Еда и выпивка — пулярки и шампань, трюфели и мадера — для графа Толстого были не просто услаждением тела, но чем-то большим: он чувствовал себя принадлежащим к братству гуляк, которым любое море по колено. Он был одним из членов так называемого «общества Пробки» — компании людей, которые вошли в нетрезвую русскую историю тем, что много пили. Если толковать «общество Пробки» расширительно, то надо признать, что в него входили чуть ли не все знаменитые люди тех лет, каждый из которых совершал подвиги на поприще возлияний. Офицеры, как им и положено, впереди. В некоторых родах войск офицеру не пить было просто нельзя — это означало бы возмутительное презрение к обществу. Гусар Алексей Петрович Бурцов прославился на всю армию многолитровыми и многолетними попойками. Этот Бурцов был трезвым только первые несколько лет своей жизни, а потом у него уже не было ни времени, ни повода протрезветь. В пьяном виде он атаковал французов, в пьяном виде отступал и наступал и погиб тоже в пьяном виде, побившись об заклад, что перелетит на лошади через какой-то особенно высокий забор. Забор оказался выше, чем казалось его пьяным глазам, и храбрый гусар Белорусского гусарского полка разбил себе о него голову. Казачий атаман Платов Бурцову не уступал. Однажды этот любитель цимлянского сказал императрице Марии Федоровне, что только что ездил в Царское село с друзьями. «Что вы там делали, гуляли?», — спросила императрица. — «Нет, государыня, — отвечал простодушный рубака, — большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили».
Федор Толстой в собрании титулованных пьяниц занимал далеко не последнее место. В пьянстве он был столь же стоек и хладнокровен, как и на дуэлях: мог пить много, видимо не пьянеть и сохранять четкость ума. Его присутствие добавляло компаниям жару — все знали, что Американец человек безбрежный и может пить день и ночь. Пьяной любовью дышит записка, однажды отправленная к нему: «Сей час узнаем, что ты здесь, сделай милость, приезжай. Упитые винами, мы жаждем одного: тебя». Так писал ему его друг, сухой и сдержанный князь Петр Андреевич Вяземский. Вино и дружба, видно, в тот вечер его размягчили — а подписали это пьяное приглашение на пьяный пир ещё трое: Бологовский, Пушкин и Киселев. Ответная записка Толстого свидетельствует о том, что он к этому моменту уже и без того где-то набрался. В двух написанных им строках богохульство плавно переходит в пьяную невнятицу: «О, пресвятая и живоначальная троица, явлюсь к вам, но в полупитой, не вином, а наливкою, кою приемлете яко предтечу Толстова».
Это не мрачное депрессивное пьянство рабов, которые пьют для того, чтобы бежать из постылой реальности — это веселое вакхическое пьянство свободных людей, которые любят жизнь. И действительно: не пить в тогдашней России тоже самое что не жить. Это просто глупо. В Москве, на Старой площади, где сто пятьдесят лет спустя будет царить мерзкий дух ЦК КПСС, в начале Девятнадцатого века находится винная лавка купца Сергея Григорьева (для желающих зайти сообщаю адрес: Старая площадь, в питейных погребах под номером 27). Химия в то время, по счастью, ещё не совершила всех своих великих открытий, и поэтому, покупая бутылку, можно быть уверенным, что в вине нет ни красителя, ни эмульгатора, ни консерватора, ни жутких субстанций, именуемых буквой Е. От чтения прейскуранта купца Григорьева сводит скулы и появляется желание немедленно пропустить стакан-другой. Разве может гуманный автор лишать читателя такой радости?
А я и не лишаю. Я ни строчки не выброшу из этого чудесного прейскуранта! Шампанское тут есть селлерейное 1-го сорту, в шестигранной бутылке ценой 7 рублей. Есть розовое шампанское, а есть ещё венгерское полушампанское по 3 рубля за бутылку. Красное португальское — это, надо полагать, портвейн — недешево: те же 7 рублей за бутылку, зато дешево французское Шато-Марго 1-го сорту: всего 125 копеек. Есть бургонское красное и белое, есть рейнвейн лучший — в прейскуранте так и написано: лучший — и есть ещё малага. Цимлянское с игрою стоит всего рубль, но бишеф самый лучший белый и красный и того меньше, 85 копеек. Однако некоторые в этой широкой России измеряют свои потребности в вине не бутылками, а ведрами, и для них предупредительный Григорьев сообщает, что за 10 рублей можно взять ведро Кагора, за 7 ведро белого Португальского, за 6 белого Молдавского и Монастырского и за те же 6 красного Сантуринского и Монастырского. А вот ведро белого Сантуринского на рубль дешевле.
Постоянным собутыльником Федора Толстого, его всегдашним товарищем по загулам, был гусар и партизан Денис Давыдов, который однажды начал стихотворение строкой: «Толстой молчит! — неужто пьян?» В этой простой стихотворной строке сохранилась не только живая интонация речи; четыре слова и три знака препинания чудом сохраняют в себе целую картину старинной, удаленной, давно ушедшей жизни. Так и видишь комнату в клубах дыма, прислоненный к стене чубук, пустые бутылки с длинными горлышками, стоящие на столе и валяющиеся на полу, вдруг замолчавшего Федора Толстого — грузная фигура, широкое смуглое лицо, смоляные бакенбарды — и в удивлении вскинувшего голову невысокого гусара с черными кудрявыми волосами и чуть вздернутым носом… С Давыдовым на пару Американец пил днями и ночами, празднуя то приезд друзей, то отъезд друзей, то именины, то крестины, то новую песню у цыган, то первый снег, то второй дождь, а то хорошую погоду. Давыдов это героическое пьянство воспел.
