода?”. Немцов вспоминал: “Я мечтал о нормальной европейской России, и олигархи не вписывались в эту картину. Они приватизировали большинство государственных институтов – в том числе милицию, ФСБ и суды. И моя первая мысль была, что нам нужно заново «национализировать» государство, забрать у них спецпропуска в Кремль и мигалки, устранить систему банков, распоряжающихся государственными деньгами”[315].

Приватизация “Связьинвеста” должна была стать подтверждением независимости Немцова от влияния олигархов и его главным политическим козырем. Но если олигархи не вписывались в картину России, какой она виделась Немцову, то он в свою очередь не вписывался в картину олигархов. Доренко называл Немцова “тараканом” и для нападок на него нанимал проституток, которые за скромное вознаграждение в 200 долларов говорили, будто Немцов пользовался их услугами, но забывал платить. В своих воспоминаниях “Исповедь бунтаря” Немцов писал: “Спустя несколько лет я совершенно случайно столкнулся с Доренко в аэропорту Нью-Йорка. «Я же киллер. Тебя заказали, – добродушно пояснил Доренко. – А это был такой простой и эффективный способ: дал 200 долларов, и дамочка наговорила, что надо, абсолютно не рискуя ни здоровьем, ни жизнью. Ты же ей ничего не мог сделать»”[316]. Доренко уверял, что ему просто всучили запись с проститутками и он не счел необходимым проверять подлинность их рассказа. “Заказчиком” оказался Березовский, у которого был отдельный счет к Немцову: именно Немцов противостоял его попыткам захватить “Газпром”.

НТВ до такой низости не опускалось и вместо этого высмеивало Немцова, используя любой повод, в том числе его появление в белых штанах на официальной церемонии встречи президента Азербайджана. В “Итогах” Киселев еженедельно показывал снижающийся (его же усилиями) рейтинг Немцова. Когда рейтинг, подорванный информационной атакой, упал до однозначных цифр, Киселев, используя телевизионную графику, поставил крест на портрете Немцова и отправил его в мусорную корзину.

На самом деле говорить о чьем бы то ни было электоральном рейтинге спустя всего год после президентских выборов было совершенно бессмысленно. Но, как саркастически писал тогда Максим Соколов, телеканалы кормятся избирательными кампаниями, как военно-промышленный комплекс кормится войной. “Война означает ажиотажный – и в то же время гарантированный – спрос на средства ее ведения, а торговаться о цене времени нет – отсюда военные сверхприбыли оружейных фабрикантов. Избирательная кампания предъявляет такой же спрос на информационное оружие”[317]. Постоянно раздувая тему рейтингов, НТВ напоминало политикам о своем могуществе.

Все “разоблачения” адресовались одному-единственному телезрителю – Ельцину. По идее, они должны были заставить его разогнать правительство младореформаторов. При этом оставалось непонятно, кем же их можно заменить. Ельцин очень болезненно отнесся к нападкам НТВ, причем в особенности к нападкам на Немцова. Через пару недель после аукциона, на котором ушел с молотка “Связьинвест”, Ельцин вызвал вице-премьера к себе. “Я устал вас защищать”, – объявил президент. Немцов оставался в правительстве еще около года, но он был уже ослаблен и деморализован, и под конец сам подал заявление об отставке.

В итоге то, что начиналось как война между банкирами, переросло в крупный политический кризис.

Чубайс справедливо сравнил скандал, разразившийся в 1997 году на телевидении, со взрывом атомной бомбы. Теперь аббревиатуру НТВ явно следовало расшифровывать не как “нормальное” или “независимое”, а как “нейтронное” телевидение. В войне банкиров победителей не было: она уничтожила все живое в округе и оставила после себя территорию, зараженную на долгие годы вперед. Триумф НТВ и Гусинского в 1996 году одновременно стал началом их поражения. Оказалось, что пережить победу гораздо труднее, чем добиться ее.

Олигархи, поддержавшие Ельцина в борьбе против коммунистов и националистов, в итоге умудрились сделать то, что не удалось парламенту в 1993-м: снести правительство либеральных реформаторов и дискредитировать идею свободы информации. Правда, в отличие от 1993-го и 1996-го, информационная война 1997 года велась не ради какой-либо идеологии или образа будущего страны. Тем не менее она изуродовала и НТВ, и телевидение в целом.

Могущественные медиамагнаты повели себя не как элита, к которой они сами себя причисляли, а как мелкие кооператоры, в чьих руках вдруг оказалось мощное и сложное оружие. Они копировали внешний вид, вкусы и повадки западной элиты, отправляли своих детей учиться за границу, но при этом были начисто лишены главного атрибута истинной элиты – чувства ответственности за страну и исторического самосознания. Они вели себя как ходячие карикатуры на капиталистов из старых советских журналов. Что толку, что они помогли Ельцину победить в 1996 году, если они не воспользовались шансом улучшить положение России? Они нисколько не заботились ни об общественном благе, ни о благополучии россиян. “Мы не соответствовали той исторической задаче, которая перед нами стояла”, – признавал Малашенко[318]. То же самое относилось и к Чубайсу.

