Содержание документа, как видим, было составлено так, что якобы инициатива ограничения самодержавия исходила не от Верховного тайного совета, а от самой императрицы, которая располагала, «какими способами мы то правление ввести хощем». Это обязательство генерал Леонтьев доставил в Москву и передал Верховному тайному совету вместе с привезенным Сумароковым.
Казалось, «верховники» могли праздновать победу, доставшуюся им быстро и легко. Осталась самая малость — объявить народу подписанные Анной Иоанновной кондиции.
2 февраля в 10 утра на заседании Верховного тайного совета в присутствии всех его членов, за исключением В. Л. Долгорукова, находившегося вместе с императрицей в пути из Митавы в Москву и прикидывавшемся больным А. И. Остермана, были зачитаны подписанные Анной Иоанновной кондиции и ее письма о добровольном ограничении своей власти. Вслед за этим оба документа были обнародованы собравшимся генералитету, шляхетству и духовным иерархам.
Присутствовавшие молча их выслушали и были потрясены небывалым содержанием — никто не мог припомнить случая, чтобы монарх добровольно, по собственной инициативе решил лишить себя всей полноты власти.
Мертвую тишину нарушил князь Д. М. Голицын, обратившийся к присутствующим с призывом благодарить императрицу Анну Иоанновну за содеянное. Протокол Верховного тайного совета отметил это важнейшее событие лаконичной фразой: «За такую ее императорского величества показанную ко всему государству неизреченную милость, благодарили всемогущего Бога и все согласно объявили, что тою е. в. милостию весьма довольны».
Эта фраза изложила версию произошедшего глазами «верховников». Совсем по-иному она была изложена сторонником сохранения самодержавия. Мнение Феофана Прокоповича: «Никого, почитай, кроме «верховников», не было, кто бы, такое слышав, не содрогнулся. И сами те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики». Однако никто не осмелился открыто протестовать, «понеже в памяти по переходам в сенях и избах многочисленное стояло вооруженное воинство и дивное было всех молчание». Лишь Д. М. Голицын часто говорил: «Видите, как милостива государыня и какого мы от нее надеемся, таковое она показала отечеству нашему благодеяние. Бог ее подвигнул к сему, отселе счастливая и цветущая Россия будет».
«Верховники» отпустили присутствовавших, а сами отправились на заседание, куда привели арестованного Ягужинского. Его спросили, доволен ли правлением, установленным кондициями, на что он не дал вразумительного ответа. Тогда ему показали письмо, изъятое у Сумарокова. Ягужинскому не оставалось ничего иного, как признать себя автором письма. Тем приговорил себя к смерти: по приказанию фельдмаршала В. В. Долгорукова он отдал шпагу и под конвоем сержанта, капрала и 12 рядовых был отправлен в темницу.
3 февраля Ягужинского еще раз допрашивали, а в последующий день у него после очередного допроса отняли награды и при барабанном бое площадные объявили, что он обвиняется в отправке письма, направленного «против блага отечества и ее величества». Это был приговор не только Ягужинскому, но всем, кто осмелится осуждать действия «верховников».
Арест Ягужинского и смертный приговор ему приобрел значение самой суровой меры «верховников» против своих противников — не помогло даже заступничество за Павла Ивановича канцлера Г. И. Головкина, являвшегося его тестем. Обозначился явный раскол в верхах, если под ними подразумевать не только «верховников», но и высших сановников. Особенную важность приобрела позиция широких кругов дворянства и гвардейских офицеров, не намеревавшихся поддержать «затейку верховников» об установлении новой формы правления. Два авторитетных современника высказали осуждение «затейки».
Феофан Прокопович, публицист в рясе, полагал, что порядки, предлагаемые «верховниками», «крайне всему отечеству настоит бедства. Самым им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, столько явится атаманов междуусобных браней, и Россия возымеет скаредное оное лицо, каковое имело прежде, когда на многие княжества расторженно бедствовали».
Эти же мысли разделял казанский губернатор Артемий Петрович Волынский, раскрыв их более основательно в письме в Москву: «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонически о милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже между главными, как бы согласно ни было, однако же впредь конечно у них без разбору не будет, и так один будет миловать, а другие, на то яряся, вредить и губить станут.
