гда останется при тебе.
— Какое условие? — проговорила напуганная графиня.
— Иди к Вивенцио, который уже ждёт тебя на брачном ложе, и упейся его ласками, но смотри: как только надвратный колокол начнёт бить полночь, ты покинешь мужа и придёшь в эту комнату. После третьего удара колокола твоё прежнее тело вернётся к тебе!
— О нет, Бильда! — воскликнула графиня.
— Ты пробудешь в нём недолго — до первых петухов, а затем вновь вернёшься в тело Аурелии, на этот раз навсегда, — ответила ведьма. — Тебе придётся потерпеть эти короткие часы, если ты действительно хочешь обладать Вивенцио.
— Я всё поняла, Бильда, — Мелисинда покорно наклонила голову.
— По-моему, это лёгкое условие, — сказала ведьма, — и уж оно-то не должно доставить тебе затруднений. Как только прокричат первые петухи, ты вернёшься в тело Аурелии, на этот раз окончательно, а с девчонкой в старушечьей плоти ты сможешь сделать всё, что захочешь.
— Я задушу её, — прошептала Мелисинда.
Она приблизилась к Аурелии и вгляделась в неё. Похоже, старая плоть была в глубоком обмороке, но не исключалось, что Аурелия слышала их с Бильдой разговор.
— Не беспокойся, она в обмороке, — заверила её ведьма, как будто прочитав её мысли. — Помни, что я тебе сказала. Сегодняшняя ночь будет ночью твоего терпения и величайшего торжества. Пережди её, и ты обретешь молодость Аурелии и любовь Вивенцио!
С этими словами она растаяла в воздухе, а трепещущая Мелисинда побежала в опочивальню.
При её появлении Вивенцио привстал на ложе. Свечи, горевшие в изголовье, озаряли его стройное загорелое тело, тёмные волосы и прекрасное лицо с пылающими страстью глазами, устремлёнными на возлюбленную. Вид Аурелии его удивил. Никогда ещё девушка не выглядела такой взволнованной. Глаза её лихорадочно блестели, грудь бурно вздымалась. Она торопливо скинула с себя платье и, оставшись обнажённой, помешкала, оглядывая своё тело, словно видела его впервые в жизни.
— Аурелия, иди же ко мне, — позвал её Вивенцио и окончательно сбросил с себя одеяло, демонстрируя молодой жене своего нетерпеливо вздрагивающего в предвкушении скачки жеребца.
Мелисинда вся запылала, увидев его, и со стоном страсти кинулась в объятия любимого. Жар её неистового восторга передался и молодому мужу, стократно усилив его пыл.
— О Вивенцио, как я люблю тебя! — шептала Мелисинда, горячими поцелуями покрывая его грудь и плечи. — Как я ждала этой блаженной минуты! Войди же в меня, дай насладиться любовью, продли, продли минуты восторга, ведь они так скоротечны в нашей жизни!
— Милая Аурелия, только сейчас, в эти упоительны мгновения, я постиг всю безграничность твоей любви ко мне, — отвечал юноша, — и поверь, что и моя любовь так же сильна и глубока!
— Ты мой навсегда, Вивенцио!
— А ты моя… О, как я счастлив!
Его руки нежно скользили по её телу, и Мелисинда, тая от страстной неги, не могла удержаться, чтоб не коснуться рукой твёрдого и тугого интимного органа возлюбленного. Ощутив прикосновение нежных пальчиков, Вивенцио не в силах был совладать со своей страстью: семя выплеснулось раньше времени, забрызгав простыни и руки любимой… Мелисинда весело рассмеялась: нетерпение возлюбленного позабавило её. Её ласки и поцелуи стали жарче; Вивенцио отвечал с не меньшим пылом. В голове Мелисинды затуманилось, когда её молодой любовник, вновь собравшись с силами, ввёл в её заветную щель свой окрепший орган. Графиню пронзила боль, какую испытывает девушка в минуту первой близости с мужчиной, и стон, невольно сорвавшийся с её губ, был одинаково сладок и ей, и Вивенцио. Но после первого непроизвольного оргазма второй всё никак не наступал. Молодой наездник энергично гарцевал на своей юной кобылке, пытаясь вызвать его, и в увлечении оба забыли обо всём на свете. Мелисинда едва расслышала удары колокола, долетавшие через полураскрытое окно. Разгорячённая, уже начинавшая содрогаться в порыве охватившего её экстаза, она не обратила внимание на эти роковые звуки, тем более Вивенцио ускорил темп скачки — оргазм был близок, оба тяжело дышали, в глазах плыло, Мелисинда стонала и выгибалась всем телом в объятиях возлюбленного… Последний удар колокола, прозвучавший в ночи, слился с криком удовлетворения, который испустил Вивенцио — он, наконец, снова разрешился семенем! В эту блаженнейшую минуту его объятия были особенно крепки, и чем туже он сжимал Мелисинду и чем сильнее содрогался, тем слаще, тем упоительней ей было. Они заканчивали любовное соитие одновременно, являя собой как бы одно существо. Истосковавшаяся по любви Мелисинда с особенной жадностью впитывала в себя эти мгновения страсти, прижимаясь к возлюбленному, дрожью отзываясь на его дрожь. Отзвук последнего удара колокола, долетевший до её сознания, заставил её оледенеть: ей вспомнились слова ведьмы. Сердце её сдавило металлическим обручем. Она сделала движение встать, но было поздно: в комнате полыхнуло синее пламя, и в объятиях Вивенцио оказалась не его молодая жена, а мачеха с густо набелённым, изуродованным язвами лицом!