Утратив из-за обладания властью и деньгами чувство реальности, олигархи не понимали, что, уничтожая Чубайса с Немцовым, они одновременно подрывают и собственное будущее, и будущее всей страны. Самонадеянность и недальновидность, проявленные обеими конфликтующими сторонами, взяли верх над здравым смыслом. Ирония была в том, что сам актив, из-за которого с такой яростью дрались олигархи, оказался бесполезным. Продав 25 % акций “Связьинвеста”, государство приостановило его дальнейшую приватизацию, и Потанин так никогда и не получил реального контроля над компанией. По словам Джорджа Сороса, это было самое худшее вложение капитала в его жизни.

“Война банкиров” совпала по времени с драматическим событием в жизни НТВ, которое серьезно сказалось на будущем страны. 10 мая в Чечне были похищены военная корреспондентка НТВ Елена Масюк и двое членов ее съемочной группы.

В результате мирного соглашения 1996 года, позволившего Ельцину переизбраться, Чечня де-факто получила широкую автономию и ей было разрешено провести собственные президентские выборы. Новый президент Чечни Аслан Масхадов – бывший военный и умеренный, но слабый политик – почти не контролировал своих полевых командиров. Чечня быстро превращалась в “черную дыру”, в которой исчезали деньги, выделяемые Москвой, нефть из нефтепровода, проходившего через республику, и люди, которых захватывали ради вымогательства выкупа.

Масюк была не первым журналистом, похищенным в Чечне, но из всех российских телерепортеров она, безусловно, больше всех симпатизировала тем, кто воевал за независимость республики. Кроме того, у нее сложились хорошие отношения с местными полевыми командирами, включая Шамиля Басаева, и ее всегда беспрепятственно к ним допускали. Басаеву, захватившему в 1995 году больницу в Буденновске, позволили – после переговоров и освобождения заложников – вернуться в Чечню и там “раствориться”. Тогда Кремль объявил о том, что Басаев находится за границей. После этого Елена Масюк отыскала Басаева и взяла у него интервью на камеру, в очередной раз продемонстрировав собственную смелость, а также беспомощность и ложь российских спецслужб. Масюк освещала события в основном с чеченской стороны и часто бывала близка к тому, чтобы перейти грань объективного репортажа, что заставило Малашенко фактически наложить запрет на ее командировки в Чечню. Это, однако, не помешало Олегу Добродееву, который осуществлял оперативный контроль над НТВ, отправить Масюк в очередную поездку, где ей предстояло поговорить с полевыми командирами, взявшими на себя ответственность за подрыв железнодорожной станции несколькими неделями ранее.

В июле 1997 года, когда руководство НТВ предпринимало отчаянные попытки освободить журналистов из плена, Ельцин пригласил бывших членов своего избирательного штаба на обед. Как вспоминал Малашенко, обед был обставлен по протоколу: герб, меню перемены блюд: “Борис Николаевич в таком лучезарном, хотя несколько деланно лучезарном настроении говорит, как все хорошо за этот год, как вообще все здорово. Что у нас экономика улучшается, что невыплаты по зарплате прекратились и уже там все почти выплатили, а то, что осталось невыплаченным, выплатят уже очень скоро, и что вообще все чудесно”. Ответ протоколом не предполагался, но Малашенко, у которого на уме были неосвобожденные заложники, вдруг прорвало, и он произнес монолог, никак к этому протоколу не подходивший.

“Я сказал, что есть вещи поважнее невыплаченных зарплат, что есть сила и воля государства, и что если этого нет, то государство начинает просто расползаться как гнилое сукно. Я еще к каким-то там историческим примерам прибегал. И говорил, что вот сейчас то, что происходит с Чечней, погубит государство, потому что мы делаем вид, что там все хорошо, а там все совершенно не хорошо, и что если это будет продолжаться таким образом, то очень скоро возникнет дилемма: либо там опять начинать войну, бойню, либо капитулировать, и тогда Чечня будет просто Россией править через какое-то время, потому что у них воля есть. А у нас нет. Я сказал, что ничего не делается, что надо создать какие-то боеспособные части, хотя бы несколько – там же много не надо, – которые способны вести современные боевые действия и проводить контртеррористические операции, уничтожая боевые формирования террористов. Я при этом рассказывал про наших журналистов, которые там сидели, про все это”. Малашенко, как ему казалось, говорил минут 10–15. “Так не говорят с президентом, конечно”, – оценивал он свой монолог позднее[319].

