Но «чибисы», отчего-то вдруг оробев или спохватившись, забормотали, что их «не так поняли», что они просто хотели «более точно договориться», чтобы «иметь прежде всего хорошее настроение» в работе.
— Что у вас тут происходит? — раздался голос вошедшего Пети Мельникова.
— Недоразумение, не совсем поняли друг друга… бывает… Нам сразу не объяснили… — сбивчиво забормотали «чибисы».
Ответ «чибисов», к тому же сопровождаемый холодными взглядами Гриши, Матвея и Севы, показался Пете малоубедительным. Но, привыкнув, как секретарь комсомола, сначала рассмотреть со всех сторон каждый случай, а потом делать заключение, он не стал задерживать общее внимание на высказываниях, которые сам не слышал.
В начале двенадцатого все разошлись, задержался еще один Гриша. Он стал убеждать Петю «немедленно выгнать из семерки этих двух сквалыг», как он назвал близнецов-«чибисов». Но тот спокойно встретил этот неожиданный натиск.
— Вот уже и «сквалыги»! А ведь ты же сам посоветовал взять их в нашу семерку: ребята трезвые, хорошие токари… и к тому же спортсмены, боксеры среднего веса, выносливые, крепкие…
— А вот, оказывается, не те люди! — возмущенно ворчал Гриша.
— Ну… надо что-то и учесть в условиях жизни «чибисов». Ты же сам мне рассказывал, что выросли они без отца. На руках у них мать, больная женщина. Потом еще бабушка-богомолка… тяжелый, озлобленный характер. Этим парням, конечно, не так уж легко живется… Ничего, Гриша, мы из них сделаем настоящих людей!
— Что ж, попробуем… — неопределенно пробормотал Гриша, с тем и ушел.
— Трудную ты себе жизнь назначил, — осторожно сказала Марья Григорьевна.
— Ты о чем, мама?
— Да вот об этой вашей комсомольско-молодежной бригаде. По силам ли тебе это будет?
— Здоровье у меня, мама, сама знаешь, довольно крепкое.
— А все-таки здоровье не какое-нибудь богатырское. Нынешний год у тебя выдался и без того занятый до краев. Секретарем комсомола тебя избрали… «освобожденной» такой должности пока что на заводе нету. Значит, совместительство. Работа комсомольская, как я по опыту своей молодости отлично знаю, забирает уйму времени и душевных сил. Твоя работа в конструкторской почти сплошь на срочных заданиях…
— Скажи, мама, к чему ведут твои рассуждения?
— Дойду, сынок, дойду. Ты у меня один остался, так могу я тебя поберечь? Неужели обязательно ты должен взвалить на себя и это ответственное дело?
— Видишь ли, мама… ты забываешь об одной, чрезвычайно требовательной стороне дела. Я абсолютно убежден, что у нас на заводе найдется множество достойных людей… Но что же делать, если беспокойная мысль о бригаде мне первому пришла в голову и не дает покоя?.. Что же, мне умолчать о ней и словно в землю закопать? Но ведь это все равно, что отречься от собственной души! И это, прости меня, мама, было бы просто бесчестно также и перед тобой! Скажи, мог ли бы тогда я прямо смотреть тебе в глаза? Нет, мамочка, настоящее убеждение деятельно, стремительно, его остановить невозможно!
— Да уж ладно… понимаю… — уступая, вздохнула Марья Григорьевна. Ей хотелось еще кое о чем напомнить, но она пожалела уставшего сына и, как часто эти годы бывало, задумалась одна, сама по себе. Без малого в течение всего августа у Пети еще запланированы два часа после работы на занятия с Галиной по математике и литературе. «Ему бы после работы передохнуть, а он торопится к этой… непредвиденной ученице, втолковывает срочно серьезные знания в ее беспечную голову. В прошлом году она на испытаниях сразу «срезалась»… так вот теперь за него схватилась… два часа занимаются, а потом Галине захочется куда-нибудь в парк или в «Эрмитаж» на оперетту!.. Петя не сможет ей отказать. Галине и невдомек, что из-за гулянья с ней у Пети потом считанное время остается для других дел — поважнее— и так вот… без передышки до самой ночи!»
Петя уже спал, а мать все еще думала о нем, о трудной и беспокойной жизни, которую он «сам себе назначил», но спорить с этим было уже невозможно.
Марья Григорьевна не знала, что занятия с Галиной требовали от Пети большого терпения. Ее внимание быстро рассеивалось, и, едва высидев полчаса, она уже просила: «Ну сделаем хоть самый маленький перерыв!»
Потом, четверть часа спустя, она жалобным тоном спрашивала:
— Ты, кажется, собрался меня сегодня жестоко «гонять» по курсу?
— Обязательно! Для твоей и моей будущей радости я даже обязан так поступать, — ласково и строго отвечал Петя.
— А после этой «гонки» мы пойдем с тобой прогуляться?
— Пойдем. Только отвечай мне правильно.
После занятий, когда они уже сидели в парке, Галина однажды упрекнула, что иногда он «возмутительно» запаздывает.
— Я хочу, чтобы ты уже был у меня, а тебя нет и нет! — обиженно повторяла она. — И все из-за этой вашей бригады, и зачем только вы ее выдумали?.. А ты кто? Директор завода? Главный технолог?.. Твоя ли это забота — даже смешно!.. Неужели тебе приятно голову ломать, терять массу времени, когда эта заводская автоматика великолепно без тебя начнется и кончится?
