После обеда все тот же расторопный Шуляк привел меня в небольшую комнату. Она находилась в казарме и раньше служила, видимо, кухней. Об этом не трудно было догадаться. Осталось незаделанным окно, через которое подавалась пища. Окно выходило в ту часть казармы, где жили красноармейцы, и я всегда слышал и видел, что там происходило.
Я растянулся на старой красноармейской кровати. Уставшее тело отдыхало под прохладной простыней. Я думал о Фаязове, о случае в кишлаке Вахан, и почему-то в моем сознании оживал тяжкий, как кошмар, путь от Оша до Хорога.
Уснул я быстро, и ночью мне приснился сон, будто я соскочил с верблюда и почему-то бросился в озеро. Плыву, яростно работая руками, и оглядываюсь, а меня догоняют бандиты, злорадно улюлюкая. Сонный, я вскочил с койки и пытался бежать, но, открывая дверь, проснулся. Весь потный, испуганный, я лег на койку и долго не мог уснуть.
Мое первое занятие
Первые два дня пролетели незаметно. Я старался приглядеться к заставе, к бойцам, как-то включиться в жизнь пограничников. Сразу попросился в ночной наряд. Фаязову это, видимо, понравилось.
Застава находилась недалеко от кишлака Рын. Но был еще один кишлак Рын, который я увидел, возвращаясь после ночного обхода вместе с командиром отделения Максимовым. Он назывался «Старый Рын».
Это был необычный кишлак. Когда Максимов показал мне его, я очень удивился. То, что я увидел, трудно было назвать кишлаком. Встречаются иногда по рекам высокие обрывы, источенные норами, в которых живут береговые ласточки. Перед нами был такой же обрыв горы, похожий на высокую стену, только изрытый пещерами, но здесь жили не ласточки, а люди. Они ютились в трех десятках пещер — черных, закопченных, как древние печи для обжига извести.
Мы с Максимовым ехали мимо него утром, возвращаясь на заставу после ночного обхода. Из нор вился дым, будто гора тлела изнутри. Обрыв был из серого песка, перемешанного с синей галькой, и напоминал застывшее крошево — бугристое, густо изрытое большими и малыми отверстиями самых разных форм.
Возле верхней дыры появилась девушка, высокая, гибкая, босая, в рваном платье, с длинными черными косами. Заметив внизу нас, она откинула рукой спадавшие на глаза волосы. Она была на редкость красива. Мы рассматривали ее до тех пор, пока она не показала нам язык и не расхохоталась. Максимов шутливо погрозил ей пальцем.
— И как только там люди живут? — проговорил он, когда мы тронули коней. — Будто звери, в пещерах…
— Ничего, — ответил я. — Будут жить лучше. Советская власть и здесь укрепится прочно.
Приехав на заставу и немного отдохнув, я вышел во двор. Он был обнесен глиняным забором — дувалом. Бо́льшую часть двора занимала казарма — длинное глиняное строение с плоской крышей, покрытой саманом. Перед казармой стояли новенький турник и новые брусья. К дувалу примыкал глиняный навес. Из-под него доносились голоса, пофыркиванье лошадей.
Около турника, независимо заложив за спину руки, прохаживался старшина Прищепа — коренастый человек небольшого роста с нарочито суровым лицом. Старшина шел пружинистым шагом, по-хозяйски поглядывая на солдат.
— А ну, живей! Тянутся, як сонные!
Красноармейцы суетились, спешили. Видно, они привыкли беспрекословно подчиняться старшине, уважали его и немного даже побаивались.
Я удивился. Пора было начинать политические занятия, а тут куда-то строили людей.
— Застава-а-а, ста-а-но-о-ви-и-сь! — протяжно крикнул старшина.
В недоумении я остановился недалеко от строя. Прищепа не заметил меня.
— Куда вы строите людей? — спросил я.
Старшина повернулся ко мне и твердо сказал:
— На кавподготовку.
— По расписанию — политические занятия.
— Так начальник их видминыв, — невозмутимо объяснил старшина.
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я впервые стоял перед строем заставы, не зная, что мне делать. Надо было принять какое-то решение. Но старшина посчитал вопрос исчерпанным, и его зычный бас загремел на весь двор:
— Застава-а-а!
— Отставить! — крикнул я. — Расседлать лошадей и собрать личный состав в Ленинский уголок!
Старшина удивленно уставился на меня, но потом приказал расседлать коней. Делал он это с явной неохотой.
— Инспекторьска на носу, товарищ политрук. Нам выучка нужна, а говорильня може обождаты, — убежденно сказал он.
Кровь бросилась мне в лицо.
— Кто вам сказал, что политические занятия — говорильня? С каких это пор кавподготовка стала важнее политической?
Старшина молчал.
Мы зашли в Ленинский уголок. Это была та же казарма, с той только разницей, что здесь, кроме коек и тумбочек, стоял стол, покрытый красной выцветшей материей, и на стене висела старая, зелено-бурая, замусоленная, во многих местах заклеенная белыми полосками бумаги географическая карта. Скамеек не было. Красноармейцы сидели на кроватях.
Среди них я увидел степенного Кравцова, веселого Шуляка, повара Дворянова. На самой задней койке склонился над тетрадкой Максимов. Это был единственный человек, с которым я успел поближе познакомиться, так как мы вместе были в ночном наряде. По его лицу, то задумчивому, то оживленному, я судил о том внимании, с каким меня слушали все.
