— Косарев, Беланов, сюда! Остальные останьтесь у пулемета! — приказал Гласов.
Беланов в прошлом был радистом. Косарев протискался к нему и, запыхавшись, крикнул:
— Работенка для тебя нашлась. Скорее наверх, политрук требует! Две рации нам привезли. Давай быстро, устанавливай связь!
Весть о том, что в футлярах мотоциклов найдены рации, молниеносно облетела всех пограничников.
— Ну, теперь заживем! — говорил боец Дариченко в левом блокгаузе. — И подмогу можно будет вызвать, и со всеми связаться. Радио — великое дело! Теперь и в Кремле нас могут услышать! — Ну, это ты, брат, перехватил! — засмеялся москвич Герасимов. — До Кремля отсюда далековато, а вот со штабом армии связаться можно. Я, брат, в этом деле тоже кое-что кумекаю.
Дариченко молчал. Радио он знал слабо и спорить с Герасимовым не хотел. Он следил из бойницы за лугом, откуда уже тянуло сладковатым запахом тления.
В тючках, привязанных к багажникам мотоциклов, пограничники нашли несколько кусков мыла, печенье, сухую колбасу, альбом с видами Вены, чистую одежду, бритвенные приборы и нераспечатанные колоды карт в навощенной бумаге.
— Это тебе, Анфиса! — торжественно заявил Гласов. — Пострадавшие от войны обмундировываются за счет противника. — И он протянул Лопатиной новенькие альпаговые брюки и шерстяной зеленоватый свитер.
— Вот кстати! Спасибо! — сказала Анфиса и, разглядывая брюки, добавила: — Я из них сошью себе юбку.
В полевой сумке одного из убитых нашлись полевые карты-двухверстки, на которых был обозначен маршрут частей первого удара, и большая карта общего пользования, подбитая шелком.
— Карты возят, а по картам ездить не научились! — с видимым пренебрежением сказал повар заставы Коровников.
— Пьяные, — заметил Зикин. — Ты же помнишь, какой дух от них шел, когда обыскивали? Наглотались шнапса — и глаза им застлало!
Никитин расстелил на полу большую карту на шелковой подкладке и принялся искать родные края.
— Названия наши, а буквы немецкие. Чудно! — сказал он, водя пальцем по карте. — Загодя все подготовили!
— Вот и Волга твоя, Никитин, — указал помогавший ему Зикин.
— Видишь, куда целят? На Москву! — сказал, вздохнув, Никитин. — Все города паши главные поподчеркивали, колечками поокружили, будто свои собственные.
— Ничего, Никитин, выстоим. Печалиться рано, — сказал, приседая на корточки около карты, ездовой Василий Перепечкин.
— А после войны новые песни сложат люди. Получше твоей любимой про Волгу… Песню о Буге, скажем… И кто знает, возможно, в песенке той и нас вспомянут. Ведь иного выхода у нас нет — либо победа, либо смерть!
— Да, живыми сдаваться — все равно, что в петлю самому лезть, — согласился Зикин. — А эти, что нас окружили, почешутся еще. Помяните мое слово. Радио Беланов поправит, вызовем всех, пришлют нам подмогу, да ка-ак ударим!
Даже когда обнаружилось, что обе рации неисправны и Беланов решительно ничего не мог сделать для того, чтобы связаться со штабом армии в Луцке, все же люди заставы не теряли надежды на помощь, на прорыв окружения.
Если бы они могли хотя бы прослушать сводку Главного Командования Красной Армии за 23 июня 1941 года!
Утром 24 июня вся советская страна, кроме маленького пограничного гарнизона в Скоморохах и подобных ему гарнизонов, отрезанных от главных сил Красной Армии, слушала по радио, читала в газетах:
«В течение дня противник стремился развить наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря, направляя главные свои усилия на ШАУЛЯЙСКОМ, КАУНАССКОМ, ГРОДНЕНСКО — ВОЛКОВЫССКОМ, КОБРИНСКОМ, ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКОМ, РАБА-РУССКОМ и БРОДСКОМ направлениях, но успеха не имел.
Все атаки противника на ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКОМ и БРОДСКОМ направлениях были отбиты с большими для него потерями. На ШАУЛЯЙСКОМ и РАВА-РУССКОМ направлениях противник, вклинившийся с утра в нашу территорию, во второй половине дня контратаками наших войск был разбит и отброшен за госграницу; при этом на ШАУЛЯЙСКОМ направлении нашим артогнем уничтожено до 300 танков противника.
На БЕЛОСТОКСКОМ и БРЕСТСКОМ направлениях после ожесточенных боев противнику удалось потеснить наши части прикрытия и занять КОЛЕНО, ЛОМЖУ и БРЕСТ».
Даже из этой лаконической сводки Главного Командования Красной Армии люди заставы в Скоморохах могли бы узнать размах военных операций с первых же дней войны. Им бы стало понятным, почему так усилилась к полудню 23 июня артиллерийская канонада на юго-западе, за Пархачами. Там, на рава-русском направлении, паши войска, среди них и пограничники, перешли в контратаку, отбросили захватчиков за пограничную линию и погнали их обратно вглубь Польши. Советские конники за Рава-Русской пробовали крепость и остроту своих клинков на спинах и головах побежавших обратно гитлеровцев.
Изрубленные гитлеровцы сотнями валялись на лугах и в просеках, ведущих к Гребенной, Белзецу и Томашуву.