После монолога Малашенко воцарилось молчание. Сидевшие за столом не смели поднять глаза. Ельцин не проронил ни слова. Он просто продолжал есть в гробовой тишине. После паузы он начал снова рассказывать про то, что экономика улучшается, а невыплаты по зарплате уже почти прекратились. Теперь уже речь шла о достоинстве Малашенко, и промолчать он не мог. “Я это слушал, слушал и говорю: Борис Николаевич, вы меня извините, пожалуйста, я вот высказался на тему, которую я считаю чрезвычайно важной. Я говорю: но вы мне, пожалуйста, ответьте. Вы можете сказать, что, Игорь, вы не правы, вы совершенно неправильно там представляете ситуацию, она не такова. Вы можете сказать, что да, я вижу проблему там, но не знаю, что с этим пока делать, думаю и еще чего-нибудь. Но я это сказал. И тут Б. Н. совершенно звереет. И я вспоминаю историю, которую слышал еще на лекциях по психологии в университете. Почему медведь – самое опасное животное для дрессировщиков? У него лицевые мускулы неразвиты, поэтому у него все время такая добродушная с виду морда. И поэтому, когда он начинает злиться, это никак не выражается на его лице. И в тот момент, когда он уже абсолютно зол, он уже оскалил пасть, тогда уже поздно. Вот это я вспоминаю, потому что физиономия Бориса Николаевича внезапно искажается такой звериной гримасой, которая, впрочем, исчезает довольно быстро, и он мне говорит: значит так, вы говорите, я говорю, но дискуссии не будет. Отлично, раз дискуссии не будет, тогда я молча начинаю есть перепелку”[320].

Вскоре после этого Гусинский заплатил выкуп в 1,5 миллиона долларов через Бадри Патаркацишвили, делового партнера Березовского, и 17 августа 1997 года, после трех месяцев плена, Масюк освободили – в тот же день, когда Аслан Масхадов прилетел с визитом в Москву. Малашенко, Добродеев и Киселев устроили пресс-конференцию в гостинице “Славянская”, где компания НТВ обычно отмечала свои дни рождения. Малашенко объявил о том, что НТВ заплатило выкуп, и обличительно указал на Масхадова и его правительство. “У нас также есть основания утверждать, что президент Масхадов знает, что в Чечне есть такой бизнес, как торговля людьми, и занимаются им его сподвижники под руководством вице-президента Вахи Арсанова… Я не знаю, – продолжил Малашенко после паузы, – сознавал ли Ельцин, что встречается с главным тюремщиком Чечни: я убежден, что так подогнать сроки освобождения журналистов со встречей в Москве мог только сам тюремщик”[321]. В заключение Малашенко заявил, что государство не способно исполнять свой конституционный долг и защищать собственных граждан.

Масюк рассказала о том, как ей и ее коллегам жилось в плену, где ее стерегли чеченцы, курившие анашу. “У нас иногда возникало желание их убить. Были ситуации, когда для этого было достаточно протянуть руку и нажать на курок… Сейчас журналистам в Чечне делать нечего. Пусть сидят там себе без журналистов. Я, конечно, не осуждаю весь чеченский народ. Но есть люди, которых я ненавижу”, – зло закончила она свою речь.

На следующий день после этой пресс-конференции Ельцин публично ответил Малашенко. На заседании Совета безопасности он сказал, что в Чечне идет мирный процесс, а некоторые плохо информированные люди, вроде Малашенко, которые ничего не знают про Чечню, занимаются очернительством. Ельцин уже думал о преемнике и отчаянно хотел закрыть чеченский вопрос, чтобы двигаться дальше, поэтому его привела в ярость попытка Малашенко снова затронуть эту больную тему. Разговаривать с Масхадовым было необходимо, потому что какой бы слабой фигурой ни был президент Чечни, он являлся единственной альтернативой той самой войне, за которую НТВ критиковало Ельцина.

После ответа Ельцина, по воспоминаниям Малашенко, к нему подошел Березовский, чтобы подбодрить: “Игорь, не расстраивайтесь, зато теперь мы с Чечней можем делать все, что хотим”. Малашенко понимал, что Березовский прав, что общественное мнение перевернулось, что чувство вины по отношению к Чечне и готовность согласиться на ее независимость и мир сменились злобой и желанием покончить с Чечней раз и навсегда. Мысль эта, впрочем, Малашенко не порадовала. “В тот момент меня волновала не Чечня, а Россия. И я понимал, что [этот перелом в сознании] потом России отзовется так, что мало не покажется. И именно это в итоге и произошло”[322].

Никто не возбуждал бо́льшую ненависть к Чечне и не критиковал Ельцина за его мировое соглашение с Масхадовым активнее, чем подконтрольное Березовскому ОРТ. Каждую неделю Невзоров, нанятый Березовским, выходил в эфир с программой “Дни”, название которой отсылало к ультранационалистической газете “День” под редакцией Проханова. Летом 1996 года невзоровская программа показывала российских десантников, которые размахивали засушенными на солнце ушами чеченских боевиков, и рассказывала о том, что ранее эти самые боевики распинали солдат из федеральных войск на крестах.

В 1997 году тревожные кадры перекочевали из подобных программ прямо в выпуски новостей. Вскоре после освобождения Елены Масюк и НТВ, и ОРТ показали фрагменты любительской съемки того, как в Чечне публично казнят людей, приговоренных к смерти по закону шариата. “Сейчас вы видите, как двух приговоренных ведут к стене, задрапированной черным крепом, – спокойным голосом поясняла диктор ОРТ. – Сама по себе казнь была обставлена в соответствии с традициями, характерными для публичных наказаний, существующих ныне в некоторых странах Востока”[323]. Оба канала показали кадры с расстрелом в прайм-тайм, в своих вечерних выпусках новостей. Это в корне отличалось от обычных репортажей о войне. Видеозапись казни демонстрировалась совсем не для того, чтобы просто информировать телезрителей, она была нужна для того, чтобы вызвать отвращение и ненависть.

