Мне вдруг начали изменять органы чувств. Раздался непонятный шум в ушах. Перед глазами всё поплыло.
— Ники, ты понимаешь, что это значит? — продолжал отец.
Я покачал головой. Отчасти в ответ ему, но больше — всему происходящему…
— Тебя переведут в другую школу, — сказал он. — В Милтон-парк.
Милтон-парк была худшей школой в округе. Она была чисто мужской, но совсем не похожей на Итон и другие роскошные частные школы. Туда собирали трудных подростков. Трудных, отмороженных и тупых. После Милтон-парка никто не поступал в университет. Оттуда было две дороги: на пособие по безработице или за решётку.
Такое меня ждало будущее. А я-то мечтал поступить в универ, чтобы изучать там… не знаю… что-нибудь этакое. Поэзию, естествознание, астрономию или великих исторических деятелей. Я лишился всего этого, лишился всех знаний о мире, всех тех чудесных вещей, которые мог бы скопить у себя в голове. Отныне мне предстояло стать наркоманом, вором, заключённым, а потом умереть.
— Чёрт.
В дверях появилась Дженни.
— Можно написать письмо, — сказала она. — Или даже два: в школу и родителям того мальчика. Попросить у всех прощения. И может, тогда тебя простят.
— Не простят, не дождёшься, — сказал отец. — Школе нужно избавиться от трудных подростков, чтобы они не портили ей рейтинг.
— Но Ники же не трудный подросток, — возразила Дженни. — Он просто допустил ошибку…
Я переводил взгляд с него на неё и обратно. Отец выглядел смирившимся с поражением. Дженни выглядела как человек, который пытается не выглядеть смирившимся с поражением. А это ещё хуже. Ложные надежды хуже любой безнадёги.
— Толку всё равно не будет, — сказал я и пошёл наверх.
Только уже в спальне я сообразил, что нигде на кухне не видел картонной коробки.
Это могло означать только одно.
Что Грачик умер.
18
Когда в спальню поднялся Кенни, я лежал и смотрел в потолок, который за многие годы успел досконально изучить. Он был сделан из белого материала, на вид напоминавшего взбитые сливки на бисквитном десерте. Оказалось, что, если долго и очень пристально всматриваться в потолок, во все эти волнистые бороздки, в затянутые паутиной углы и прилипших к лампе дохлых мух, можно отвлечься от мыслей про Милтон-парк и про то, как меня там будут изо дня в день мордовать.
Мне было страшно заговорить с Кенни. Я понимал, что он дико огорчится из-за Грачика, а у меня вряд ли хватит душевных сил, чтобы утешить его, потому что все они ушли на жалость к себе.
— Здорово, Ники, — сказал Кенни.
Он был в радостном настроении — в нём он пребывал всегда, когда его ничто не расстраивало. Середины Кенни не знал — он или радовался, или горевал. Как выключатель, у которого только два положения — «вкл.» и «выкл.».
Я ничего не ответил, но это его не остановило. Наверно, подумал я, отец похоронил Грачика тайком от Кенни. Или, может, сказал, что Грачик поправился и улетел.
— Мы с Доктором Кто устраиваем приключение, — сказал Кенни, словно сообщая о событии мировой важности.
— Это замечательно, Кенни.
— Послезавтра. Ты приглашён.
Я не понимал, о чём он. Да мне это было и не интересно.
— Это будет у нас в школе, — продолжал он. — Не во время уроков, а вечером.
— Отлично.
Тут до Кенни, похоже, дошло, что со мной что-то не так.
— Тебе грустно? — спросил он.
— Нет.
— Вот и хорошо. Отец сказал, чтобы ты спускался ужинать. Дженни испекла свой фирменный пирог с сюрпризом.
Этот фирменный пирог с сюрпризом Дженни придумала специально для Кенни. И он был ни с каким не с сюрпризом, а с начинкой: курицей, рыбой или говядиной. Но догадаться, что за начинка на этот раз, было невозможно, пока Дженни не разрежет пирог. Когда Дженни его разрезала, Кенни приходил в восторг и заливался радостным смехом, как будто в пироге было не обычное рубленое мясо, а целый живой кенгуру.
— Мне не хочется есть, — сказал я.
И нет бы на этом остановиться. Но я не пойми почему добавил кое-что ещё. Наверно, чтобы погасить его радостное возбуждение и заставить увидеть мир таким, какой он есть на самом деле.
— Он не Доктор Кто, — сказал я. — А обычный Дурак.
— Он Доктор Кто! — воскликнул Кенни. — Ты ничего не знаешь, потому что ты его даже ни разу не видел. Нельзя говорить то, что не знаешь, потому что, когда говоришь то, что не знаешь, ты врёшь.
— Доктора Кто не существует.
— Нет, существует, а ты тупой идиот! — крикнул Кенни и пулей вылетел из комнаты.
А я всё так и лежал, глядя в потолок. Через несколько минут дверь отворилась. Это опять был Кенни. Я решил, что отец послал его позвать меня ужинать. Но у Кенни была в руке школьная тетрадка. Он швырнул ею в меня.
— Я написал историю про Грачика. Настоящую историю. Не такую, которую ты рассказал. В ней у тебя всё было неправильно.
С этими словами он снова вышел.
