— Я и в самом деле ни ухом ни рылом, — замотал головой Вася Толстый.
— Разве что, — вздохнул дядя Костя, а потом сказал примирительно: — ладно, Васек, брось свой лопатник на Сашкино сиденье: он потом вернет барыгам бабки. А ты вот что — лети в свой Париж, только ребятам своим скажи, чтобы в Славянку и Форносово[1] по паре компьютеров заслали. Пусть лучше люди обучаются на них работать: чем по форточкам шастать, пусть хакерами становятся — очень модное сейчас направление.
— Все сделаю, — пообещал могучий человек.
— Ладно, иди, — похлопал его по плечу старик, — а то посадку… Тьфу, черт, оговорился…
Дядя Костя засмеялся и подмигнул собеседнику:
— Не обижайся: все там будем, а ты лети к своим француженкам. Поймешь хоть, что краше русских баб никого на свете нет.
Вася Толстый открыл было дверь, но, уже выставив ногу, замер.
— Ну а чего с этим министром стало?
— Ничего особенного, через недельку вице-премьером станет, а я ему уже подарок послал — унитаз позолоченный с гравировкой «Крутому министру от жителей деревни Какашкино на добрую память».
Могучий человек помчался к стойке регистрации, а в «мерседес» вернулись Шумахер и Саша. Молодой человек, положив кейс себе на колени, щелкнул замками и, открыв портфельчик, пересчитал пачки.
— Три ряда по двадцать. Шестьдесят пачек, шестьсот тысяч американских рублей, — удовлетворенно хмыкнул Саша, — а еще две коробки с одеколонами «Эгоист» и «Дюна». Часы золотые «Картье» в упаковке и ручка «Паркер» в золотом корпусе.
— Зачем Ваське авторучка? — удивился дядя Костя, — он что, писать умеет? Ладно, — махнул рукой старик, — ссыпай бумагу в мой баульчик. А кейс с этой белибердой по дороге выбросим: мне чужого не надо.
Шумахер начал выруливать, объезжая парковочную стоянку; за окном проехала остановка маршруток, очередь, чемоданы…
— Тормози! — вдруг приказал старик. Медленно опустилось тонированное стекло, и дядя Костя произнес внезапно дрогнувшим голосом:
— Садитесь к нам, девушка. А то простоите здесь до скончания света.
За окнами мелькали деревья, столбы и милиционеры. Через открытый люк в салон влетал запах свежескошенной сочной травы, и оттого, наверное, приближающийся вечер напоминал весенние сумерки, за которыми короткая светлая ночь и ослепительный восход долгой, почти вечной жизни.
Саша глубоко вздохнул, а потом произнес вроде просто так, а на самом деле, чтобы завязать беседу:
— Какой аромат! Прямо как у духов «Клима»!
— Тимофеевкой пахнет, — поправила его Аня.
— А у меня на духи аллергия, — признался молчаливый обычно Шумахер, — жена как-то надухарилась какой-то гадостью, так я на нее всю ночь чихать хотел.
— Да видел я твою жену, — неожиданно завелся Саша.
— Ну и что? — помрачнел Шумахер.
— Тоже отчихался весь — не в моем духе.
Автомобиль пронесся по полукольцу площади Победы и пристроился к потоку машин, мчавшихся по Московскому проспекту.
— А Вы, оказывается, не только французским владеете, — обратился Саша к девушке, — еще и по-немецки можете.
— Очень плохо могу, — призналась Аня, — французским, итальянским, испанским владею одинаково, а немецкий знаю хуже даже, чем румынский.
— Ого! — удивился Шумахер.
— Это не так сложно, — призналась девушка, — достаточно выучить триста основных латинских глаголов, и тогда романские языки запомнятся сами собой. Впрочем, и английский после этого покажется испорченным французским.
Мужчины замолчали пораженные, и только дядя Костя спросил:
— Рассчитались с Вами французы?
Иностранцы, конечно же, заплатили ровно столько, сколько и обещали, переводчице досталась почти треть, потому что водитель автобуса высчитал из ее доли за бензин. Зато француженки подарили ей еще пару коробочек с колготками и какой-то цветочный дезодорант. Рассказав об этом, девушка смутилась. И даже покраснела, ругая себя за то, что сболтнула лишнее. А дядя Костя, заметив это, вздохнул:
— Осень! Скоро листья совсем пожелтеют.
— А потом зима, — подхватил Шумахер, — дядя Костя, нам шипованную резину покупать надо.
Но старик не слушал его, он даже не погладил лацкан своего пиджака, что обозначало обычно призыв к молчанию. Он глянул в окошко и продолжил:
— Очень и очень давно один человек сказал мне: хорошо бы, чтобы на деревьях вместо листиков росли деньги. На березах рубли, а на кленах — червонцы…
— Было бы очень грустно, — вздохнула девушка.
Она жила на Васильевском острове. Когда подъехали к ее дому, уже прощаясь с ней, дядя Костя сказал:
— Анечка, у меня в машине кейс валяется. Когда-то мне всучили его люди, от которых подарки принимать не хотелось бы. В нем парфюм мужской, часы китайские — подделка под «Картье»…
— Ручка китайская, подделка под «Паркер», — подсказал Саша.
— Возьмите кейс, — не слушая молодого человека, продолжил старик, — если у Вас есть молодой человек, отдайте ему, а если нет — подарите кому угодно. Или отдайте в комиссионку… Возьмите, уважьте просьбу пожилого человека.