После разгрома правительства младореформаторов, совпавшего по времени с переломом в отношении к Чечне, о стабильности и нормализации жизни речи уже не шло. Да телевидение к этому и не стремилось. Напротив, политические скандалы и кризисы позволяли телеканалам удерживать внимание публики и заодно продавать ей развлекательные программы и рекламу. Политика подчинялась правилам потребительского спроса: политики сменяли друг друга со скоростью рекламируемых продуктов – сегодня Лебедь, завтра Немцов, послезавтра кто-нибудь еще, неважно. Главное, чтобы люди не скучали и не выключали ящик.

Надежда на то, что перевыборы Ельцина послужат началом спокойной жизни и положат конец постоянным политическим неурядицам, от которых все так устали, не оправдалась. Проблема была не только в мелочности элиты и цинизме СМИ. Главной проблемой было отсутствие хоть какого-то нового плана действий, хоть какой-то внятной идеи будущего, способной объединить страну. Угроза коммунистического реванша, которая помогла Ельцину консолидировать электорат, ушла в прошлое вместе с выборами 1996 года. Теперь казалось, что самим лидерам коммунистов гораздо выгоднее продавать “угрозу”, чем осуществлять ее. Поражение коммунистов показало, что никакой цели у государства нет. Никто в России уже не понимал, куда идет страна, что она собой представляет, как трактовать ее историю. И мало кого это волновало.

Старые песни о главном

В посткоммунистической Конституции России говорилось, что государство не вправе навязывать гражданам никакую идеологию. И все же после выборов 1996 года полное отсутствие объединяющей идеи стало слишком уж очевидным. Ельцин, пришедший к власти на противостоянии коммунистической идеологии, понимал опасность смыслового вакуума и поручил своим помощникам заняться поиском “национальной идеи”. Большинство молодых реформаторов и близкие к ним журналисты отнеслись к этим поискам скептически-снисходительно, видя в них очередную блажь Ельцина. В 1997 году “Коммерсантъ” писал:

Поиски национальной идеологии мало-помалу становятся неким кремлевским пунктиком. Понять это можно: на выборах 2000 года одним только криком “Голосуй, а то хуже будет!” избирателя не привлечешь… Дотоле несколько туманное желание властей нашей необъятной и бестолковой страны обзавестись наконец национальной идеей начинает обретать материальную форму. Вообще говоря, ничего предосудительного в означенном желании нет. Какой гражданин не стал бы приветствовать появление могучей, внятной, по-хорошему народной объединительной идеи? Другое дело, что к предметам первой необходимости в просвещенном государстве идеи такого порядка не относятся. Скорее наоборот – это роскошь, но позволить ее себе было бы приятно[324].

Была создана специальная рабочая группа, которую отправили разрабатывать национальную идею на бывшую дачу ЦК в Волынском. Все мероприятие выглядело искусственно и результатов не принесло. Само задание Ельцина напоминало наказ царя из русской народной сказки: “пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что”. Единственная возможная идея могла оказаться националистической, но Ельцин видел будущую Россию демократической страной, встроенной в глобальные экономические и геополитические отношения, и потому этой мысли не допускал.

Отсутствие нового большого плана или замысла выражалось еще и в отсутствии какого-либо внятного стиля. Отсюда возникала и тяга к прошлому как к источнику стилистической определенности. Само собой, те, кто управлял прессой, радио и телевидением, в “светлое” прошлое, в отличие от коммунистов, никого не звали и рассматривали советскую культуру и стилистику лишь как модный аксессуар или артефакт. Начиная с середины 90-х годов, российскую поп-культуру и телевидение захлестнула волна ностальгии. После нескольких лет второсортных латиноамериканских мыльных опер старые советские пьесы, песни и кинофильмы вновь обрели огромную популярность. К советской эпохе обращались с сентиментальной иронией, как ко времени своей молодости, когда жизнь была проще, когда отсутствие денег компенсировалось наличием смысла, когда чувства были сильнее, а надежды и устремления чище. Первые признаки этой ностальгии начали проступать чуть ли не сразу после распада СССР. В 1994 году на “Новогоднем огоньке” на НТВ молодые журналисты появились на экранах в красных пионерских галстуках, как бы отдавая дань собственному пионерскому детству, и спели песню из “Карнавальной ночи” – первой полнометражной картины Эльдара Рязанова. Вел этот “Голубой огонек” Леонид Парфенов – один из самых ярких тележурналистов НТВ, наделенный к тому же безупречным чувством стиля и эпохи. Он появился в студии в смокинге и черном галстуке-бабочке и уселся рядом с технической новинкой – караоке. “Это устройство позволяет петь своим голосом под заранее записанное музыкальное сопровождение”, – с улыбкой пояснил Парфенов.

