Халтурин Федор НиколаевичГоворите любимым о любви(Из лирического блокнота)
_____ _____ _____ _____ _____ _____ _____
Библиотечка «Красной звезды», № 9 (237).
М., Издательство газеты «Красная звезда», 1968.
OCR и редакция Dauphin, май 2005.
_____ _____ _____ _____ _____ _____ _____
СОДЕРЖАНИЕ
ТЕЛЕГРАММА
СИНИЙ ПЛАТОЧЕК
СУХАРЬ
АСТРЫ
ОГОНЕК
БЕРЕЗКА
ВЧЕРАШНЯЯ ЛЫЖНЯ
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА
ПИСЬМА
МИШКА
АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ…
РУЧЕЙ
ЛИСТЬЯ
ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ
_____ _____ _____ _____ _____ _____ _____
ТЕЛЕГРАММА
Когда Ванюшка уходил в армию, Надя слово ему дала, ждать обещала. Год ждала, два ждала. А на третий начал приставать к ней сосед, Лешка-гармонист. Глаза нахальные, бесстыжие. Чуб из-под шапки светлыми колечками вьется.
Красивый парень Лешка. Все бобровские девчата сохли по нему.
Не дает Лешка Наде проходу. Надя в клуб — и он за ней. Надя к подружке на посиделки, а Лешка уже там, ее дожидается. Прилипчивый ухажер Лешка, опытный в таких делах.
Слова разные, из книг вычитанные, про любовь говорит.
Гармошка в его руках малиновым звоном заливается, будто тоже что-то про любовь выговаривает.
А письма от Ванюшки короткие, скупые, новости солдатские в двух строчках перечислены.
А вечера зимние долгие, раздумчивые…
Сегодня у Нади день рождения. Намаялась она за день на ферме, прибежала вечером домой: нет ли письма, телеграммы от Ванюшки. Оказалось, что нет. Присела Надя у окошка, взгрустнулось ей.
В прошлом году Ванюшка открытку прислал, большую, с ландышами, на ней лента телеграфная наклеена. С днем рождения, значит, Надежда Тимофеевна…
А нынче — ни письма, ни телеграммы.
Пригорюнилась Надя у окошка. Стемнело на дворе.
Снежная вьюга крутит, бесится. Третий день подряд не утихает метель.
Вскоре Лешка пришел. Обмел валенки у порога, присел к столу, спросил с ухмылочкой:
— Скучаешь, именинница?
Смолчала Надя. Только глазами в его сторону повела.
Заглянул Лешка в глаза девушке и даже отшатнулся — такая в них тоска глубокая, затаенная, невыплаканная.
Привстал Лешка со стула, полушубок застегнул.
— Так нет, говоришь, ни письма, ни телеграммы? А на почту звонила?
— Куда теперь звонить? — неохотно ответила Надя. — Сам, небось, знаешь: вчера за Карповым оврагом все столбы вьюга повалила.
— Та-ак, — вполголоса протянул Лешка, — Связь, понятно, по этой причине не работает. И почтальон, опять же понятно, в такую метель на печке сидит. А телеграмма от Ванюшки, что само собой понятно, лежит на почте. Срочная.
А до почты ни много ни мало — шесть километров.
— Придумал про телеграмму-то? — встрепенувшись, с робкой надеждой спросила девушка.
— Почему придумал? Знаю. Точно.
Лешка надвинул шапку на самые брови, пошел к порогу. Остановился. Глянул через плечо:
— Ты поскучай пока. Я еще загляну.
Надя опять прильнула к косяку.
Часа через три Лешка вернулся. Он с трудом расстегнул закоченевшими пальцами полушубок, долго шарил в кармане, наконец протянул Наде сложенный вчетверо листок.
Надя вспыхнула вся маковым цветом, схватила телеграмму, еще не читая, стала целовать ее, не стыдясь Лешки, не отворачиваясь от него. Потом сняла со стены Ванюшкину фотокарточку, прижала ее к груди, забыв и о Лешке, и о метели, и обо всем на свете.
А Лешка стоял у порога, весь в снегу, смущенно моргая длинными заиндевевшими ресницами. Потом повернулся кругом, шагнул в сени и тихонько прикрыл за собой дверь.
Он задержался на крыльце, невольно прислушиваясь к чему-то новому в своей душе. Может быть, к тому, как у него, всегда озорного, удачливого парня, впервые в жизни ворохнулась теплая зависть к настоящей, большой любви.
СИНИЙ ПЛАТОЧЕК
В гарнизонном Доме офицеров проводился вечер лейтенантов. Молодежи пришло много. Принаряженные, в парадных мундирах. Женатые, конечно, с женами. А холостяки, их в ту пору немало было в гарнизоне, девушек пригласили. В фойе буфет открылся. Цинандали там, саперави и прочее такое под номерами.
Сначала, как водится, торжественная часть. Генерал сказал речь. Одних похвалил, других пожурил. В общем, поставил задачи.
Те, о ком генерал сказал доброе слово, сидели, краснея от смущения. Правда, больше почему-то смущались их соседки. Горделиво этак смущались. А неудачники как-то сразу заскучали, отводя в сторону глаза. Кому же приятно получать замечания при народе? Да еще от генерала.
Потом выступали командиры лучших взводов. Потом был концерт самодеятельности. Словом, вечер затягивался.
