оса солдат, плеск воды о скалу, крики чаек… Федор Толстой писал начальству письма, где призывал отправить его куда угодно — разве мало мест, где происходит хоть что-то и где нужны люди, лишенные инстинкта самосохранения! Счастливое начало века заканчивалось, начиналась эпоха большой европейской войны. Он нашел бы себе дело под Аустерлицем, был бы к месту при Прейсиш-Эйлау, но в этих веселых местах обходились без него, и он все сидел и сидел в своем заточении, ел на ужин картошку и учил итальянские глаголы. Дело не складывалось: никто из высших офицеров рядом с графом Федором Толстым воевать не хотел, опасаясь от него провокаций и скандалов.
Война против Швеции, начавшаяся в феврале 1808 года, возбудила в нем новые надежды. Он сидел в крепости и писал, писал, писал — просьбы начальству и письма друзьям, могущим оказать протекцию. Слабая протекция тут не работала — у серьезных и больших людей само имя Федора Толстого вызывало раздражение. Генерал Илья Иванович Алексеев пытался взять Американца на войну с собой, но получил приказ не вмешиваться в распоряжения начальства. Безбрежный граф самим своим диким и хаотичным существованием противоречил понятиям о порядке, который имели отправлявшиеся на шведскую войну генералы: холодный шотландец с высоким лбом Барклай де Толли и немец Фридрих-Вильгельм (он же Федор Федорович) Буксгевден. Генерал граф Буксгевден, назначенный командовать армией, знал в подробностях историю дуэли Толстого с полковником Дризеном, причем знал её в изложении своего соотечественника Дризена. Буксгевден постановил буяна и недруга немцев в армию не брать. Наконец его согласился взять под свое начало молодой князь Михаил Петрович Долгоруков — и вот истомившийся в крепости путешественник и дуэлянт попал наконец в свой привычный круг жизни, к пуляркам, французским винам, крупной игре и ежедневному глядению в направленные на него стволы и дула.
Военная служба для русских дворян была естественной карьерой — вступая в армию в малом возрасте, они к средним годам становились профессионалами, знавшими об армии и войне все, что только можно знать. Военными были если не все из них, то — почти все, все за редким исключением. Это была в то время как бы единственная участь мужчины, достойная уважения. Поэт Державин, в конце жизни ставший министром юстиции, в начале жизни, в молодых годах, служил рядовым в гвардейском полку; друг и собутыльник Федора Толстого, партизан 1812 года Денис Давыдов, сын полкового командира, вырос в военном лагере и в седле сидел с детских лет. Другие играли в игрушки — он играл в сабли, ружья и пушки и в шесть лет сподобился слов Суворова: «Я ещё в гроб не сойду, а ты уже полком командовать будешь!» Редактор «Северной пчелы» и автор романа «Иван Выжигин» Фаддей Булгарин воевал сначала в армии Наполеона, потом в русской армии, и тоже был на шведской войне; и даже мальчик Грибоедов, которому в 1812 году было пятнадцать лет, вступил армию и служил в уланском резервном полку. Это Грибоедов, которой по военной части служить не мечтал и в конце концов стал дипломатом — что уж говорить тогда о Багратионе, который вступил в армию в семнадцать лет и, начав с чина сержанта, за вторые семнадцать лет своей жизни дослужился до генерал-майора. Русское дворянство практически все целиком состояло из офицеров в разных чинах и возрастах — это было огромное, многотысячное, расселившееся по всей огромной стране собрание корнетов, ротмистров, полковников и генералов. Среди них в тот момент было, кстати, и два фельдмаршала — и оба престарелых. Один, Салтыков, знаменитый тем, что разбил Фридриха Великого при Куненсдорфе, последний раз воевал ещё в 1770 году, второй, Гудович, был по болезни в отставке.
Эта армия при Петре била шведов, при Елизавете немцев, при Екатерине турок — и к началу Девятнадцатого века преисполнилась чувства уверенности в себе. Русский офицер считал себя и свою армию непобедимыми, считал так не столько даже из расчета конкретных сил в данном сражении, а исходя из жизненного ощущения страны — древней и молодой, протяжной и могучей. Эта армия имела свой миф, свой эпос — собрание подвигов и побед. Взятие Измаила, казаки, гарцующие по Унтер-ден-Линден во время Семилетней войны — все это были примеры, дающие русскому офицеру гордость, силу и стойкость. Невозможного для этой армии не существовало. Она могла направиться куда угодно и одерживать победы в любых условиях. У Александра Первого был план послать казаков Платова в Индию и тем сокрушить могущество англичан — казаки были готовы идти в Индию, да император передумал. Суворов воевал в середине Европы, в отрыве от баз, бил самых талантливых французских генералов Моро и Макдональда и переходил Альпы по маршруту, который до него одолел только Ганнибал — он, наверное, взял бы Париж в 1797 году, если бы не Римский-Корсаков со второй, вспомогательной армией, потерпевший поражение при Цюрихе. Но даже и лишившегося поддержки Суворова французы не смогли поймать в капкан и уничтожить.