— Но почему же без меня, когда я, наоборот, как раз хочу вложить в это дело и что-то свое, полезное и нужное? — растерявшись от этого неожиданного поворота разговора, сказал Петя. — И, прости, как можешь ты, будущий инженер, так относиться к технике?
— Будь спокоен! — прервала Галина, в ее голосе послышался высокомерный смешок, — Я, как инженер, буду точно выполнять свои служебные обязанности… Но уж треть моей жизни я никому не отдам, ни-ко-му! Треть моей жизни всегда будет у меня, у меня… вот здесь! — И Галина, сжав пальцы, несколько раз потрясла маленьким, крепким кулачком. — Треть жизни всегда была и будет моя, моя!
— Треть жизни… — невольно повторил Петя. — Как это понять?
— Очень просто! — усмехнулась Галина. — В сутках двадцать четыре часа? Так! Восемь часов я сплю… Вижу я сны или не вижу, никто не может на это повлиять — это мое, только мое. Но вот утро… и тут уже начинается не мое, потому что все это обязана делать: учиться в школе, повиноваться старшим, потом учиться в вузе, где-то служить, повиноваться начальству, и ведь это будет продолжаться до-олго, до самой старости… по восемь часов каждый день! Это же будут тысячи часов, которые я отдаю государству… да нет, это уж больше, чем восемь часов в день!
— Не всегда будет по восемь часов, — поправил Петя, — у нас на заводе уже перешли на семичасовой рабочий день, а потом перейдем и на шестичасовой.
— Ну… пусть семь, пожалуйста. Служебные часы кончены. Далее часы «пик», всюду стояние в очередях ко всем видам транспорта, толкучка, теснота. Ах, скорей бы домой добраться! И вот я дома, за обедом. Я переоделась и сняла с себя все следы дневных забот и сутолоки, и вот последняя треть дня, и я могу наслаждаться, как хочу! Само собой, это уже далеко не треть, а это всего от семи-восьми часов до двенадцати… н-но, извините, уж это — только мое время, я его ни-ко-му не отдам… да, да!.. Ведь для наслаждения жизнью остаются человеку только эти часы, только мои часы и твои, правда?
— Видишь ли, — снова поправил Петя, — я как-то не умел да и не представлял себе никогда, что можно вот так разграничивать время жизни: «мое» и «не мое».
— Но если ты делаешь что-то для завода? — настаивала на своем Галина. — Ну, например, вот эта… бригада? Неужели об этом ты скажешь тоже «мое»?
— Да, это и мое, обязательно мое! — твердо сказал Петя. — Вот ты говоришь: «наслаждаться жизнью»…
— Иначе и нет жизни! — упрямо и капризно прервала Галина. — Я вижу, ты опять хочешь спорить… Тебе, это приятно — злить меня?
Она даже отвернулась, надеясь, что он огорчите этим и прекратит разговор, который она же сама так неосторожно начала. Но он, напротив, хотел. продолжать, она сразу увидела знакомый ей синеватый блеск его заискрившихся серых глаз.
— Неужели ты всерьез думаешь, что мне приятно злить тебя? — спросил Петя знакомым ей тихим голосом, когда хотел убедить ее. — Вот ты говоришь о наслаждении жизнью. А что ты вкладываешь в это слово, какой смысл?
— Да зачем мне смысл? — капризно усмехнулась Галина. — Мне нужно удовольствие, веселье… ради самого веселья и наслаждения… вот, на тебе!
— Бывает наслаждение музыкой, произведениями искусства, мы наслаждаемся, наконец, и духовной и физической радостью труда… Но сейчас мне кажется, что ты проповедуешь некий суррогат… может быть, несколько вольно, я назвал бы такие желания наслажденством…
— «Наслажденство…» — повторила она, надув румяные губы. — А я, значит, наслажденка?
Галина вдруг засмеялась и по-детски захлопала в ладоши.
— Ах! Знаю, знаю, кому это слово подходит… ну, как есть о ней, о ней! Это тетя Эльза, вторая жена моего дяди Ивана Семеновича! Эльза — типичная «наслажденка»!
Петя засмеялся тоже, а потом сказал серьезно:
— Неужели тебе хочется походить на тетю Эльзу? Я. ее, кстати, только потому и переношу, что она сидит за одним столом с тобой.
— Эльза вышла замуж за моего старого дядю и считает, что он должен ее «ублажать и всячески холить», — явно передразнивая, расхохоталась Галина. — До чего же она нелепа, эта наша «наслажденка»! — И Галина стала очень похоже изображать тетю Эльзу. Потом, вдоволь позабавясь, все-таки досказала то, что у нее просилось на язык несколько минут назад.
— Но, Петенька, милый… ты ведь перебил мою мысль… а я хотела сказать, что время, когда мы можем быть вместе, я ни-ко-му не отдам!.. И тебя, милый, милый, прошу: не растрачивай это время, храни для себя и для меня. Вот теперь ты представляешь себе, как я злюсь и тоскую, когда в эти мои часы тебя нет со мной!. Ну, понял мою «арифметику»? — Галина нежно и просительно взглянула ему в глаза. — Ну… что ты молчишь?
— Ты просто еще очень молода и не понимаешь, какой смысл заключается в этом твоем разделении времени: «мое» и «не мое».
— Ни о каком там смысле я и не думаю! А только о том, как для меня лучше! — рассмеялась Галина. Но, заметив сумрачную тень на лице Пети, встревожилась — Милый, что с тобой? Ах, не надо было затевать этот разговор! Прости меня, прости!