Все ждали танцев. Особенно девушки. Недаром же готовили они к этому вечеру самые нарядные платья, подбирали самые модные туфельки.
Наконец грянул оркестр. Тоненько, чуть слышно отозвались ему хрустальные подвески люстр. И пошли, закружились, завертелись пары, сразу стало шумно и тесно.
Кто-то приказал открыть окна, и в зал хлынула вечерняя свежесть, напоенная густым, пряным ароматом распустившихся тополиных почек, весенней прелью далеких полей.
Оркестр играл почти без перерывов. Только менялась музыка. Твист, чарльстон, летка-енка… И снова — твист, чарльстон летка-енка. Ну и, конечно, фокстрот.
Офицеры постарше сгрудились вокруг генерала, поближе к буфету. Их жены с завистью косили глаза на бравых лейтенантов, но ни одному из них и в голову не приходило пригласить на танец ну хотя бы вон ту чернявую хохотунью — жену начальника штаба. Экие недогадливые!
Полковник, начальник политотдела, наклонился к генералу, что-то сказал ему. Тот пожал плечами, усмехнулся, покачал головой. Его жена, полная, седеющая дама, вмешалась в разговор. Генерал снова пожал плечами, губы его дрогнули в неприметной, по-домашнему усталой улыбке.
Полковник быстро прошел к оркестру, переговорил с капельмейстером и, вернувшись к буфету, заговорщически подмигнул жене генерала.
Оркестр смолк. Музыканты долго переворачивали ноты, капельмейстер о чем-то шептался с кларнетистом… И вот в зале зазвучала мелодия вальса тех, далеких военных лет, вальса, теперь уже почти забытого, известного молодым разве только по песне, которую так часто, с такой любовью и чувством исполняет Клавдия Шульженко:
Синенький скромный платочек…
Пара за парой вошли в круг. После резкого, суматошного ритма твиста как-то странно было видеть плавные, замедленные движения танцующих. Да и сами танцоры чувствовали себя не очень уверенно. Не в моде нынче вальс!
Никто, кажется, не заметил, как в круг вошел генерал с женой. Только оркестр заиграл как будто тише, задумчивее, бережнее как-то. И пары расступились перед ними, двумя поседевшими людьми. Это их вальс звучал сейчас в зале, это им, уходя с круга, освобождали место лейтенанты с подругами. А круг становился все шире и шире, и все плавнее скользили по паркету будто помолодевшие генерал и его жена, и притихшие вдруг офицеры откровенно любовались ими, и ближе прильнули девушки к своим любимым.
Словно юность отцов и матерей ожила перед ними, словно из детских снов пришла она в этот сверкающий зал, заговорила с ними выстраданными ею словами полузабытой песни о синем платочке.
Вальс звучал, ширился, наполнял сердце щемящей памятью пережитого, давно ушедшего. И чудился лейтенантам и их подругам исхлестанный дождями перрон, уходящий на фронт эшелон и смятый синий платочек в обессилевшей материнской руке.
И виделись им багровые отблески пожаров, осиротевший без отца дом, порушенное хозяйство и истрескавшиеся на ветру материнские руки.
И разрывы снарядов слышались им, и тихие причитания безутешных вдов, и печальный голос диктора, перечисляющий названия оставленных городов…
И радостный грохот салютов оживал в их памяти, и чеканная поступь доблестных полков, вернувшихся с победой, и тысячи материнских платков и косынок над толпами встречающих, заждавшихся, просветлевших от счастья.
Вальс звучал, не умолкая, и не хотелось, чтобы он кончился. Не хотелось этого и генералу. Он сейчас тоже видел себя худеньким, затянутым в портупею младшим лейтенантом, а его жена — молоденькой белокурой санитаркой.
Встретилась юность двух поколений.
Теплое небо глядело в распахнутые окна, звезды светлячками дрожали на тополиных ветках, а дальше, за деревьями, угадывались четкие силуэты ракетных установок.
СУХАРЬ
Беседа наша продолжалась уже более часа, и с каждой минутой росла моя неприязнь к лейтенанту Вербилову. Вчера, при первой встрече, он с видимой неохотой показывал мне планы работы, протоколы комсомольских собраний, сухо, односложно давал пояснения, а сегодня с таким же отсутствующим и, как мне казалось, безразличным видом монотонно перечислял десятки мероприятий, называл фамилии активистов, проценты роста отличников, классных специалистов, спортсменов. Впечатление об организации складывалось отрадное, чувствовалось, что работа здесь налажена крепко и придраться, как говорится, было не к чему.
Но вот сам секретарь — уж очень он мне не понравился.
«И это комсомольский вожак, — думалось мне, — заводила, весельчак, организатор увлекательных дел? Да какой он, к черту, организатор! Чиновник он комсомольский. Сухарь.
И не простой, а казенный».
Блокнот мой уже пестрел множеством цифр, фамилий, а лейтенант все говорил, говорил, говорил…
Между тем ленинская комната, где мы сидели с Вербиловым, постепенно наполнялась людьми. Время близилось к вечеру, на улице накрапывал мелкий дождь, и солдат потянуло в помещение — почитать книгу, посмотреть газету, написать письмо. Двое сержантов склонились над шахматной доской. Худощавый, с озорными глазами ефрейтор принес баян и, усевшись в углу, чуть слышно перебирал лады.
Его окружили любители музыки, заговорили о песнях. Сразу же начался спор. Слышались слова: «джаз», «твист», «мелодия».