Ну что ж, я не твой ребенок. Тут ты смиряешься.
Я ребенок, родившийся от объятий желто-зеленой реки и темно-зеленых платанов,
от объятий неба и гор, под звуки песен и детского пианино.
Я ребенок жизни, что пролилась на меня терпким вином любви и ласки.
Я ребенок мечты, мечты о цветущем саде, залитом светом луны.
Но я твой свидетель.
И я закрываю глаза, чтобы восстановить твой образ на ощупь, как делают слепцы.
Потому что мне больно сейчас смотреть на тебя, состарившуюся и забытую.
Теперь ты играешь роль умирающей старухи.
Но ты хочешь, чтобы тебя запомнили молодой и полной сил.
Так как же мне снова полюбить тебя?
Озеро любви, в котором я привыкла жить, ушло в каменные щели, испарилось, скрылось.
И только мои мокрые пальцы прикасаются к твоему лицу.
Может быть, мне не задавать тебе этот вопрос,
а просто отдаться прикосновениям, легким, прерывистым?
Тело дано, чтобы быть проводником любви.
Если не встречаются руки и губы, не сталкиваются тела, разве любовь реальна?
Я тянусь к тебе сквозь кольца, сжимающие мою душу.
Я дотянусь до тебя, и сквозь опущенные веки пробьется свет.
Я тебе не судья, я тебе не дочь.
Я тебе свидетель. Свидетель с памятью. Свидетель с руками.
А значит, нет больше вопросов. Появятся ответы.
В троллейбусе
Ничего – ни спереди, ни сзади.
Прошлое – как старый диафильм,
Что-то там написано словами
Языка, что стал уже чужим.
Впереди огни на новогодних арках,
Неуместные в финале февраля,
И сейчас ни холодно, ни жарко,
И размокли строчки букваря,
Что-то там про родину и маму,
Про веселых птиц и хоровод.
На сегодня скучная программа:
Ничего опять произойдет.
Ничего – местоимение-утешенье,
Но математически ведь ноль —
Умножай и складывай движенье —
Не произойдет, хоть волком вой.
Ничего нет спереди и сзади,
На руке размытая печать,
Повторение не мать, а ведьма злая,
И чем дальше, тем труднее встать.
Встань, иди! Но огоньки болота
Только в топь заманят, что тогда?
В городах объявлена охота
На веселое ликующее да,
На достойное, весомое, как гиря,
Нет, после которого – стена.
Мы теперь молчальники скупые.
Впереди не видно ни следа,
Ни намека и ни хлебной крошки,
А назад не водится пути.
Кто же мы? Невидимые мошки
В полиэтиленовой сети.
Вместе и отдельно выживаем.
С поднебесья льется вечный свет,
Он идет, меняясь и сияя,
Он идет, а мы стоим в ответ.
На оптовке
Господи, тоска какая!
Век сиреневого страшен.
Завершился полыханьем
и обуглил кости башен.
Проступает сквозь бесцветье
зла коричневая морда,
зелень руки размыкает
бессловесно и не гордо.
И приходит незаметно,
вся в асфальтовом и сером,
долгожданная измена
сердцу, совести и вере.
Голос сердца изменился,
и качнулась, задрожала
голубая боль надежды,
снов простое покрывало.
Жди другого полыханья,
умирает век бесцветья.
Господи, тоска какая!
В наших норах пахнет смертью.
Девяносто первый
Нечетное счастье
несчастного года,
оно состоит
в измененьях погоды,
в магнитности бурь,
и в неясности сроков,
и в общем разоре
сокрытых намеков.
Несчетная мелочь
в несваренной каше
благих намерений
и лености нашей.
Лишь с крыш и карнизов
слетающим птицам
подобное варево
в пищу годится.
Но в крошеве песен,
газетных обрывков,
осколков семей
и идейных обмылков
горит, как алмаз
в плотной толще породы,
нелепое счастье
текущего года.
Потеряшка
Я спрашиваю – но ответ не слышу.
Зачем ответ: вот запад, вот восток.
Он падает, как снег лежалый с крыши,
И пробивает, как сосулька водосток.
Я бормочу ответ —
Вопрос был задан свыше.
Зачем мне память: гвоздь и молоток,
И вот наждак —
Чтоб счистить бывшее.
И вот награда за урок…
Ленинградское
Подражание Елене Шварц
Так ты мне не родня, не вода,
а кисель так разбавлен, что, нет,
даже старых промокших газет
не удержит на белой стене.
Так ты мне не нужна, сторона,
что стоит как стена между тем,
кто остался со мной никогда,
кто ушел ненадолго совсем.
