Граница за Берлином
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Жаркий майский день клонился к вечеру, когда мы въехали в город. Здесь располагалась воинская часть, в которой мне предстояло продолжить службу.
Черепичные кровли и мощенные булыжником улицы, характерные для Германии, быстро наплывали на тачанку и квартал за кварталом оставались позади. В предвечерней пустоте, улиц гулко и дружно цокали четыре пары копыт. Ездовый молча перебирал вожжи и изредка понукал утомленных лошадей, пробежавших более сорока километров. Впереди конец улицы. Снова асфальт, снова обсаженная деревьями дорога на выезд.
— Куда же ты меня везешь? — спросил я солдата. — Весь город проехали…
— Да мы уже дома, — ответил он. — Вон и казармы.
Ездовый поправил съехавшую на затылок пилотку и, лихо гикнув, погнал лошадей рысью. Слева, недалеко от дороги, показался городок, отделенный от окраины широкой полосой садов.
Проехав еще с полсотни метров вдоль сада, Мы круто свернули к военному городку. Впереди показалась въездная арка, а по обе стороны от нее и в глубине — серые громады угрюмых четырехэтажных зданий.
Часовой у арки остановил нас и потребовал документы.
Вскоре к нам подошел капитан.
— В чем дело, товарищ лейтенант? — спросил он и добавил: — Дежурный по полку к вашим услугам.
Я доложил, откуда прибыл, и предъявил документы. Пока капитан знакомился с бумагами, я рассматривал его.
Весь он был вычищен и выглажен; новенький ремень и портупея поскрипывали при каждом движении; пуговицы, ордена, медали, пряжки ярко выделялись на гимнастерке. Черные брови на смуглом худощавом лице тоже выглядели приглаженными, а взгляд карих глаз казался несколько презрительным.
— Комм мит, — сказал капитан, улыбнувшись и забавно дернув своим подвижным носом.
Он повел меня в полковую офицерскую столовую, усадил за стол и сказал, что я могу спокойно ужинать, он пришлет связного, который уведет меня на ночлег.
— Ауфвидерзейн! Иду служить. Гуляйте! — капитан как бы нечаянно сдвинул фуражку на затылок и направился к выходу, сверкая начищенными сапогами; голенища их были сдвинуты вниз и плотно прилегали к икрам.
«Щеголь», — подумалось мне. Такие щеголи после войны встречались нередко, но это были либо молодежь — выпускники военных училищ, либо закоренелые штабники. В легкости и подчеркнутой аккуратности этого строевого капитана чувствовалось что-то наигранное.
Не успел я поужинать, как явился связной.
В комнате, куда мы пришли, оказались мои вещи, сваленные в углу. Связной объяснил, что здесь живет Горобский, — капитан, который меня встретил, — что я могу отдыхать на его койке и, пожелав спокойной ночи, ушел.
Койка, стол, три стула, простенький шкаф — все это привычно для глаза военного человека, давно покинувшего гражданский уют. Но большое зеркало в углу, дорогая скатерть с кистями почти до самого пола, шляпа и макинтош на вешалке — вещи, которые не часто встречались в офицерском быту.
Я завалился в роскошную постель и вскоре уснул.
— Гут морген! — услышал я над самым ухом и испуганно вскочил с постели. Около койки — капитан Горобский, в вытянутых руках у него — полотенце. Он приветливо улыбается и не устает повторять:
— Гут морген, камерад! Гут морген, камерад!
Мне становится неловко, а капитан, ничего не замечая, продолжает:
— Вы что же, милейший, проспали подъем, проспали зарядку?.. Этак и завтрак немудрено проспать. Или у вас в полку просыпались, кто когда вздумает?
— С дороги, — отвечал я, нехотя вылезая из мягкой постели. — А на такой перине действительно можно проспать. Давно не приходилось так нежиться.
— Шучу, шучу, — продолжал он. — Я уже доложил командиру полка о вашем прибытии, и он обещал принять вас сразу же после завтрака.