В отличие от Киселева и Добродеева, выросших в благополучных московских семьях со связями, Парфенов, которому в середине 1990-х было слегка за тридцать, родился и вырос в Череповце, а Москву завоевал своим талантом, провинциальной непосредственностью и искренностью. Одним из первых проектов Парфенова, сделанных для Центрального телевидения, был трехсерийный документальный фильм “Дети ХХ Съезда”, посвященный шестидесятникам. Стоя на Воробьевых горах – там, где Герцен и Огарев клялись друг другу в дружбе и в верности идее свободы, Парфенов взволнованно и искренне говорил перед камерой: “Нам нужно понять родословную, понять гражданский, политический опыт поколения наших отцов, детей первой перестройки. Понять их взлет, их драму, может, трагедию даже, и понять их сегодняшнее второе дыхание. Потому что без них не было бы нас, и без их горького опыта мы – никуда. Никуда. Всё”. В отличие от “Коммерсанта”, Парфенов свое советское прошлое не отторгал и не осмеивал.

Стилизованно-разговорное название парфеновской программы на НТВ – “Намедни” – отсылало к прошлому. В 1996 году Парфенов обратился к стилистически цельному советскому периоду и его популярной культуре, заново запустив “Намедни” уже в виде серии программ, посвященных предыдущим 30 годам советской истории. Он определял границы и переходы исторических эпох не столько по политическим событиям, сколько по их звучанию, стилю, моде, ритму. Он смело и непривычно устранял разграничения на высокую и массовую культуру. Парфенов свободно пользовался монтажом, искал занятные ракурсы и сопоставления, иногда сам “входил” в кадры документальной хроники: охотился на уток вместе с Хрущевым, болтал с голливудским актером Томом Хэнксом, прикуривал от сигары Фиделя Кастро, целовался с Мэрилин Монро. За внешне легковесным развлекательным телепроектом Парфенова скрывалась серьезная попытка примирить Россию с ее собственным прошлым, деидеологизировать и “разминировать” постоянно взрывающееся поле истории, посмотреть на прошлое с точки зрения эстетики, создать столь необходимое ощущение преемственности и стабильности.

Парфенов был не единственным человеком на телевидении, пытавшимся наладить связь с прошлым. В 1995 году друг Парфенова Константин Эрнст, только что назначенный генеральным продюсером ОРТ, запустил социальную рекламу под названием “Русский проект”. Она представляла собой ряд полутораминутных роликов, где известные советские актеры играли простых людей: ветеранов войны, водителей трамвая, космонавтов и даже алкоголиков. Целью проекта была пропаганда простых человеческих ценностей – любви, дружбы, памяти, доброты. В одной из серий пожилой Зиновий Гердт идет по станции метро, когда до него вдруг доносятся звуки военного марша; он вспоминает свою юность и девушку, которую любил, когда был молодым солдатом. Каждая серия завершалась заключительной репликой: “Мы помним”, “Это мой город”, “Дома лучше”.

Все это стало предвестием гораздо более громкого проекта “Старые песни о главном”, который Эрнст и Парфенов представили публике в декабре 1995 года. Это было попурри по мотивам советских киномюзиклов эпохи строительства социализма. Стилистически оно отсылало к живописным полотнам вроде “Колхозного праздника” Аркадия Пластова. Российские поп-звезды в костюмах 1930-х годов исполняли популярные песни того десятилетия. По сути, это была та же караоке-машина. “У меня было очень острое постмодернистское ощущение, что все уже сказано, что нужно просто все оживить. Нельзя было не воспользоваться этим. Да, эти песни были сочинены в сталинские годы, но это же хорошие песни”, – говорил Парфенов[325]. Для съемок фильма Парфенов с Эрнстом восстановили старый мосфильмовский павильон, стряхнули пыль со старого реквизита, декораций и костюмов. Правда, “Старые песни…” были сняты на лучшую пленку Kodak и обошлись в итоге в три миллиона долларов – по меркам российского телевидения того времени это был огромный бюджет. Стилизация вышла изящная и современная.

Проект взывал одновременно к ностальгическим чувствам старшего поколения советских людей, многие из которых по-прежнему голосовали за коммунистов, и к более молодым зрителям, которые сами почти не застали советскую культуру, но зато танцевали под советские песни в дорогих московских ночных клубах, покупали советские сувениры на модных блошиных рынках и надевали старую советскую одежду на маскарадные вечеринки. Вряд ли кто-то из участников тех проектов мог предположить, что через три года Кремль воскресит самую главную из старых песен – гимн Советского Союза, обозначив начало реставрации, или что маскарадная вечеринка скоро превратится в нео-советский парад имперского национализма. В 1997 году молодая городская аудитория НТВ видела в парфеновских “Старых песнях…” доказательство того, что Россия никогда больше не вернется к советской системе и к идеологическим войнам. От программ Парфенова исходило то же теплое чувство, какое люди испытывают, когда после долгого отсутствия возвращаются в семейный дом, где выросли, и с улыбкой перебирают фотографии, старые игрушки, одежду и виниловые пластинки. “Мы расстались с советской властью, жизнь вокруг нас сильно изменилась. Мы сидели перед телевизорами Samsung, пили водку Absolut, делали в квартирах евроремонт, но душа требовала какой-то гармонии. Какие еще песни нам было петь?” – говорил Парфенов[326]. Ни у него, ни у Эрнста не было никаких политических целей. Они снимали “Старые песни…” ради развлечения публики и для собственного удовольствия, но при этом точно улавливали общественный запрос.

