Тротуар повсеместно плиткой покрыт. Через несколько лет, к раздражению петербуржцев, Петербург покрываться той же плиткой начнет; губернатора даже обзовут словом “плиточник”, мол, меры не знает, а ведь он как лучше хотел (будет хотеть). Но до этого дожить надо.
Когда ночью шли по тускло освещенным улицам, вот чего не заметили Щукин и Чибирев – гор.
Город окружали горы. Невысокие горы, но горы.
Может, даже низкие горы, но горы.
– Я вам что говорил? Мы же ехали в горы!.. Может, даже не горы – холмы.
Город окружали холмы, будоражащие умы Щукина и Чибирева, потому что, когда они шли по городу ночью, никаких холмов не заметили.
Теперь Чибирев изумился:
– Холмов-то сколько!
– Это горы, – Дядя Тепа поправил, – натуральные горы, вам говорю.
По поводу натуральности Чибирев готов был поспорить. Если возвышенность покрыта лесом до самой вершины, это холм, а не гора. На данных возвышенностях росли деревья.
– Чушь собачья! – Дядя Тепа вступился за горы.
Щукин его поддержал. Он помнил со школы научный критерий. Географы договорились: двести метров условный рубеж. Ниже двухсот – значит холм. Выше двухсот – значит гора.
Из всех школьных учителей Щукин лучше других запомнил географичку Нину Викентьевну, она мерила все высотами Исаакиевского собора. Эверест – восемьдесят восемь Исаакиевских соборов. Марианская впадина – сто один. По диаметру Земли умещалось чуть менее ста двадцати тысяч Исаакиевских соборов, а сколько их до Луны, Щукин уже не помнил. Над Ниной Викентьевной, понятно, посмеивались, но сейчас он оценил ее уроки: Исаакиевские соборы легко представить один на другом.
Получалось, что лишь одна возвышенность из четырех ближайших была, пожалуй, холмом, примерно в полтора Исакия, остальные три – безусловно, являлись горами.
Высота самой высокой горы была Исакия три-четыре, ну, максимум пять Исакиев (мнения разделились). Городок разместился, справедливо сказать, у ее подножия.
– Ты туда залезал?
– Нет, – сказал Дядя Тепа, – не довелось. Туда дорога ведет. Как-нибудь сходим. Будете рассказывать, что в Альпы ходили.
– В Альпы? – переспросил Чибирев. – Какие Альпы?
– Обыкновенные. Это же Альпы.
– Это – Альпы? Не может быть!
– Здрасьте, приехали. А что же, по твоему?
– Нет, скажи ему, это ж не Альпы.
– Да, – сказал Щукин, – Альпы на юге Италии.
– И здесь тоже.
– Подожди, – сказал Чибирев, – Альпы выше. Там скалы. Ледники. Да ну как же? “Переход Суворова через Альпы” – помнишь картину?
– Фантазии художника, – небрежно бросил Дядя Тепа. – Вот настоящие Альпы.
Он, конечно, не прав был. Прав был Чибирев, который воскликнул:
– Альпы в Швейцарии!
– Так вот же Швейцария, – показал Дядя Тепа рукою на горы.
– Где?
– В километре отсюда. Где-то здесь. Мы ж на границе со Швейцарией.
– Разве?
Чудовищная ошибка. Тут и рядом не лежало Швейцарии. С чего это взял Дядя Тепа, что живет рядом со Швейцарией? Странное дело, с тех пор как он оказался в Германии и стал азюлянтом, географические карты почему-то перестали попадаться ему на глаза, – уж не сила ли какая тайная, дабы не искушать азюлянта прелестями географии, себя так обнаруживала во исполнение все того же запрета отлучаться от лагеря на расстояние свыше тридцати километров? Единственная карта, демонстрируемая в их азюле, была установлена на главной дорожке в виде щита и представляла собой весьма условный план земли Вестфалия, за границей которой не было ничего – лишь белизна белизной. Вестфалия как бы плавала в молоке, причем городок приписки, обозначенный красным кружком, находился на юге, у самой кромки, – хорошо он цеплялся за синюю нить, обозначающую реку Рур, а то бы так и соскользнул в молоко. То есть в Швейцарию – согласно географической фантазии Дяди Тепы.
До реальной Швейцарии между тем по кротчайшему южному направлению было около тысячи немецких географических миль, около девятисот километров или восемьсот с гаком русских верст, – потому что между Вестфалией и Швейцарией есть еще и другие немецкие земли.
Щукин и Чибирев не сразу поверили Дяде Тепе.
– Разве у Рура истоки в Швейцарии?
– Ну а как же!
– И вот так можно взять и дойти до границы с Швейцарией?
– Десять минут! Да там и границы нет никакой. Даже шлагбаума.
И они вышли из города и пошли по шоссе в Швейцарию, и шли не десять, а двадцать минут, и действительно даже шлагбаума не было.
Дорога была живописная – слева холмы, справа горы, – правда, несколько однообразная, к тому же мало приспособленная для пеших прогулок. Проносились машины. Не идти же до истоков Рура – повернули назад в Германию.
Рур в этой относительно высокогорной местности – речушка бурная, не замерзает. С моста в воду глядели, нет ли форели.
Дядя Тепа был очень доволен тем, что сводил друзей в Швейцарию. Вся прогулка заняла сорок минут.
Дядя Тепа решил раскошелиться, предложил на выбор – купить “Горбачева” с минимальной закуской или пива с сосисками. Как ни странно, выбрали пиво с сосисками.
