бьет в сердце
случай —
немой
посланец судьбы.
Но
взгляд мой
пьян от одиночества.
Я
не узнаю
тебя.
Эскалатор
Уберечь и утешить тебя не могу.
Мне дано прикоснуться к тебе на бегу.
Эскалатор несет: тебя вверх, меня вниз.
Застывает на время привычная жизнь —
На краткое слово, на длительность горького взгляда.
В разные стороны – значит, так надо.
Не роман
Из мелких тайн,
из судорог разлук,
из запахов ночной еды —
существованья полукруг,
разомкнутый на слове «ты».
Детская влюбленность
Звезды, что сыплются с неба
слезами детских обид
и недетских прощаний,
запах зелени, собранной торопливо
забывшими о свободе руками,
солнечный месяц, висящий
над тем, что нельзя назвать крышей…
Я запомню этот год, проходящий,
как дополнительный поезд, тише
звезд, сыплющихся незрелой сливой,
тише зелени, вянущей молчаливо.
Не приняли
И уже никогда не случится Парижа,
и уже никогда не случится нечаянной встречи,
и еловые лапы становятся ближе,
чем родных тополей острокрылые ветви.
И уже никогда не случится печали,
доносящейся эхом ярчайших видений,
и уже никогда не сыграю отчаянья
при горящих свечах на веронской арене.
Ожидание
О сколь безрадостна зима
и как немеют руки
не от отсутствия тепла,
а от разлуки.
Морозный воздух
обожжет сухие губы,
и город в сон опять войдет,
пустой и грубый.
Погасших улиц
злая стынь
сомкнет ресницы.
О сердце глупое, остынь,
Не надо биться.
А надо, затаившись, ждать
конца столетья.
Сухие руки растирать —
удел бессмертья.
Не поговорили
Ты – мечта моя. Не исполнится.
И не надо желать исполнения.
Тихой нежностью сердце полнится,
тихий счет идет на мгновения.
Было зарево, было марево,
да и ночь была темногрудая,
а теперь одна в ветре палевом
сухолистным укрыта кружевом.
И не взять его, не закутаться,
сердце бьется, да не сжимается.
Ты мечта моя. Я запуталась.
Но без боли душа вынимается.
Марш
Лето неспелое ливня отраву
Льет на дневную гарь.
Дайте пройти, как солдату бравому,
Забывшему слово «жаль»!
Болею
Тело мое задыхается без рук твоих.
Сонная жалоба сердца
скользнет в прозрачное утро
из-под век непроснувшихся:
снится тоска по тебе.
В утреннем небе голубиную стаю
считаю,
загадываю – не гадаю.
И тихонечко стонет тело,
лишенное рук твоих.
Сомнение
Эти кусочки счастья —
горькие, как грейпфруты,
разве, питаясь ими,
сможет прожить человек?
И в тонкостенные капсулы —
их золотые сосуды —
как туда помещается
движение вскинутых век?
Я так боюсь сомненья:
головы ветер вскружит,
и застучит листвою цитрусовый побег.
Легкая поступь ночи
кому-то светильником служит.
Решимость
Я буду стоять с тобой на границе
так твердо, как небо стоит над землей.
Я буду стоять рядом,
чтоб ты мог опереться,
чтоб ты мог подняться.
Чтоб ты мог.
Я буду ластиться ковыльной и пряной
нежностью гретой на солнце степи.
Я буду стойкой и буду упрямой,
я буду подмогой.
И ты помоги
остаться рядом.
Бабочка
Моя душа отдыхает
на ладони твоей:
на теплом зеленом листе
вынырнувшая
из коконовой темноты
бабочка
расправляет крылья,
и цветной пыльцой
припорошен лист,
и сияют глаза
на подкрыльях —
моя душа
на свету любви
набирает силы.
VII. «Вообще-то я мама хоккеиста. Но он на фронте…»
Диванная мать
Вообще-то я мама хоккеиста. Но он на фронте.
Мама хоккеиста держит удар как никто:
– Мама, мне сломали три ребра!
– Мама, надо купить новые коньки!
– Мама, положи в посылку летние берцы!
Да, теперь я диванная мама.
Но это невыносимая роль.
Диванной маме ничего не говорят. Она все додумывает сама:
– Ты ешь?