Отчасти это было естественной реакцией на передозировку западной поп-культуры, которая заполонила все телевизионное пространство за первые несколько лет после крушения СССР, и на нещадное самоуничижение и бичевание всего советского под лозунгом “Мы хуже всех, мы никуда не годимся”. Неудивительно, что через несколько лет этот комплекс неполноценности переродился в чувство оскорбленной гордости. В 1995-м Парфенов объяснял журналистке The New York Times: “Необходимо признать, что у нас все-таки было и хорошее… что нам нечего стыдиться и что другой истории у нас нет. Зачем нам копировать чужое? Зачем нам бороться с самими собой?”[327]. Спустя пять лет эти слова почти буквально повторит Владимир Путин.

Работы Парфенова действительно создавали ощущение преемственности эпох и успокаивали боль от травмы, нанесенной разрывом истории, снимали симптомы тревоги. Позже, когда ностальгия по советскому прошлому переродится в реставрацию советских политических порядков, Парфенова осудят за пробуждение ностальгических чувств у страны. Но это едва ли справедливо. Советские инстинкты вернулись, конечно, не из-за “Старых песен…”, а из-за того, что от болезней прошлого не было иммунитета, как не было и масштабного плана перестройки государства и его институтов. Наиболее последовательным в продвижении национальной идеи, замешанной на объединении разных исторических эпох в одно славное настоящее, был всесильный мэр Москвы Юрий Лужков, всерьез готовившийся стать президентом в 2000 году. Одним из первых он поднял вопрос о Крыме, и он же взялся восстанавливать Храм Христа Спасителя, заложенный в 1839 году, освященный в 1883 году и взорванный по указанию Сталина в 1931-м. Свою президентскую кампанию Лужков начал в 1997 году, устроив масштабные торжества в честь 850-летия Москвы.

День рождения города отмечался сравнительно произвольно, поскольку когда именно была основана Москва, в точности никто не знает. Во всяком случае, лужковские гуляния ознаменовали собой 50-летнюю годовщину торжественного празднования 800-летия Москвы в 1947 году. Как писал по горячим следам историк культуры Андрей Зорин, “пока волынские сидельцы в тщетных поисках национальной идеи выделяли не то конструкты из концептов, не то концепты из конструктов, идея эта оформилась на столичных площадях в шуме и мельтешне театрализованных действ и освящаемых новостроек”[328]. Лужковская идея состояла в бесконфликтности истории. Разные эпохи соединялись в единое целое, прославляющее величие России.

Превращая де-факто основание столицы в главное национальное торжество, мы не отказываемся ни от какого наследства. Наша злосчастная история неожиданно предстала как бесконечная и бесконфликтная череда золотых веков. Все было прекрасно и при великих князьях, и при московских царях, расправившихся с этими князьями, и при петербургских императорах, отрекшихся от московской эпохи, и при коммунистах, и при демократах. Князь Даниил и Петр I, Николай II и Ленин, Сталин и Ельцин – в сущности, все они оказались людьми, при которых Москва строилась и цвела, так что каждый заслуживает того или иного монумента[329].

Усилиями Лужкова и Церетели Манежная площадь – место самых массовых в истории страны политических митингов 1990–1991 годов – превратилась в пространство развлечений и шоппинга. Подземный торговый центр выпирал на поверхность куполами стеклянных крыш. Площадь будто пузырилась. В нескольких сотнях метров от Манежной сияли позолоченные купола Храма Христа Спасителя, отстроенного заново на щедрые пожертвования олигархов. Цель всего этого грандиозного “ремейка” состояла отнюдь не в том, чтобы искупить прошлые грехи советского режима, а, напротив, в том, чтобы создать иллюзию, будто никакого разрушения не было. “Принимая в истории все без разбору, мы превращаем ее в набор красочного реквизита. Дело не в том, что новодел на месте разрушенных памятников – это не сами памятники, а в том, что рядом с этими макетами в натуральную величину подлинные сооружения утрачивают какую бы то ни было достоверность… Во всем ансамбле Красной площади, пожалуй, один не выпотрошенный пока Мавзолей не вызывает сомнений в собственной идентичности. Все остальные здания выглядят как великолепная декорация, стилизованный задник для театрального действия”, – мрачно заключал Зорин[330].

Идея коллективного покаяния растаяла в воздухе. При серьезном изучении советского прошлого возник бы вопрос, которого никто не желал задавать и уж тем более отвечать на него: кто виноват в советском эксперименте и во всех порожденных им страданиях? Единственный честный ответ был бы: “Все”. Некоторые русские мыслители, бившиеся над этим вопросом, неизбежно приходили к печальному выводу: сталинизм был не внешней силой, а актом саморазрушения.