Свершилось то, о чём предупреждала колдунья: в полночь Мелисинда и Аурелия получили обратно свои настоящие тела.
Очнувшаяся девушка никак не могла постичь, что же произошло с ней после того, как она откушала из рук мачехи пирожное. В конце концов она решила, что это был обморок, сопровождавшийся бредом. Бокал бургундского, выпитый ею на пиру, и головокружительно сладкое ожидание брачной ночи довели её до галлюцинаций, ведь не может же быть, чтоб она, Аурелия, вдруг превратилась в мачеху, а мачеха — в неё!
Она встала и с улыбкой направилась в опочивальню, где её должен был ждать Вивенцио. Но, едва войдя туда, она остановилась как вкопанная. На залитой кровью кровати лежали трупы Вивенцио и мачехи. Вивенцио только что, в отчаянии и ужасе, заколол графиню, приняв её за ведьму, а потом закололся сам, решив, что в образе прекрасной Аурелии любил колдунью, которая умела менять свой облик. Рукоятка кинжала торчала в груди молодого человека, а сам он бился в предсмертных судорогах. Когда к ложу приблизилась потрясённая Аурелия, он затих и раскрытые глаза его остекленели.
Всё ещё не веря, что её муж мёртв, Аурелия коснулась его плеча. Он лежал неподвижно. Из глубокой раны на его груди сочилась кровь.
— Так это был не сон! — воскликнула потрясённая до глубины души Аурелия. — Она всё-таки отобрала у меня Вивенцио!..
С минуту она смотрела на мёртвого мужа, а потом, вскрикнув, выдернула из его груди кинжал.
— Прощай, Вивенцио, мы встретимся на небесах! — проговорила она дрожащим, исполненным муки голосом и с силой вонзила в себя лезвие.
Свечи на столе словно задуло сквозняком; комнату, в которой лежали теперь три трупа, окутала тьма. В наступившей тишине послышались шаги и старческое кряхтение Бильды.
— Сколько ни учи этих бестолковых людишек, всё норовят сделать по-своему, — ворчала она, деловито наклоняясь над трупом Аурелии.
Колдунья вспорола ногтями грудную клетку девушки и извлекла сердце. Точно так же она поступила с телами Вивенцио и Мелисинды.
Этой ночью в её пещере ярко пылал очаг и на большой сковороде жарились сердца Фрица и трёх сегодняшних мертвецов.
— Сказано же было этой дуре: перетерпи, подожди, — бормотала она, переворачивая кушанье ножом. — Нет, любви ей, видишь ли, захотелось… Больше любви, жарче, и прямо сейчас… А как было бы славно, если бы она осталась в теле молодухи, скольких мужиков она бы совратила, сколько новых сердец приманила бы для меня…
Ведьма втягивала носом аппетитный запах, исходивший от жаркого, чмокала губами и жмурилась от удовольствия.
Опубликовано в журнале «Метагалактика» 3, 1994 г.
Рассказ заново отредактирован автором в апреле 2009 г.
СЕМЬ СЛЕПЦОВ
В харчевне «У старых ворот» с самого утра горланили посетители. Под низкими сводами слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Люди ругались, судачили, твердили своё, не слушая собутыльников, чокались кружками, мокрыми от вина и браги, и под этот стук то здесь, то там вспыхивали ссоры, в которых драчуны рвали друг на друге одежду. В общий шум вносили свою лепту даже мухи, которые с громким жужжанием бились о запылённые слюдяные стёкла. Большинство посетителей явились в Тюбинген по случаю ярмарки, и потому споры и разговоры велись главным образом о товарах, ценах и новых налогах, которые установил маркграф. Но не менее бурно обсуждали и недавнее воззвание папы отвоевать у язычников Гроб Господень.
— Всюду собираются люди с крестами на спинах, — толковали чуть ли не за каждым столом. — Готовятся к походу в Святую землю… Папа обещал им благословение и отпущение грехов…
— Жизнь в тех краях — чистый рай, — мечтали выпивохи. — Пряности растут чуть ли не на каждом кусту, а золото считай что под ногами лежит, нагнись и подними…
О том же говорили и за столом Ганса Кмоха — зажиточного крестьянина из окрестностей Тюбингена, рослого и уже довольно пожилого, с большим красным лицом, окаймлённым седеющей бородкой. Он усмешкой слушал приходского писаря Якоба Герштеккера, бубнившего ему в ухо:
— Добра у язычников целые горы, и всё дешёвое… Кто уйдёт в поход, вернётся с полными карманами золота, вот увидишь…
А посмеивался Ганс потому, что ему и здесь жилось неплохо. У него был дом, коровы, свиньи, козы. Местный барон, у которого Ганс арендовал землю, ему благоволил: три сына Ганса служили в дружине барона и проявили себя храбрыми воинами. Жена Ганса каждое утро отвозила в город молоко и сыр, получая за это звонкую монету. На что ему Святая земля?
Хозяйка харчевни открыла окна, выпустив насытившихся мух и впустив новых, изголодавшихся, которые с жадностью набросились на липкие столы и посуду. С улицы в харчевню ворвались говор многолюдной толпы, мычанье волов и скрип телег. Послышался и однотонный звук колотушки, в которую стучат, прося дать им дорогу, бродячие слепцы.
Петер Цвиглер — помощник деревенского кузнеца, здоровенный детина с рябым лицом, привстал и посмотрел в окно.