На тройке — черт возьми — как зюзя натянуся;
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,
И пьяный в Петербург на пьянство прискачу!
Однажды, обедая в Английском клубе, Федор Толстой увидел за соседним столом барина с красно-сизым носом и преисполнился к нему большого уважения, как к собрату по пьянству. Но барин, к его удивлению, пил за обедом только воду, и тогда Толстой почувствовал себя обманутым в лучших чувствах, разгневался и закричал: «Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки, им не заслуженные?» Вышел, как всегда, скандал. Последствий скандала мы не знаем — история умалчивает о том, был ли барин с фальшивым носом убит Толстым на дуэли или и дальше продолжал попивать воду и позорить славное племя русских алкоголиков.
Граф был человек абсолютно аполитичный — в том смысле, что борьба политических идей его никак не интересовала. Он не был ни либералом, ни консерватором, ни за декабристов, ни против — он был вне этого. Карьерное мельтешение и политическая грызня были ему мелки — как всякая крупная рыба, он жил на большой глубине. Этот барин с широким лицом хлебосола и вытатуированной на груди птицей был, выражаясь современным языком, экзистенциалист, то есть человек, питающийся жизнью, пьющий её как водку, хлебающий её как суп.
С государством ему, однако, приходилось иметь дело. Когда он вернулся из своего путешествия, его прямо на заставе, у въезда в Санкт-Петербург, арестовали за дебоширство. О каком именно дебоширстве шла речь, мы не знаем. К тому времени граф имел их уже целую коллекцию. Может быть, на все заставы разослали описание его дебошей на кораблях Крузенштерна и Лисянского, а может быть и так, что речь о чем-то новом: он мог праздновать свое возвращение с проезжими придорожном трактире, а потом с ними же вступить в буйный спор по поводу хороших манер, качества вина, взглядов на устройство Вселенной или иных столь же важных вопросов. Его посадили в кутузку, а прямо из кутузки, не допуская в Санкт-Петербург, дабы не устроил в царской столице ещё каких-нибудь неприличных событий, отправили служить в Нейшлотский гарнизон. Позднее ещё за какие-то поступки выслали в калужскую деревню. Он на этих фактах не строил теории тиранства и свободы — в его глазах пребывание в кутузке было столь же достойным мужчины времяпровождением, как и плавание по морям. В Нейшлотском гарнизоне одно плохо — скучно.
Нейшлотская крепость находится в северной Карелии, на озере Сайма, на острове-скале. Прежде место называлось по-шведски Нюслогт, теперь называется по-фински Олавинлинна. Это края и сейчас пустынные, хотя летом сюда приезжают туристы, привлеченные чистой водой озер; в крепости, где когда-то маялся скукой граф Толстой, в летние месяцы теперь проходят оперные фестивали. Двести лет назад тут вообще была сонная безлюдная глушь. Старинный замок с тремя круглыми башнями и стенами из светлого камня высится на черной скале, поднимающейся из незамерзающей воды под огромным белым небом, в окружении густых картинно-красивых лесов. Вода не замерзает оттого, что течение здесь быстрое. Выглядит все это — замок на озере, крепостные стены, девственные леса — очень романтично и вполне могло бы вдохновить Карамзина на повесть, а Жуковского на балладу; но на пятый или шестой день пребывания в Нейшлоте вся романтика исчезает. Остается скука.
Граф Федор Толстой провел в крепости два года. Для этого человека, одержимого страстью столкновения и действия, спокойная жизнь в заштатном гарнизоне была мучительной пыткой. В одно время вставать, в одно время ложиться, день за днем заступать в караул, видеть с крепостной стены девственный лес и всегда одинаковую голубую студеную воду — этот неизменный быт он переносил плохо. Тут тебе ни французских вин, ни соуса с черносливом, ни пулярок. В карты гарнизонные офицеры если и играют, то по маленькой. Даже повздорить и стреляться тут не с кем — ну не станешь же затевать ссору с подслеповатым майором, у которого пятеро детей, с толстым капитаном, у которого больные ноги?
Бездействие и скука — самые страшные наказания для Федора Толстого. Чем он занимал себя два года в отдаленном гарнизоне? Точно известно, что в Нейшлоте он никого не убил и не сделал огромных карточных проигрышей — жалкое время, потерянные годы! Известно также, что он, помимо общепринятого для людей его круга французского, знал ещё несколько иностранных языков — не во время ли вынужденного сидения в крепости граф их выучил? Можно представить себя этого грузного человека в расстегнутом на груди мундире (попугай покачивается на его мощных грудных мышцах), сидящего в каземате со сводчатыми потолками и повторяющего спряжения итальянских глаголов. В окно слышны гол