Москва слишком бурно веселилась, чтобы задумываться о таких мрачных вещах. Российская фондовая биржа переживала бум, в страну рекой текли деньги инвесторов, привлеченных бешеными процентами прибыли; в московских ресторанах бурлила жизнь. То, что зарплаты в стране хронически задерживались, что уровень бедности приближался к своему постсоветскому пику, а большая часть населения едва-едва перебивалась от получки до получки, мало кого волновало.

Банкротство

Пока Москва кутила, а олигархи праздновали победу над правительством младореформаторов, за тысячи миль оттуда, в Юго-Восточной Азии, разворачивался крупный финансовый кризис, сопоставимый по масштабу с началом Великой депрессии 1929 года. Инвесторы бросились спасать свои деньги, забирая их с развивающихся рынков. Российское правительство было измотано “войной банкиров”, а олигархи оказались чересчур самонадеянны – и никто вовремя не задумался о том, что финансовое цунами уже движется в сторону России. Гусинский собирался разместить акции своей компании стоимостью 1,2 миллиарда долларов на Нью-Йоркской бирже, чтобы расплатиться за новый спутник, который уже готовили к запуску.

Между тем экономика России пребывала в плачевном состоянии. Налоги не собирались, бюджет находился в дефиците, и чтобы как-то закрыть зияющую дыру, министерство финансов выпускало высокодоходные государственные краткосрочные облигации (ГКО). К весне 1998 года прибыль по этим облигациям уже превышала 50 %. Чтобы расплатиться с их держателями, правительство выпускало все новые облигации, обещавшие еще более высокие доходы. Фактически это была гигантская долговая пирамида, и, как это бывает со всеми финансовыми пирамидами, рано или поздно она должна была рухнуть.

В политике дело обстояло не лучше. В начале 1998 года Ельцин уволил Черномырдина, который исполнял обязанности премьер-министра с 1993 года. Наиболее популярная версия гласила, что Ельцин просто заподозрил Черномырдина в президентских амбициях. Ровно противоположное объяснение, которое поддерживали и олигархи, и сам Ельцин, сводилось к тому, что Черномырдин исчерпал свой потенциал, в качестве преемника Ельцина шансов на избрание не имел, а потому пришла пора его сменить. Олигархи вместе с дочерью Ельцина Татьяной Дьяченко и Валентином Юмашевым стали обсуждать, кто должен занять его место.

На одном из этих советов Березовский выдвинул кандидатуру Малашенко. Всем, кроме самого Малашенко, эта идея пришлась по душе. Отказавшись возглавить администрацию президента, он тем более не собирался становиться заложником Березовского и Гусинского в качестве премьер-министра. По воспоминаниям Малашенко, он в бешенстве набросился на Березовского: “Ты знаешь, что будет моим первым действием как премьер-министра? Он говорит: что? Я говорю: тебя не будет в стране, ты пойдешь лесом. Он говорит: а почему? Я говорю: потому что вокруг вот этого здания виртуально стоит все население России и у каждого в руках плакат: «Березовского – вон». И вот я, как политик, обязательно это сделаю. Поэтому тебе мало не покажется”. Разговор быстро закончился. “Березовский обиделся… И он понял, что я не шучу, и я действительно не шутил. Как политик я должен был наехать на Березовского, на того же Гусинского, и, если я ставлю своей задачей максимизацию власти, я должен себя вести как Путин. Но такая страна мне не нравилась”[331].

После “войны банкиров” Ельцин тоже осознал, что олигархи становятся чересчур могущественными, и начал подыскивать человека на должность премьера, который был бы способным, экономически грамотным, но и далеким от олигархов и не замешанным в прежних скандалах. В итоге Ельцин подобрал замену Черномырдину в лице бывшего банковского сотрудника из Нижнего Новгорода Сергея Кириенко – 35-летнего протеже Бориса Немцова. За детское лицо с наивным выражением и неожиданность назначения он сразу получил прозвище “Киндер-сюрприз”. Кириенко был хорошим технократом и вполне мог бы послужить государству на посту министра в спокойную пору, но его назначение произошло в такое время, когда, по словам Гайдара, “уже не только заложили мину, но и подожгли фитиль”[332]. Надеяться на то, что Кириенко сумеет дать отпор олигархам, означало бы выдавать желаемое за действительное. И вскоре олигархи не упустили случая продемонстрировать свою силу.

В мае 1998 года забастовали шахтеры из Кузбасса, которым не выплачивали зарплату уже несколько месяцев. Забастовщики начали “рельсовую войну”, перекрывая железнодорожные пути. Несколько сотен шахтеров приехали в Москву, разбили лагерь перед Белым домом, сидя на земле, стучали касками по булыжникам и отказывались расходиться. Шахтерские забастовки случались и раньше, но на этот раз телевидение явно подливало масла в огонь: оно показывало забастовку с огромным сочувствием, как главное российское событие, что только увеличивало число бастующих по стране. Как написал в своих воспоминаниях Ельцин, эта был лишний повод критиковать правительство Кириенко. Когда Ельцин попросил телевизионных начальников прекратить информационную атаку, те изобразили негодование. “Не заметить полстраны, отрезанной шахтерскими забастовками, сделать вид, что этого не происходит, и в очередной раз обвинить во всем средства массовой информации – мы это уже проходили”, – заявил Добродеев[333].