Безучастно сидел один Прищепа. Он низко наклонился над столом, прикрыв лицо ладонью, словно загораживался от меня.
В конце занятия, по моей просьбе, красноармеец Мир-Мухамедов стал перечислять союзные республики. Он слабо знал русский язык, путался, безбожно коверкал слова:
— Грузина… Белорус… Казах…
Только сейчас Прищепа поднял голову и с живым участием взглянул на бойца. Его глаза улыбались. Трудно было понять, радуется он или удивляется.
— А еще? — продолжал я спрашивать бойца.
Мир-Мухамедов мучительно напрягал память, морщил лоб, но ничего вспомнить не мог. Новенькая, непомерно большая гимнастерка топорщилась на его тонкой фигуре. Она висела почти до колен, а ворот был настолько велик, что свободно вместил бы две мухамедовские шеи.
— А дэ ты служишь? Дэ? — сердито спросил вдруг Прищепа.
— А-а-а… Памир-республика.
Красноармейцы грохнули. Распираемый смехом, старшина вскочил и весело загремел:
— Яка ж вона у черта республика?! Хлопче? Памир — область.
— Таджикистан, — поправился смущенный Мир-Мухамедов.
— Правильно! — закричал старшина. — А покажи на карте? А?! Найдешь?
Красноармеец робко подошел к карте. Он долго водил по ней пальцем, потом остановился.
— Москва, — прошептал он про себя, но все услышали.
Напряжение в аудитории нарастало. Внимание красноармейцев было приковано к пальцу Мир-Мухамедова.
— Ныжче. Ныжче, — шептал Шуляк.
Красноармеец согнулся, присел. Палец его уже скользил по Афганистану. На выручку подошел Дворянов, но и он не мог найти.
— Це Индия, хлопче! — не выдержал Прищепа и тоже подошел к карте.
— Покажите им, старшина, — сказал я.
В глазах Прищепы погасли озорные огоньки. Отстранив красноармейцев, он смело ткнул пальцем в карту, а потом уже по складам прочитал:
— Кир-ги-зия… — Он очень удивился. — Нет. А дэ вин? Дэ? — шептал старшина и усиленно искал. Но, как назло, не мог найти. По его застывшей, сжавшейся фигуре было видно, как с каждой секундой нарастает в нем тревога. — Дэ ж вин?! — простонал Прищепа и растерянно взглянул на притихшую аудиторию.
В Ленинском уголке стояла выжидательная тишина. Красноармейцы улыбались и многозначительно переглядывались между собою. Зазвонил в рельс дежурный — конец занятий. Прищепа вздрогнул. Палец его торопливо заскользил по карте. Красноармейцы выходили, насмешливо поглядывая на согнутую спину старшины.
— Брось, старшина, завтра найдем, — посмеиваясь, заметил Максимов.
Старшина не ответил. Он еще больше сжался и продолжал искать. Я подошел к нему. Прищепа поднялся — потный, посрамленный, с поблекшим лицом — и прогудел:
— Нема!
— Вот же, — показал я.
— Тьфу! Я тут сто раз дывывся, — сокрушенно развел руками Прищепа.
Дежурный сообщил, что меня срочно вызывает начальник заставы. Я поспешил в канцелярию. За столом брился Фаязов. На столе стояли жестяная кружка, мыльница, помазок. На ящике, который служил сейфом, лежали гимнастерка и ремень. Начальник заставы был в майке, обнажавшей полные, округлые плечи, крепкие руки и широкую волосатую грудь.
— А-а, комиссар?! — Фаязов резко поднялся. Губы его зло подрагивали.
Я понял, что будет буря.
— Не комиссар, а политрук, — поправил я. — И ничего здесь нет смешного.
Глаза Фаязова прищурились.
— Я не смеюсь… Но я не позволю отменять мои приказы! — Он стукнул кулаком по столу.
— Смотря какие.
— Что?! Любые! — Фаязов был вне себя. — Кто здесь начальник? Кто командует заставой?
— Вы, — мягко сказал я. — Но отменять неправильные приказы буду я. Меня для этого сюда прислали.
Фаязов бросил бритву и, опираясь руками на стол, сильно подался вперед.
— Отменять?! — закричал он. — Кто тебе это позволил?
— Партия!
— Я тоже коммунист! — крикнул он.
— Поэтому я думаю, что мы, как коммунисты, найдем общий язык.
Фаязов так взглянул на меня, что я понял: примирения не будет.
Я присел на скамейку. В канцелярии был только один стул, на котором сидел начальник.
— Ты думаешь, что если я таджик, то за мною надо следить? — спросил Фаязов.
— Нет. Я так не думаю.
Фаязов молчал. В недобрых, сжатых с силой губах застыло упорство. Такого нелегко поколебать. Предстояла тяжелая борьба.
Савсан
В воскресенье мы с Максимовым отправились на охоту. Вволю полазили по горам, и к полудню нам удалось подстрелить двух архаров. Мы потащили их на заставу. Спускаясь по отлогому скату, заметили на вершине горы еще одно стадо архаров. Козлы брели среди камней. Архары были довольно далеко. Я выстрелил, чтобы попугать их, и убил одного. Максимов полез за ним, а я, присев на камень, закурил.