– Ем.
– Ты спишь?
– Иногда.
– Ты где?
Молчание.
Одно хорошо: к броне и каске привык.
К труду был готов, теперь к обороне.
А перед глазами картина: несется рослый детина с баулом с себя размером,
за ним пыхчу я с двумя клюшками наперевес.
Таксисты разбегаются. Снесут же. Это мы на игру опаздываем.
Я и теперь так смогу: он с пулеметом, а я сзади с боекомплектом.
От такого зрелища полягут обе стороны. От смеха.
Так, глядишь, и победим.
А если какой дрон привяжется, посмотрю в камеру и спрошу противным голосом:
– А кто зубы с утра не почистил?
Диванная мама, что она может?
Носки вязать. Сети плести. Это не по мне.
Мне б стратегию обговорить в Генштабе с генералами под рюмочку.
Но все знакомые генералы в отставке…
Но я кое-что еще могу. Меня на игру брали талисманом. Карманный Хоттабыч.
Волосы из бороды не рвала, но в измененное состояние входила.
И что делала – напрочь не помню.
Говорят, я кричала весь матч:
– Левее, левее пасуй! Куда ж ты, дубина! Вы чего на парня лезете!
При мне выигрывали всегда, и с приличным счетом.
Правда, пару раз засчитали техническое поражение
за вмешательство в игру посторонних лиц.
Но это я что-то не то крикнула про судью.
Я бы и сейчас смогла.
Не в смысле судью критиковать, а воздействовать.
Возможно, по ночам я так и делаю – но ничего не помню.
Тут ведь какая штука: надо видеть все поле.
Как генералы говорят – театр военных действий.
А для этого мне надо вырасти, как Родина-мать.
Вот стою я, такая огроменная, помогаю парням. Гром стоит над Днепром.
А сын своим:
– А, это мама, стратегически зашла, мама может!
А на том берегу тоже ведь мамашки.
Вот я и думаю, может, сказать:
– Девки, забирайте своих домой, харе дурить.
Может, услышат?! А если что темное опять колдовать начнут,
так я ж тут стою, огромная и с клюшкой.
И мы по-любому победим.
Связь
Снова ожидание, может, опоздание,
может, опознание – подступает тьма.
Мечется по космосу, внутреннему полису
луч слепого поиска – как я не права.
Связь – это тесно, связь – это вместе.
Господи, как же нужны слова,
что вырываются, в мозге взрываются,
в сердце отражаются – и опять жива.
Молчание в эфире – говоришь себе:
«Не фони, не стоит серфить на волне».
Радиочастоты, вышки, сети, соты —
все сигналы мимо, все слова не мне.
Связь – это тесно, связь – это вместе.
Господи, как же нужны слова,
что вырываются, в мозге взрываются,
в сердце отражаются – и опять жива.
Годы ожидания – мера расстояния,
до контакта бездна гулкой тишины.
Вдруг воспоминание: у крыльца старушка,
весточку сыночек ей прислал с войны.
Связь – это тесно, связь – это вместе.
Господи, как же нужны слова,
что вырываются, в мозге взрываются,
в сердце отражаются – и опять жива.
Неоправданная надежда
Эти метки далекого взрыва
проживают не в мыслях, а клетках:
мы прошиты насквозь узелками
испытаний далеких предков.
Мы четвертое поколенье
покалеченных без возврата,
пребывающих в убежденье,
что войною идет брат на брата.
Метки страха взрывают сердце,
метки боли калечат судьбы,
и не видно, на что опереться,
всюду слышится голос трубный.
Но рожденные нами дети
не несут давних меток страха,
и на них разрывается в клочья
та смирительная рубаха,
запелёнатые в которой
мы не можем никак решиться
сбросить правила, как оковы,
чтобы мир мог иначе случиться.
И выходят они иные,
как свободная поросль лесная,
ясноглазые, молодые,
с предустановленным знаньем —
этот мир изначально светел,
этот свет проникает повсюду.
Наши великолепные дети —
появление их сродни чуду.
Но и мы отраженным светом
вдруг засветимся, исцеляясь,
пропадут бесполезные метки,
и свобода нас встретит, сияя.
Ярость
Белая ярость
предельная воля к жизни
чахлое дохлое затхлое сгнившее