Но ни Лопатин, ни Гласов, ни Галченков, ни все другие защитники фольварка вблизи Скоморох ничего этого не знали и не могли догадаться, почему батальон под командой оберст-лейтенанта Шмидта, осаждавший заставу, с наступлением сумерек снялся и, оставив непогребенными своих солдат, двинулся по дороге на Владимир-Волынский.
Под Владимир-Волынском завязались тяжелые, кровопролитные бои. Противнику приходилось бросать все новые батальоны на поддержку прорвавшихся вперед легких танков генерала фон Клейста, чтобы избежать того, что произошло под Рава-Русской.
Пограничники Скомороховской заставы не слушали радио и не знали, что происходит у них за спиной, на востоке, откуда доносились перекаты орудийной канонады, то затихающей временами, то вспыхивающей с новой, нарастающей силой.
Однако верные воинскому долгу, зная, что границу без приказа оставлять нельзя, что часовой, заступивший на пост, должен стоять насмерть, что бы ни происходило вокруг, советские бойцы продолжали нести службу, охраняя пограничную полосу от Скоморох до Илькович.
Третий день войны прошел на редкость спокойно. Ни атак, ни орудийного обстрела. Лишь трескотня автоматов раздавалась у церкви, где немецкие солдаты по приказу лейтенанта жандармерии Бурбенкера расстреливали ворон, свивших гнезда на высоких яворах и берестах.
6. РУШАТСЯ ЭТАЖИ
Исчезая в буераках и оврагах, вьется параллельно течению Западного Буга пыльная проселочная дорога. Между ней и рекой тянется пограничная полоса с лугами, лощинами, кустарником, хуторами, а то и целыми селами, лежащими у самого берега.
Уже за пограничной полосой стоит на бугре в саду домик Никиты Пеньковского. Внизу, в овраге, немилосердно пыля, то и дело проскакивают немецкие связные на мотоциклах, проезжают грузовики и лимузины с солдатами и офицерами. Их саперы не пытаются восстановить взорванный мост в Ильковичах, заставляя, таким образом, немецкие машины идти в объезд на добрых километра два, да еще на первой скорости.
Однако не проезжие немцы интересуют вышедшего спозаранку Никиту Пеньковского. В полуверсте от своего дома, на подступах к Бугу, он видит хорошо знакомое с детства здание, занятое заставой. Углы его кое-где вырваны, стены пробиты; в черепичной крыше зияет несколько дыр, водосточная труба, искореженная взрывной волной, торчит, как пушка, из левого угла здания.
Хоть давно высыпались там оконные стекла и взломана фугасными снарядами вековая кладка кирпичных стен, дом фольварка попрежнему высится на холме посреди черного пепелища и над ним вьется, особенно яркое в утренних лучах подымающегося солнца, алое советское знамя.
Ворота фольварка разбиты вдребезги, проволочная ограда местами прорвана прямыми попаданиями снарядов и перерезана саперными ножницами. Узенькие, чуть заметные отсюда тропочки протянулись в овсе и пшенице к этому дому, тропочки, по которым к людям тринадцатой заставы уже не раз подползала смерть.
Но дом живет.
Тонкий голубоватый дымок поднимается из трубы к чистому утреннему небу, растворяясь в синеве. Должно быть, повара заставы, как и в мирное время, готовят завтрак для гарнизона.
А те, кто вытоптал колхозные овсы, кто шагал по Карбовскому лугу, уминая подорожник и лютики своими тяжелыми гофрированными подметками, валяются убитыми вокруг. Один из них, издали похожий на пугало, повис прямо на заборе, уцепившись в предсмертной судороге за колючую проволоку.
Все это видит стариковскими, но еще зоркими глазами Никита Пеньковский. Он шевелит от напряжения густыми, сросшимися над переносицей бровями. Но, радуясь дымку над заставой, старик замечает и то, от чего тревожно сжимается его сердце.
Четверка коней с зарядным ящиком и длинностволой пушкой останавливается возле моста в Ильковичах. Ездовые быстро распрягают лошадей и уводят их на зады села, оставляя пушку артиллеристам. Несколько немецких орудий на конной тяге поворачивают в Скоморохи. Проходит несколько минут, и Пеньковский видит, что артиллеристы выкатывают их на позицию за хатой Бецелюка. Одно орудие они устанавливают во дворе Бойчука. Под старым вязом в Ильковичах, около усадьбы Григория Гурского, также появляется расчехленный орудийный ствол. На задах хутора Задворье, совсем близко от заставы, фашисты суетятся у пушек, открывают снарядные ящики.
— Ой, лышенько, що ж то будэ! — слышит у себя за спиной голос жены Никита Пеньковский. — Там же дети, женщины! — Она утирает слезы вышитым краем передника и тоже не может оторвать глаз от заставы.
Одно за другим орудия поворачивают свои зеленые стволы с ребристыми надульниками в одном направлении — на дом с выбитыми стеклами, чуть пониже знамени, вьющегося над черепичной крышей.
…Уже от первого залпа облако розовой пыли взлетает над домом и долго висит в утреннем воздухе. Разлетаются во все стороны кирпичи старой кладки, и топко визжит где-то рядом над головами, еще, должно быть, горячий, снарядный осколок.
— Ой, лышенько, да разве так можно, целая дивизия на такую маленькую кучку людей? Хиба ж так воюють? — причитает жена Пеньковского.