За столики сели на берегу водоема, хотя было прохладно (больше пиво никто здесь не пил). Водоем был типа водохранилища. Любовались природой и немецким порядком. Поражались психологии большевиков, точно так вот сидевших и смотревших на это на все и мечтавших о мировой революции.
Дядя Тепа спросил, не надумали Щукин и Чибирев стать азюлянтами.
Щукин и Чибирев, отдавая должное и тому и сему, пятому-десятому, азюлянтами стать не надумали.
Дядя Тепа решился тогда поговорить о вещах не очень приятных. План таков. Завтра выедут вечером и поедут назад по отработанной схеме; он, конечно, проводит. В Рекклингхаузен ночью прибудут. Остановятся у Телегина. Утром Телегин поведет Щукина и Чибирева в полицию и там объяснит, что их обокрали, – нет у них ни форинта, ни копейки. Немецкое государство посочувствует им и отправит того и другого в Москву авиарейсом. Иной путь не просматривается.
– Мы так не договаривались, – произнес Щукин.
– Подстава, – сказал Чибирев. – Ты опять за свое?
– Да чем же вам это не нравится? – изумился Дядя Тепа совершенно искренне. – Испытанный способ! Думаете, вы первые? Ха-ха. Да вас еще и покормят в самолете. Еще и поблагодарят за то, что домой решили вернуться. Да они как только узнают, что вы на убежище не претендуете, сразу же вас и отправят в Москву, и с великой радостью! А уж из Москвы в Питер сами как-нибудь…
Он добавил:
– Или вы сразу до Питера хотите?
Дядя Тепа пожалел, что затеял этот разговор преждевременно. Он попытался развеселить товарищей, отвлечь – и отвлек простейшим приемом: “Это что там на горе?” – чтобы, когда отвернутся, бросить в кружки обоих по пластмассовой мухе. Не оценили.
– Очень смешно.
– Дядя Тепа, ты дурак? [4]
Дядя Тепа попытался сгладить неловкость, дав понять, что шутка не завершена:
– Бармену покажите, он заменит.
Его послали – беззлобно, но грубо. Не к бармену. Тот, впрочем, сам заметил неладное: двое вылавливают в пиве постороннее нечто. Он приглядывался. Не мух же? Мухи здесь занесены в Красную книгу. К тому же сейчас не сезон. Какие мухи зимой? И тем более в пиве?
Каждый пытался представить, о чем думает бармен, каждому хотелось, чтобы у него свихнулись мозги. Может быть, он ни о чем не думал. Стояние за стойкой не располагает к думам.
Зябко стало пить пиво.
Видя, как помрачнели Щукин и Чибирев, Дядя Тепа сказал:
– Ну да ладно, не будем о грустном. Утро вечера мудренее.
А ведь и вечер еще не наступил. Еще было без десяти четыре.
Здесь быстро темнеет, но впереди вечер еще, можно подняться на гору. Час наверх, полчаса там, полчаса вниз, потому что вниз быстрее идется, чем идется наверх.
– Что там делать будем? – спросил Чибирев.
– Смотреть, – Дядя Тепа сказал.
Ему хотелось показать, как вокруг хорошо.
Альпы все-таки.
На горе вышка стояла, Щукин бы сказал, геодезическая.
Пошли.
– Нет, – сказал Чибирев, – тут часа два подниматься, если не три.
– Ну ты пессимист, – сказал Дядя Тепа. – По дороге ж идем. За три часа можно на инвалидной коляске въехать.
– А спуститься за восемь минут, – Щукин прикинул.
– Если без тормозов, – добавил Чибирев, живо представив картинку.
Им уже приходилось обсуждать особенности жизни здешних инвалидов – с их колясками-то, с их возможностью пользоваться специальными туалетами. Щукин помнил родную коляску отечественного производства, которую его родители когда-то выхлопотали для деда, – у того отнялись ноги. Стали-железа на ту коляску не пожалели – была коляска, одним словом, могучая. Хоть в бой на ней поезжай. Никаких рычажков, никаких прибамбасов. Броня. И покрашена была в грязно-зеленый цвет. Как танк. Когда дед умер, сняли колеса и поставили, что осталось, на табурет – так служило оно вместо кресла какое-то время на кухне. Потом отдали соседу ее, с колесами, вроде для тещи, но, как выяснилось, он из этой коляски сделал тачку для дачи.
Можно ли из инвалидной коляски западного производства – легкой, нежной, хрупкой, изящной – сделать тачку для дачи? Нет, нельзя.
Щукин представил, как несется с горы на дедовской коляске, грохоча. Дух захватывает. На нашей бы получилось. Выдюжила бы.
Подниматься было легко. Ноги молодые, здоровые, без дефектов, – если, разумеется, считать, что тот же Щукин с годами изжил свое плоскостопие, исправляли ему в детстве которое особыми стельками, изготовленными на заказ. Женщина в белом халате обводила карандашом маленькую ступню маленького Щукина, поставленную на лист картона, – было щекотно, вот и все ощущения, но сердце сжималось от одного вида образцов обуви, выставленных в витрине и более похожих на протезы. Было это в “Ортопедии”, за Крюковым каналом, недалеко от Дома быта, куда уже после армии Щукин едва не устроился чинить пишущие машинки. А в армию когда брали, никаких вопросов на медкомиссии о плоскостопии не возникало. В конце концов, плоскостопие – это не Х-образные ноги.