Так ты бьешься, крича изнутри,
чтоб не смели пока умирать,
чтобы ждали, терпели и шли
грязный снег в чугунок собирать.
Так ты бьешься над стылой рекой,
чрезмерно большой для семьи,
одеяло застыло горой,
закрывающей теплые дни.
Сахар тает в горячей воде,
так растаяли ваши тела,
и остался впитавшийся дым
в кровли, стены, большие дома.
Как здесь жить, если память грызет
охладевшими пальцами пульс
и ушедший без страха встает
необряженным в саночный путь.
Не родня – но потеря моя,
не мое – но болит и кровит,
а на снеге твоем бирюза,
а на небе твоем лазурит.
Мне родня темных улиц стрела,
и мой колокол часто звонит,
и такая здесь ходит молва,
что живые живут за двоих.
На Киевском вокзале
Не бей войною в сердце,
Разрывы – как шрапнель,
Никак не уберечься
От тех, кто метит в цель.
Нет, не предвестник боли,
А горький черный дым
Над шахтою и в поле,
Над городом моим.
Летит на силу сила,
Дрожит, стреляя, сталь,
Но чья в бою нажива,
Кому угодна гарь
обугленного дома,
раздавленных надежд.
Не бей бедою в сердце,
Ее, возможно, нет.
И шум, и крик граничный
Застынут, как в мороз.
И не поднимут птицы
дорожки крупных слез,
не перетащат горя
через полоски рвов.
И будет остановлен
порыв у злых умов.
Не бей войною в сердце.
Утро прощания
У холодной стены,
завернувшись в простынку цветную,
я не сплю уже третью ночь,
не реву, не грущу,
не ропщу, не тоскую.
Просто жду вас, ушедшие прочь.
Что за детская мысль:
напряжением воли
удержать на земле вашу тень,
и услышать ваш голос
без признаков боли,
и прощение вымолить всем.
Но я вижу вас, ближние,
слышу вас, дальние,
только слов у той музыки нет.
И видны ваши лица
прекрасно-печальные
тем, кто смотрит меня на просвет.
Вас вызывает
Ну что ж, настали времена,
пора идти вперед.
Неужто гениев страна,
как манны с неба, ждет?
Огонь свечи и лампы свет
поспорят, кто важней,
а нам приходится впотьмах
ждать снова светлых дней.
Но не спокойствие сулит
подъем души и страсть,
не тихий угол, не камин,
не деньги и не власть.
Но времена включают свет
на мощь в миллиарды ватт,
и ты стоишь, прозрачен весь,
как будто гол и слаб.
Но времена всего сильней,
а зов души – как пульс,
и бьется сердце. Так смелей
пускайся в новый путь.
Сон обывателя
Вот над нами проносится ветер,
Где-то поверху бродит буря,
Мы не спим и тревожим соседей:
Что-то будет, ну что-то же будет.
Просыпаемся – пот леденящий
По ключицам стекает в простынку,
Сиплым голосом, а не звенящим
Мы досадуем на ошибку,
Слишком рано, доспать не придется,
Солнца нет, не объявится лето.
Но не можется, сердце бьется
От полуночи до рассвета.
Словно кто-то злокозненно ловкий
Отобрал кислород у дыханья
И в угарном дыму вдруг защелкнул
На ногах кандалы ожиданья.
Но не так уж придется стараться,
Мы готовы давно подчиниться
Из-за памяти страха, страданья,
Что, возможно, опять повторится.
Авторская печальная
Этот мир в конце или в начале —
ему нет нужды знать,
он просто требует,
чтоб о нем рассказали,
а на автора глубоко плевать.
Этот мир с безжалостным светом
и все заливающей тишиной
требует – нет, не ответа,
а возможности быть собой.
И ему для какой-то цели,
мне не ясной, нужны слова,
и он пробивается
водой сквозь щели,
и водой становлюсь сама.
В его равнодушии нет отрицания,
он не знает сомнений,
как правящий бог,
и он не просит от меня желания,
только тысячи тысяч строк.
И я бормочу: заделаем щели,
и бес с ней, с водой,
но жжет в глубине.
И ясно – тут не ждут подчиненья
и даже полета верхом на метле.
С неумолимостью стихийного бедствия
поток надвигается,
и нечем мне крыть,
остается простое действие —
двери души нараспашку открыть.
IV. «Любовь никогда не требует, чтобы ты был не тем, кто ты есть…»
Любовь
Любовь никогда не требует, чтобы ты был не тем, кто ты есть.