отлила статую. Застыло время.
И я застыла бронзовым чудовищем,
умеющим ходить. И голос сдавленный
цедил слова на верхней ноте.
Истерика, которой нет пространства,
чтобы биться в спазмах, рождает
шаг бестрепетно жесткий.
Жест, властно рубящий живые окончанья.
Вердикты и решенья. Командорша.
И я шагнула, и холсты порвались.
Те самые, которые изображали город.
Во мне была рожденная металлом сила,
но больше я не шевелилась. Камень,
гранит холодный был и то живее, чем
то, что билось у меня в груди.
И некому сказать мне было:
«Погоди, пройдет и это. Дай же проявиться
тому, что уж давно в пути. В пути к тебе».
Но страх сильнее воли. И сильней надежды.
И сильней мольбы о счастье. И он из бронзы
обратился в пепел – лег метровым слоем,
и ничего за ним не видно стало. Столб соляной
меня проворней был бы – я не обернулась.
Нет ничего в той серой пелене – и нет во мне
того, что, может быть, могло бы разгореться.
И дать хоть капельку, хоть тонкий лучик
света. Хоть пятнышко, хоть след от той мечты,
в которой есть живое слово – ты. Нет
ветра, что развеет серый пепел. Нет
воздуха, чтобы дышать. Нет ничего.
В остатке страха – вера. Неистовая жажда
собирать, соединять, соединяться,
слиться с душой, что дом себе нашла.
И я пошла, подолом пепел вороша.
В столовой
Избави, Боже —
быть одиноким мужчиной,
жующим сырую котлетку
в полутемной столовой
за шатким столом,
со взглядом,
опущенным в глубь желудка,
черпающим удовлетворение в том,
что его голова переварит,
как желудок котлетку,
порцию умных книг.
Нет страшней наказанья —
быть одиноким мужчиной,
позволяющим себя любить,
не ищущим женщин
или ищущим женщин,
но таким же пустым после, как и до.
Одиноким мужчиной,
чья пожелтевшая тетрадка чувств
давно не открывалась
дальше первой страницы:
неприятно – сырая котлетка.
Избави, Боже —
быть одиноким мужчиной,
не умеющим любить.
Доходный дом
Она ушла и прикрыла двери,
И шепнули тихонько замки:
Все, что было до этой потери,
Ты под старость себе сбереги.
И какой-то дурной мелодрамою —
Темный плащ, синий вздох —
Почему-то ладонью правою
Трется левый висок.
«Ох, здоров же ты пить, мой батюшка!» —
Прошуршали в прихожей шаги,
Поправила тряпку у двери,
Закрыла плотнее замки.
А барышня, видно, знатная,
Пробежала мимо в слезах,
И накидка у ней нарядная,
Только жизнь несладка, коли так.
«Не тревожь меня, осторожнее.
Лучше в спальне свечи зажги» —
Прошуршали шаги в прихожей
Шепотом долгой зимы.
Перед образом на колени
Опустилась в темном углу:
«Господи, за них покаяние
Прими, только я не пойму,
Чего же им надобно более
Данной Тобою любви,
Разве рабы подневольные
Разве ж не дети твои?
Что же, Святая Заступница,
Не образумишь сердца,
Долго ль еще им мучаться,
До самого ль жизни конца?
Господи, я-то старая,
Что за меня-то просить,
Но ведь им-то положено,
пора бы семью заводить».
И шепот светлеет и радовал,
И лампадным неярким огнем
Разметало на окнах завесы,
Морщин коснулось теплом.
Они не образумятся,
И старая не поймет:
В душах, раскрытых для улицы,
Тишина любви не живет.
Перед концертом
Как я люблю твою мятущуюся душу
и голос, что лепечет рифмы,
у Бога сидя на коленках.
Воображаемые стены,
воображаемые скалы,
воображаемые рифы
и пропасти, где пахнет бездной,
и высоту, которая не пахнет.
Толкуй, моя голубка,
токуй, мой голубь.
Душа бескрылая
не проживет размаха,
а мечется и кружит.
Колено ноет,
и у Бога есть подагра.
И море щиплет,
и шипучка бьет в нос,
и бесполезно грезить.
Слова, как перья голубей,
слетают с выси,
случайные и оттого
убийственно тугие.
И душит предощущенье
взрыва и первоначала.
И пусть летит над миром
пение заменой взлетных
леденцов, переносивших
из края в край.
Играй, играй, играй!
