13
Спальня у нас с Кенни одна на двоих, так что я знал, что он скоро появится.
— Отец сказал, что ты чокнутый придурок, но, наверно, у тебя был тяжёлый день, — заявил Кенни, натягивая пижаму «как у Человека-паука».
Она появилась у него уже очень давно, и теперь пижамные штаны с трудом доставали ему до колена, но каждый раз, когда отец выбрасывал пижаму в помойку, Кенни упорно доставал её из мусорного бака. Не уверен даже, что ему как-то особенно нравится Человек-паук. Но к этой пижаме он прикипел.
Я ему ничего не ответил, поэтому он продолжил:
— Грачик поел червяков, ему стало получше, и он походил по коробке, но потом ему опять стало плохо, и отец сказал, что у него, наверно, микробы и что он принесёт лекарство, чтобы этих микробов убить. Ещё отец сказал, что, если мы немного подождём, ты придёшь, поужинаешь и поиграешь с Грачиком, но ты не пришёл.
— Кенни, замолчи. Я пытаюсь заснуть.
Я и забыл, что остался голодным. Но идти есть было уже поздно.
— Хорошо, — сказал Кенни. — Тогда расскажи мне историю.
Когда мы были маленькие, я много читал Кенни вслух. Книжки мы брали в библиотеке, потому что дома у нас книг не было, вернее, была одна, про рыбалку — мама подарила её отцу на Рождество до того, как ушла.
Кенни нравилось, как я читаю, но ещё больше он любил, когда я рассказывал истории собственного сочинения. Он их называл «говорильные истории». Как мне кажется, в говорильных историях ему больше всего нравилось то, что они могли продолжаться без конца, тогда как любая книга рано или поздно кончалась. Он каждый раз боялся, что книжка закончится быстрее, чем он успеет к этому приготовиться.
— Нет, — сказал я. — Ложись спать.
— Без истории не могу.
— У меня сейчас неподходящее настроение.
— Если не расскажешь историю, я буду гудеть.
Кенни иногда начинал глухо гудеть себе под нос и говорил, что это помогает ему уснуть, но мне кажется, он понимал, что рано или поздно я не вынесу его гудения, сдамся и расскажу историю. Обычно этим и заканчивалось.
Но сегодня я был слишком расстроен и раздосадован. Если история, которую я ему расскажу, окажется интересной, он от меня ещё несколько часов не отстанет, требуя продолжения. Чтобы побыстрее закончить этот паршивый денёк, я решил наплести Кенни что-нибудь совсем уж бредовое.
— Ну ладно, — сказал я. — Сиди тихо и слушай.
Иногда слышно, как человек улыбается, — звук улыбки похож на то, как шуршит обёртка, когда разворачивают подарок.
За этим звуком раздался другой, скребущий. Кенни встал с кровати и впустил Тину. Она всегда спит у него на кровати, упёршись задницей прямо ему в лицо.
— Как история называется? — спросил Кенни, когда улёгся обратно в кровать. Тина устроилась у него под боком.
— Она называется «Грач».
— Она, что ли, про нашего Грачика?
— Конечно про него. А может, и нет. Без разницы. Короче, жил на свете грач. Он был совсем молодой, почти птенец, и ничего не смыслил в том, что надо и что не надо делать, чтобы остаться в живых. В один прекрасный день его убил ястреб-перепелятник. Потому что так устроено в природе. Сильные убивают слабых, а потом их съедают.
— Неправда! — воскликнул Кенни.
— Заткнись.
— Но он же его не съел. У тебя в истории неправильно. Грачик жив.
— Ладно, давай по-другому. Ястреб не съел этого грача, потому что двое обалдуев решили, что могут его спасти. Он промучился у них ещё пару дней, а потом умер и отправился в мусорный бак. Из этого можно сделать вывод, что в законы природы вмешиваться не надо, потому что в них всё равно невозможно ничего изменить, а для грача было бы лучше, если бы ястреб его сразу убил и съел. Всё. Конец.
Я взглянул на Кенни. Он лежал с перекошенным лицом, заткнув пальцами уши.
Я почувствовал себя конченым подонком. Такого ещё никогда не бывало — чтобы я причинил Кенни боль. Чтобы нарочно сделал ему больно. Я себя за это ненавидел. Скорее всего, я и сделал это только потому, что мне была нужна убедительная причина для ненависти к себе. Нашёл чёрную пещеру ненависти и заполз в неё, как упырь в заброшенную могилу.
Я долго пролежал без сна. Сначала я услышал, что Кенни задышал медленно и размеренно. Потом — как тяжело и устало поднимается по лестнице отец. Подождав ещё — не знаю, сколько точно, потому что, когда лежишь без сна, время течёт очень странно, — я встал с кровати, тихонько спустился на кухню и заглянул в Грачикову коробку. Кенни наложил ему туда веточек, листьев и сухой травы. Наверно, хотел изобразить гнездо.
— Привет, Грачик, — сказал я.
Грач снизу вверх смотрел на меня, а я — сверху вниз — на него. С проплешинами на спине и груди он выглядел не очень. Я погладил его, и он на этот раз не стал драться. Вынув грача из коробки, я сел на пол и посадил его себе на коленку. Он сидел смирно и покорно — дикие животные ведут себя так, только когда умирают. Плакал я скорее не по умирающей птице, а по себе, по Кенни и по отцу. Но и по Грачику я тоже, конечно, плакал.