Я поднял и пролистал тетрадку. Писал Кенни как курица лапой, а рисовал и того хуже. История, про которую он сказал, обнаружилась на последней исписанной странице.
В историе про Грачика который был грачём мой брат Ники всё расказал ниправильна патаму что был тогда печальный и от этова всё забыл. На самом деле мы ево спасли от плахова ястриба а потом наш отец отнёс ево в место где лечут больных зверей чтобы ево там палечили. Отец сказал что я не мог папращатся с Грачиком пагпамучто я был в школе но я ево увижу когда ево палечут.
Так вот что сказал ему отец. Я живо представил, как несколько недель спустя отец отведёт Кенни в поля и покажет на стаю грачей. Он скажет, что один из них — наш Грачик, а Кенни решит, что узнал знакомое чёрное пятно в окружении сотен таких же чёрных пятен.
Враньё.
Всё вокруг враньё.
Но иногда приходится говорить то, во что ты не веришь и про что знаешь, что это неправда.
И при этом иногда ты сам не знаешь, что правда, а что нет.
Как бы то ни было, мне прямо сейчас надо было кое-что сделать. Кое-что сказать.
19
Я выскользнул из дома никем не замеченный. А уже через полчаса стоял у Сариного дома. Дом был Сарин, но пришёл я не к Саре.
Я пришёл попросить прощения у Станно. За то, что толкнул его. Что из-за меня с ним случился припадок. Сделанного, как ни проси прощения, этим было уже не вернуть, но это и не важно. Правильные вещи делаются не потому, что от этого тебе будет какая-то польза, а потому, что они правильные и их надо сделать. Нет, это как-то слишком просто. Лучше сказать, что я делал это, чтобы не чувствовать себя дерьмово оттого, что я этого не делаю.
А ещё я это делал из-за истории, которую дал мне прочесть Кенни. Благодаря ей я понял, что наша жизнь состоит из историй, которые мы рассказываем. И что вообще жизнь каждого из нас — это история. И каждый сам выбирает, как её рассказать. Твоя история может быть грустной или весёлой. А ты сам в ней — героем или негодяем.
Я нажал на звонок. Я всегда мечтал жить в доме со звонком. Чтобы это его «динь-дон» каждый день бодрило и давало надежду.
Дверь открыла мать Станно. Я пока ждал, молил небеса, чтобы это оказался сам Станно. Или его отец, который был вроде нормальным человеком.
Ей понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, кто перед ней, а когда она сообразила, чуть не захлебнулась от ненависти.
— Ты! — воскликнула она.
Я будто получил мокрым полотенцем по физиономии.
— Я хотел…
— Убирайся вон! — рявкнула она, не дав мне договорить, и захлопнула у меня перед носом дверь.
Я постоял в растерянности и опять нажал на кнопку звонка. Дверь мгновенно распахнулась. За ней снова была мать Станно, в руке она держала телефон.
— У тебя есть десять секунд. Потом я звоню в полицию.
— Я просто хотел…
— Осталось восемь секунд.
— Станно! — крикнул я в полумрак прихожей. — Прости, что я тебя толкнул! Что из-за меня тебе стало плохо! Я не хотел.
— Всё, вызываю полицию, — сказала мать Станно и нажала кнопку на телефоне.
Вряд ли она в самом деле звонила полицейским, но мне там всё равно было больше нечего делать. Я посмотрел ей в лицо. Оно пылало ненавистью.
— Вы тоже меня простите, — проговорил я.
Ну да, я сказал это не очень-то виноватым тоном. Так обычно говорят «да чтоб ты сдохла». Но тут главное не тон, а то, что я это сказал — причём почти совсем искренне.
— Семь секунд…
Я развернулся и, совершенно убитый, поплёлся прочь. Оставалось надеяться, что это уже дно. Если бы оказалось, что можно провалиться ещё глубже, я бы этого просто не вынес.
20
По пути к автобусной остановке мне стало полегче — так бывает почти всегда, когда попросишь прощения. Но это не отменяло того факта, что моя жизнь катится коту под хвост.
Я почти вышел из переулка, в котором стоял дом Станно, когда сзади послышались шаги. Учитывая, как у меня всё складывалось в последнее время, ничего хорошего они не обещали. Это мог быть грабитель или мать Станно, уже замахнувшаяся скалкой, чтобы проломить мне голову. А то и сам Станно, которому вздумалось надо мной позлорадствовать. А может, они все трое — грабитель и Станно с матерью — собрались, чтобы развлечься вместе. Бежать мне не хотелось. Бегство легло бы на меня новым позором. Поэтому я просто втянул голову в плечи и прибавил шагу.
— Подожди, постой, идиот.
Я узнал голос. Он не принадлежал ни Станно, ни его матери.
Обернувшись, я увидел Сару. Она была в большой, с чужого плеча, куртке, надетой прямо на пижаму. На ногах у неё были домашние тапочки в виде кроликов с длинными, болтающимися ушами. Непричёсанная голова выглядела… как бы это сказать… всклокоченной. Она явно догнала меня, чтобы высказать мне, какой я подонок и как сильно она меня ненавидит.
— Это не из-за тебя, — сказала Сара.
Я не понял, о чём она, и вид у меня от этого, наверно, был туповатый. Она закатила глаза, как будто разговаривала с недоумком. Хотя почему «как будто»?