И Бог забудет про коленку,
и я забуду про беззлобность,
и бесшабашная готовность
к большому взрыву
вдруг заполнит сердце.
К чему дробить,
зачем нужна подробность,
играй мелодию,
а ритм отстукает подошва
божественных сандалий.
И пусть над нами
раскинется живая вечность.
А мы в обнимку с ней
всплакнем, не тужась.
Как мечется душа,
когда ее приходит время
родов.
Разговор
Я не хочу слушать музыку,
я хочу слышать твой голос
вокруг меня,
скользящий по телу, как приливная волна,
бьющий внутрь пробуждением ото сна.
Это заря —
голос, звучащий внутри.
Глаза закрой и глаза отвори:
душа замирает, а тело вибрирует.
Кто теперь я?
Вздымающаяся волна,
летящая вниз, туда, где нет дна…
В зове призыв и эхо сошлись,
а я в перекрестье
или уже не я?
Кто она,
в которой твой голос гуляет, как в доме хозяин?
Уши глуши, тишина.
Я звучу как большая струна,
Как натянутая страна на лучах разлетевшихся звезд.
Кто она,
кого ты вызвал из прозрачного скола слез,
из кристалла небытия?
Она теперь во мне,
и я забываю дышать.
Я знала про себя все,
но не знала, как умею звучать.
Дмитрию
Ты не можешь меня оставить,
Уходя в эту мрачную вечность,
В эту темень холодного утра,
В невесомую бесконечность.
Ты не можешь меня оставить.
Черный лес замыкает горло.
Ты не можешь меня оставить,
Я замерзла – промокла – продрогла.
Ты уходишь туда без тени,
Не дойдя ста шагов до ограды.
И мой крик ничего не изменит,
Только болью взорвутся раны.
Ты уходишь – туман стволами
Позвенел и замкнул ночь утром.
Я осталась за дверью рани
В одиночестве бесприютном.
Ты не можешь меня оставить.
Видишь, свечка горит в стакане,
И в прозрачности красной тают
Все слова, что еще не сказали.
Ты не можешь меня оставить.
Возвращайся немедленно, слышишь!
Ты не можешь меня оставить.
Ты зачем поднимаешься выше,
Выше леса и выше церкви,
Где кропили святой водою,
А лежишь у корней старой ели
В состоянии страшном покоя.
Ты не можешь меня оставить
С моей детской наивной любовью!
Ты не можешь меня оставить.
Ты сбежал – ты ушел – ты умер.
Возможно
Я бы была тобой
В шкуре твоей лесной
В страхах твоих городских
В туфлях домашних твоих
Я бы искала кнут
Которым наотмашь бьют
Чтоб сердце полосовать
Которое смеет ждать
Я бы ладонь сожгла
Как счастье твое добела
До кучки золы в столе
До немоты в судьбе
Я бы была тобой
В зеркале не чужой
В паспорте не своей
До самых последних дверей.
Финал
Возможности внутри.
Все пути сошлись.
Точка взрыва.
Пуговица оторвалась,
сказалась давняя обида —
развернулся по ошибке сон —
точка стародавнего разрыва,
где в слепую пустоту провалился
тот, которого ты звала.
Он,
о котором не говорила.
А тебе зачем,
крутобокая пуговица, знать.
Не владеешь языком,
ты не мать,
ничему и никому не нужна:
два отверстия —
напролет душа видна.
Оборачиваясь ниткой,
зарываясь в ткань,
проснуться придется.
Прямо встань.
Бесконечностью дней
ничего не оправдать,
Нет слов, и точка.
Больше уже не стать
никем и ничем
определенным.
Надо было думать,
прежде чем играть.
Следующая станция
Ты сказал: «Не ищи.
По потемкам бродить не приучен,
По потемкам души не ходок.
Не ищи.
Будет случай,
Попроси,
Чтобы кто-то помог.
Может, где-то у входа
Ты жмешься,
Доедая свой сладкий сырок,
Ищешь урну
И благополучно
Вынимаешь из сумки платок,
Вытираешь
Ту сладкую гадость,
Что надумала
Про меня.
Не ищи.
Ничего не осталось:
Ни обертки, ни вкуса, ни дня,
Ни заметки, ни фотки, ни звука,
Ни рисунка, ни края стиха,
Ничего
Из того, что ты так безрассудно
Напридумывала
Про себя.
Вход и выход —
Всего лишь условность,
Лишь таблички,
А дело в углах
Безнадежно прямых.
Неизбежная жесткость