Второе, понеже народ наш наполнен трусостью и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и… главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради <…> Третие, не допусти Боже, если война на нас будет, и в то время потребно расположить будет обществом или рекрутский набор, или прочий какой сбор для пользы и обороны государства, для того надлежит тогда всякому понести самому на себе для общей пользы некоторую тяжесть, в том голосов сообразить никак невозможно будет, и, что надобно сделать и рассмотреть в неделю, того в полгода или в год не сделают… Четвертое, если офицеры перед штатскими не будут иметь лишнего почтения и воздаяния, то и последняя пропадет у тех к военной службе охота, понеже страха над ними такова, какой был, чаю, не будет. Еще же слышно, что делается воля к службе, и правда, что в неволе служить зело тяжело. Но ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того если некоторого принуждения не будет, то конечно и также, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме, разве что останутся одни холопы и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и в тое чести надлежащего места отдавать им, и таких на свою шею насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет и весь воинский порядок у себя, конечно потеряем».
Я не стану устанавливать степень основательности мотивировки Волынского, для меня важна направленность его мыслей, не схожих с мыслями «верховников». Можно представить, сколь возбуждено было шляхетство в Москве поведением «верховников», если даже в провинции их действия решительно осуждались! О том, что вместо одного монарха «мы увидим в лице каждого члена этого совета тирана, своими притеснениями делавшего нас рабами пуще прежнего», высказались не только Прокопович и Волынский. Эту мысль можно встретить даже в депеше саксонского посланника Лефорта.
Что делала в эти бурные дни Анна Иоанновна? Прибыв в село Всехсвятское, расположенное в семи верстах от Москвы, где перед въездом в старую столицу она должна была провести несколько дней в ожидании, когда будет захоронено тело Петра II и завершится подготовка к ее торжественной встрече, императрица зря времени не теряла.
Хотя она по-прежнему находилась под бдительным надзором В. Л. Долгорукова, но князь не мог воспрепятствовать появлению во Всехсвятском родной сестры Анны — Екатерины Иоанновны и кузины Елизаветы Петровны. Они обменялись любезностями, призывами жить в мире и согласии, но подлинная теплота между ними отсутствовала. «Мало осталось членов нашего семейства, мы многих потеряли, — обратилась к дочери Петра Великого дочь его единокровного брата, — так будем же жить мирно, в полном согласии, и я употреблю все старанье не нарушать его». Елизавета Петровна ответила взаимными обязательствами, но не преминула пожаловаться на притеснения Долгоруковых. «Она, — доносил Лефорт, — не хотела выйти замуж за князя Ивана и за то должна была переносить все неприятности. Ее величество обещала все это исправить».
Рис. Скино А.Т. Литография Каспар Эргот. Портрет Павла Ивановича Ягужинского. 1862 г. Иванов П. Опыт биографий генерал-прокуроров и министров юстиции. СПб., 1863
Гораздо важнее прибытия сестер было появление в Всехсвятском батальона Преображенского полка, членов Верховного тайного совета, а также генералитета. Во время аудиенции Анна Иоанновна дважды нарушила подписанные ими кондиции. Первый раз, когда канцлер Г. И. Головкин пытался возложить на нее ордена Андрея Первозванного и Александра Невского. Императрица сочла получение кавалерии от подданных унизительной для себя процедурой и ненароком перехватила их из рук канцлера, произнеся: «Ах, правда, я и забыла их надеть» — и велела их надеть на себя одному из своих придворных.
Вслед за казусом с кавалерией Д. М. Голицын обратился к императрице с приветственной речью, в которой заявил, что все они благодарят ее «за то, что ты удостоила принять из наших рук корону и возвратиться в отечество и за то, что ты соизволила принять пункты, которые нашим именем предложили тебе наши депутаты».
Ответную речь Анны Иоанновны изложили в депешах три дипломата: К. Рондо, Лефорт и Вестфален, причем подробнее всех ее содержание передал Лефорт: «Я соблаговолила принять пункты, предложенные вами, уверена будучи в неизменном усердии и верности вашей к государыне и отечеству. Я постараюсь только склониться к тем советам, которые бы доказали, что я ищу лишь блага моего отечества и верноподданные моих, прошу вас помогать мне в том; пусть правосудие будет предметом попечительного внимания вашего и пусть мои верноподданные не испытают никакого угнетения».
Обращает на себя внимание отсутствие в депеше Лефорта фразы, обнаруженной в депешах К. Рондо и Вестфалена. К. Рондо вложил в уста императрицы обещание ее соблюдать пункты кондиций «всю жизнь», а в депеше Вестфалена это обязательство звучало так: «Я их свято хранить буду до конца моей жизни».
В ответной речи Анны Иоанновны наличествуют слова, из которых следуют претензии ее на самодержавие: она была уверена «в неизменном усердии и верности вашей к государыне и отечеству».