— Хорошо, — неожиданно согласилась девушка, — возьму, если это и в самом деле недорого стоит.
— Да, копейки! — опять встрял Саша, — а нам вообще даром досталось.
Но та, когда увидела кейс, испугалась:
— Такой портфельчик не меньше двухсот долларов стоит.
Пришлось ее убеждать и уговаривать. Прощаясь, она наклонилась к старику, чтобы чмокнуть его в щеку, но в последний момент замерла и коснулась лишь его лица прядью своих русых волос. Дядя Костя вздрогнул, хотел даже удержать девушку, чтобы погладить по голове и сказать что-нибудь приятное, но пересилил себя, произнес только:
— Желаю удачи!
И не посмотрел даже, как она переходит дорогу. Через минуту, когда снова выехали на набережную Невы, старик вдруг сказал:
— Мы с отцом на крыше вагона едем куда-то. Это первое мое воспоминание, до этого нет ничего. Мне года три или чуть больше. Значит, это тридцать седьмой или тридцать восьмой год. Ничего не помню, что было до того, но та поездка в мою память вбита намертво. Мы едем, вероятно, из Сибири в Европу, по ночам уже холодно, я сплю на отцовском ватнике, и он прижимает меня к себе, накрывая при этом полой пиджака, приходится глотать паровозный дым, и его горечь до сих пор в моем горле. Днем вокруг золотые леса, на крышах вагонов много людей и какой-то мужчина сидит рядом с нами. Странно, но я помню только один момент, лучше всего и очень отчетливо, даже интонации его голоса:
— Эх, мальчик, хорошо бы было, когда б на деревьях деньги росли.
А отец режет черный хлеб, прижав каравай к груди, потом кладет на ломти куски розового сала и отвечает незнакомцу:
— Тогда бы люди расплачивались листочками с деревьев.
Мне это так врезалось в сознание, что уже потом, будучи в детском доме, я собирал на земле опавшие листья и заходил в лавки, протягивал продавщицам кленовый лист и говорил:
— Тетенька, продайте за листик конфетку.
Удивительно, но меня не гнали, и я даже приносил в детский дом кулек с каким-нибудь драже или жестяную коробочку монпансье.
— Дядя Костя, — прохрипел Саша, — а отец Ваш куда делся?
— Мы с ним не доехали до Ленинграда. На какой-то станции он пошел с котелком за водой, а потом я услышал крики, подполз к краю вагона и глянул вниз: мужчина во френче бил по щекам женщину; она не убегала, пыталась лишь прикрыть лицо руками. Голова моталась от ударов, губы женщины были разбиты, и из носа шла кровь. Она молчала, кричали лишь два ребенка: мальчик и девочка плакали и просили: «Дяденька, не бейте маму». А тот лупил ее с каким-то остервенением, после каждого удара мужчина повторял: «Воровка! Воровка!» Наконец женщина упала, и тогда я увидел, что рядом с ней лежит черный круглый хлеб. Мужчина во френче пнул буханку ногой, она отлетела в сторону и покатилась. Тогда этот гад пнул женщину: «Воровка!» Я заплакал от страха и сквозь слезы увидел отца, бегущего по насыпи, он подскочил к тому человеку и без замаха ударил его в подбородок. Тот отлетел на пару шагов и рухнул в какие-то кусты. Потом помню станцию, скамьи, из-за которых выглядывали испуганные люди. Отца раздели до кальсон, и несколько милиционеров лупили его сапогами. Его торс был покрыт татуировками. Мусора орали довольные:
— Знатного вора поймали. Он товарищу уполномоченному районного НКВД челюсть сломал. А отец поднимался с дощатого пола и повторял, сплевывая кровь:
— Это мой сын, Костя Шарманщиков. Кто-нибудь запомните: Константин Иванович Шарманщиков.
И какая-то женщина крикнула ему:
— Все уже запомнили. Ты только молчи, а то тебя до смерти забьют.
Он потом потерял сознание, но его продолжали бить. Потом милиционеры за ноги потащили его к выходу, и на досках пола осталась кровавая полоса. Отца бросили в телегу, меня посадили рядом. Я ехал, держа в руках наш пустой котелок, долго смотрел, как следом за повозкой бежала женщина с окровавленным лицом, таща за руки двух детей. Потом мальчик, не выдержав, упал, и они отстали. А я не знал и не мог знать, в какую сторону меня уводит судьба. Вот такое воспоминание.
Старик замолчал, закрыл глаза, думал о чем-то, задремал может быть. А петербургская осень уже пригнала сумерки.
Глава вторая
Аня вошла в подъезд и начала подниматься по лестнице. На подоконнике окна площадки между первым и вторым этажами сидел Филипп. Он поднялся, увидев ее, но навстречу не бросился. Аня сама подошла и, обняв, прижалась к его груди. Почувствовав щекой холод кожи его куртки, чуть отстранилась и поцеловала этот холод.
— Я тебя уже целый час жду, — сказал он, — как дурак сижу здесь. В университет заходил, но староста вашего курса сказала, что тебя целый день не было. И вчера и позавчера.
— Халтурка подвернулась, — объяснила Аня.
Но Филипп не слушал ее.
— Какой кейс замечательный. Откуда? — удивился он.
— Тебе подарок, — улыбнулась девушка, — там еще внутри одеколон, часы и ручка. Посмотри, понравятся ли.