14
Оттого что вечером я не задёрнул занавески, яркие лучи солнца разбудили меня совсем рано утром. Первой моей мыслью было растолкать Кенни и попросить прощения, но потом я подумал, что лучше этого не делать. Он легко забывал плохое, а если я напомню ему о вчерашнем, он только снова расстроится. Перед отцом мне тоже было неудобно. Я понимал, что он хороший, добрый человек, а с тех пор как у них всё образовалось с Дженни, стал вдобавок и хорошим отцом. Но я всё ещё был слишком зол, чтобы перед ним извиниться.
Злость, между прочим, не такая плохая штука. Она придаёт тебе сил, будит желание что-то сделать, вместо того чтобы просто свернуться калачиком и умереть.
И мне очень захотелось сделать одну вещь.
Вчера я был жалким неудачником. Я увязался за Сарой, как бездомный пёс или как дурной запах. Как прилипчивая туалетная вонь. А потом её брат поизмывался надо мной, хотя и был один, без своих дружков.
Я решил, что всё исправлю. Что сегодня всё будет по-другому: я разберусь со Станно, а потом попрошу прощения у отца и у Кенни.
Я оделся. Тина, судя по тому, как она на меня посмотрела, хотела попросить еды, но потом примостилась обратно под бок к Кенни. Собакой она была глупой, но что-то всё-таки соображала.
Хлебнув молока прямо из пакета и схватив со стола горбушку хлеба, чтобы съесть по дороге, я успел на ранний автобус. Когда я приехал к школе, никакие засранцы у задних ворот ещё не кучковались. Во дворе болталось только несколько ботанов, которые всегда приезжали задолго до начала уроков.
Немного погодя двор начал наполняться. Несколько ребят поздоровались со мной, я что-то пробурчал им в ответ.
А потом появился он.
Станно.
Он шёл в сопровождении обычной свиты. Лицо у него было бледное, и выглядел он так, будто плохо себя чувствует.
Отлично.
Я очень надеялся, что ему плохо.
И собирался сделать так, что он почувствует себя гораздо хуже.
Я всё продумал. Я встану у него на пути, прямо здесь и сейчас. Скажу ему, что он скотина и трус и что без своих мордоворотов он никто. Потом ударю. Один раз, точно в зубы, как в кино. Он, как мешок с дерьмом, повалится на землю. А я пойду найду Сару и приглашу её на свидание.
План был великолепный, с этим всякий согласится.
Если он идиот.
Когда я двинулся навстречу Станно, меня охватил нервный, дёрганый задор. По спине и по рукам будто побежали противные насекомые. На ходу я почёсывался, как блохастая собака, и одёргивал одежду.
Приятели Станно заметили меня раньше, чем он сам. И с первого взгляда поняли, что сейчас что-то будет. Один из них толкнул Станно локтем, но тот никак не среагировал, как бы задумавшись о своём, о чём-то гораздо более важном. Казалось, все взгляды устремились на нас. Вопли, галдёж и смех утихли, и над школьным двором повисла мёртвая тишина.
Наконец Станно обратил внимание на происходящее. Он взглянул на меня и попытался придать лицу такое же грозное выражение, как у его спутников. Но с ним по-прежнему что-то было не так. Это прибавило мне уверенности. Он же боится до усрачки. Боится меня. Раньше ничего похожего не случалось. До него, видать, дошло, что сейчас я с ним поквитаюсь и он не сможет мне помешать.
С самого начала я надеялся, что нужные слова сами собой придут мне на ум, как они приходят положительным героям, которые всегда говорят что-нибудь запоминающееся перед тем, как прикончить негодяя.
Но теперь, когда я стоял лицом к лицу со Станно, мне ничего такого в голову не приходило. Ему, судя по всему, тоже. Он смотрел на меня в упор, но не мог сфокусировать затуманенный взгляд. Никто не понимал, что происходит. Один из приятелей снова толкнул Станно в бок. Они привыкли, что он ведёт их за собой, показывает, что надо делать. А он стоял неподвижно, как истукан.
Действовать пришлось мне. Бить Станно просто так, на ровном месте и как бы ни с того ни с сего не хотелось. Поэтому я толкнул его в грудь. Я думал, от моего толчка он упадёт, как я накануне вечером. И после этого всё начнётся. Он очухается и бросится на меня. Вот тогда я ему врежу. Одного раза будет достаточно. Потом он с приятелями, скорее всего, отделает меня до полусмерти, но это уже не важно.
Толкнул я довольно неловко. Расстояние между нами было слишком большим — я дотянулся до него, только полностью выпрямив руки. Толчок получился как у маленького ребёнка. Он не мог ни причинить противнику боль, ни заставить его попятиться.
Станно и не попятился. Вместо этого он рухнул, как будто получил кирпичом по башке.
Упал на спину и закатил глаза. Они стали совсем белые. Зрачков не было видно, только белки. Руки и ноги напряглись, потом расслабились, а потом опять напряглись. Туловище выгнулось дугой и снова вытянулось в струну. После этого его затрясло.
С перепугу я не понял, что происходит, хотя догадаться было нетрудно. И решил, что это — из-за меня, что, когда упал, он ударился головой…