Тем временем ОРТ развлекало зрителей телеигрой “Золотая лихорадка”, которая точно передавала безумную атмосферу последних докризисных дней. Карлик в золотом плаще проводил зрителей в студию, напоминавшую тускло освещенный склеп. Ведущий, изображавший Сатану и периодически разражавшийся демоническим хохотом, задавал собравшимся вопросы на эрудицию, а потом отбирал финалиста. Если финалист верно отвечал на вопросы, ему вручали золотой слиток и осыпали банкнотами. Если он ошибался, то чемодан с золотом таял у него на глазах. “Какая удивительная пакость: соблазнять людей деньгами, которых они не заработали. До чего бестактно в стране, которая официально считается бедной, играть на золото и швырять банкноты на ветер прямо на экране”, – писала телекритик Петровская[334]. Через несколько недель уже вся страна наблюдала, как тают на глазах сбережения людей, а заодно и золотовалютный запас России.

17 августа 1998 года российское правительство, не способное выплатить или хотя бы частично покрыть собственный долг вместе с прибылью в размере 150 %, объявило дефолт по краткосрочным облигациям и одновременно девальвировало национальную валюту. Иногда страны объявляют дефолт по внутренним долгам, чтобы не девальвировать национальную валюту, а иногда, наоборот, девальвируют валюту, чтобы выплатить долг. Россия же сделала сразу и то, и другое. Вдобавок, чтобы защитить олигархов, государство объявило официальный мораторий на выдачу средств иностранным инвесторам, что позволило российским банкам не выплачивать в общей сложности 16 миллиардов долларов, причитавшихся иностранцам.

Не прошло и недели после объявления дефолта, как Кириенко и Немцов ушли из правительства. В тот день, когда Ельцин подписал их заявления об отставке, они вышли из Белого дома с бутылкой водки и отправились распивать ее вместе с бастующими шахтерами. Через три месяца после кризиса, в ноябре 1998 года, Гусинский наконец увидел, как его американский спутник стартует в космос с мыса Канаверал. Это был первый в истории американский спутник, изготовленный по заказу частного российского клиента. Гусинский находился в приподнятом настроении. Правда, появилась одна проблема: потенциальные зрители – нарождающийся средний класс – уже не были готовы подписываться на его канал. Люди сокращали все расходы, не являвшиеся жизненно необходимыми, и спутниковый канал Гусинского, конечно, попадал в категорию излишеств. Количество рекламы на телевидении тоже резко пошло вниз.

Планы Гусинского разместить акции компании на Нью-Йоркской бирже сорвались. Иностранные инвесторы избавлялись от российских активов. Но Гусинский не унывал. Он обратился к своему другу Рему Вяхиреву, главе “Газпрома”, и они договорились о займе в размере 260 миллионов долларов. Еще через год Гусинский занял столько же, и гарантом снова выступил “Газпром”. В тот момент Гусинский вряд ли мог предположить, что накидывает петлю себе на шею. Какие бы события ни происходили в стране, он свято верил, что его будущее надежно обеспечено его медиамашиной.

Впрочем, кризис повлиял не только на экономику. В ней, кстати, наметился рост лишь год спустя: благодаря слабой валюте российские экспортные товары стали более конкурентоспособными, и средний класс постепенно снова встал на ноги. Главное воздействие кризиса имело политический характер. Кризис не только снес правительство реформаторов, но и дискредитировал в глазах большинства населения выбранную ими модель России как “нормальной” западной страны. Надежды реформаторов на то, что добиться преображения России в действующую рыночную демократию можно путем монетизации и приватизации, оказались такими же эфемерными, как и вера перестроечного поколения в то, что демократия и свобода слова автоматически приведут страну к процветанию.

В таком повороте событий просматривалась некая фатальная цикличность. Семь лет назад, в 1991-м, идеологи либеральных реформ в России, поколение “Коммерсанта” и НТВ, объявили моральными и финансовыми банкротами своих родителей – тех людей, которые начинали перестройку и верили в “социализм с человеческим лицом”. И вот теперь в положении банкротов очутились они сами.

Не сумев создать собственный политический фундамент, и реформаторы, и олигархи в равной степени зависели от политического прикрытия в лице Ельцина. Теперь же Ельцин ослаб – и в физическом, и в политическом смысле. Он никогда толком не понимал, как функционирует рыночная экономика, но целиком полагался на молодую меритократию, которая управляла экономикой и СМИ. Он верил, что эти профессионалы приведут Россию к лучшей жизни. Они не оправдали его доверия. Тем острее встал вопрос “престолонаследия” и “преемственности власти”.

Глава 6