Эта армия каждое лето тренировалась в лагерях, готовясь к будущим походам, причем методы тренировки были самые умные и тонкие. Суворов, например, упорно тренировал свою кавалерию, готовя её к атакам на ощетинившиеся штыками пехотные каре. Целью тренировки было отучить лошадей шарахаться от выстрелов. Делалось это так: на пехотный порядок пускалась кавалерия, причем пехота палила вверх, приучая лошадей к огню. Когда кавалеристы налетали на пехотный строй, он расступался и пропускал летящих во весь опор всадников. Игры были небезопасные — кавалеристская атака и сопротивление пехоты разыгрывались без шуток. На каждых таких маневрах два-три пехотинца попадали под копыта лошадей, но Суворов, наблюдавший за маневрами своих войск с пригорка, сидя верхом, в белой рубашке, маневров не останавливал: считал, что лучше потерять немного людей на маневрах, чем много в бою.
Вот в такую армию вернулся из своего захолустного гарнизона граф и любитель острых ощущений Федор Толстой. Вокруг него теперь были сотни одержимых духом военной предприимчивости молодых и честолюбивых офицеров, которые в войне видели способ отличиться. Тут были люди, чьи портреты теперь висят в Военной галерее Эрмитажа. Одной из дивизий командовал генерал-лейтенант Тучков 1-й, другой генерал-лейтенант князь Багратион. Один через четыре года получит пулю в грудь на Бородинском поле, другой будет смертельно ранен ядром. Отрядом, стоявшим в Вазе, командовал генерал Николай Раевский, который в 1812 году поведет колонну в атаку, встав во главе её с двумя сыновьями[4]; а авангардом — Яков Кульнев, которому два последних чина были присвоены самим Суворовым и который, начав войну майором, закончил генерал-майором. Этот Кульнев от Суворова перенял не только наступательную манеру боя, но и лаконичный и яркий лексикон — свои приказы он начинал со слов «Вставайте, я проснулся!» и заканчивал словами «Штыки горят!» Здесь же, в авангарде, был и друг Толстого-Американца Денис Давыдов, без которого в первые тридцать лет Девятнадцатого века вообще не обходилась ни одна война.
Боевые действия шли на территории Финляндии, где армии вязли в бездорожье и теснили друг друга по тундре. Этой медленной войне, казалось, не будет конца. Пуще шведов допекали комары и мошки. Генералы отдавали приказы и беспрерывно били комаров у себя на лбах, солдаты на марше расчесывали до крови руки и ноги. Суворов, строивший крепости в этих краях лет за двадцать до войны, назвал Лапландию «мшистой». В мшистой Лапландии кормить войска было нечем, генералы во избежание голода старались не сосредотачивать армию в единый кулак, а наоборот, раскидывали её по пространству. Вереницы подвод с продовольствием шли из Петербурга. Убогие мызы, розовые валуны у песчаных дорог, невыразительные, как блины, лица чухонцев, беспрерывные озера, на которые Толстой вдоволь и до отвращения насмотрелся ещё в бытность в Нейшлоте — вот декорации этой войны, ныне позабытой.
В обязанности графа Толстого входило надзирать над кухней, готовящей обеды для князя Долгорукова. И он надзирал: выписывал паштеты из Санкт-Петербурга и покупал у местных рыбаков красную рыбу. За обедом, когда за столом собиралось несколько офицеров, граф Федор Толстой исполнял обязанности хозяина: презентовал блюда и собственноручно разливал суп. Он это любил. Ещё он рассказывал Долгорукову, который ласково называл его Федей, о своих путешествиях по морям и океанам и клеил для него конверты: странная обязанность, более подходящая маленькому человечку и канцелярской крысе, чем графу с самомнением и бретеру с гонором. Но служба есть служба, и конверты так конверты.
Князь Михаил Петрович Долгоруков был всего на два года старше Толстого: князю двадцать восемь лет, графу двадцать шесть. Князь был сыном большого вельможи и генерала от инфантерии Петра Петровича Долгорукова, а граф сыном небогатого помещика Ивана Андреевича Толстого. У Долгоруких тысячи душ, а у Толстых несколько десятков. В чинах у молодых офицеров большая разница: князь уже генерал-лейтенант, а граф все ходит в поручиках. Князя Долгорукова ждала блестящая карьера: у него репутация прекрасного офицера и светского человека очень высокого полета. Он, как и его брат Петр, — тот самый, что перед Аустерлицем надменно разговаривал с Наполеоном, а потом, в дикой скачке из Молдавии в Санкт-Петербург обогнав всех курьеров и загнав десяток лошадей, заболел и умер от горячки — близок к императору Александру. Вскоре он должен жениться на великой княжне Екатерине Павловне. На единственном сохранившемся портрете мы видим изысканный тонкий профиль: взбитый высокий кок на голове, хрупкое лицо, говорящее о нервном характере. Граф же Толстой о женитьбе даже и не думает, имеет репутацию дебошира и профиль быка. И все-таки у двух этих непохожих людей было и кое-что общее: оба отличались безупречной храбростью. Храбрость Долгорукова — часть его ремесла, качество профессионального военного, который командовал Курляндским драгунским полком, участвовал в десятках боев с французами в Европе и получил пулю в грудь и двух Георгиев на грудь. Храбрость Толстого другая — она не от профессии, которой у этого прирожденного частного человека нет, она от натуры, от природы.