Почти весь день пришлось представляться начальству, знакомиться с сослуживцами, всем говорить, что я Грошев, что служил в таком-то полку, участвовал в боях там-то…
После обеда командир роты, старший лейтенант Блашенко, представил меня взводу. Когда командир спросил, будут ли вопросы, правофланговый, сухощавый и угловатый ефрейтор, вполне серьезно спросил:
— А он — строгий?
Послышались смешки, а Блашенко вспылил:
— Что за шутки в строю, Таранчик! — и потом сухо добавил: — Послужите — узнаете.
На этом и кончилось первое знакомство.
Блашенко показался мне человеком суровым и неприветливым. Продолговатое лицо, нос клювом, небольшие колючие глаза под широкими бровями и чуть сутулые плечи придавали ему вид таежного охотника.
В ротной канцелярии я спросил у него, что за человек ефрейтор Таранчик.
— Прикидывается чудаком, — подумав, ответил Блашенко, — а вообще-то парень занозистый. Вредного ничего не делает, но другой раз так уколет, что больно становится.
Больше я не задавал вопросов.
Перед вечером появилась возможность вселиться в назначенную комнату. Вместе со связным мы отправились к Горобскому. Тот укладывал вещи в чемодан. В комнате царил беспорядок. На полу валялись альбомы, конверты и какие-то коробки.
— Ах, это вы, милейший! — воскликнул он. — Проходите вот сюда… В комнате, как видите, безобразие, но это уже не имеет значения… Душа поет, а ноги пляшут. — И он притопнул ногой.
— Стало быть, есть причина.
— Э-э, да вы, я вижу, сухарь: не можете даже порадоваться с человеком, который едет домой, в Россию. В Р о с с и ю! Одно слово что значит — он шагнул ко мне и начал трясти за плечо, словно желал разбудить. — Нет, я вижу, вы — просто обрубок. Да вы представьте: пройти чуть не всю войну, да еще в разведке, пережить весь этот ад и… остаться живым. Живым остаться! И вот судьба в лице полкового писаря заготовила уже мне билет в Россию, в отпуск.
Не стыдно было и позавидовать такому счастливцу Ведь отпуска разрешали немногим и в первую очередь «старым», заслуженным фронтовикам. Полк же, в котором я служил раньше, расформирован, а на новом месте в графике отпусков я окажусь, очевидно, на последнем месте.
Поблагодарив капитана за приют, я направился к выходу.
— Приходите проводить! — крикнул вслед Горобский.
На новом месте в окружении малознакомых людей чувствуешь себя всегда несколько стесненно. Вот передо мной стоит взвод. В строю — молодые, внешне почти одинаковые люди. Каковы они?
Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные его уважают и выполняют приказания точно, в срок, со старанием. Чумаков отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за выполнением приказания. Стройный, высокий, безупречной выправки, он действительно может служить примером для любого солдата.
У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения Жизенский приказывает:
— Таранчик, бери станок!
— Не возьму, — отвечает Таранчик.
Чумаков сдвигает брови, раздвоенный подбородок чуть-чуть подается вперед, но он не вмешивается в разговор.
— Почему не возьмешь? — запальчиво опрашивает Жизенский.
— Первому номеру положено тело, а не станок.
— Но ведь вы всегда носили станок.
— Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть его второй номер несет. Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, — говорит Таранчик и кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.
— Давайте мне, — со вздохом говорит маленький, кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок «Максима», и они становятся в строй.
Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй — станок. Но ведь носил он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в мою сторону дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям…
На полигоне, когда отшумела учебная атака и был объявлен отдых, солдаты, обливаясь потом, собрались в круг, закурили. Полигон покрыт мелкой травой, изрезан траншеями и неглубокими балками.
Ефрейтор Таранчик расположился на самой высокой кочке, подвернув по-татарски ноги. Он не спеша обшарил карманы и, не найдя в них того, что искал, командирским тоном сказал:
— Солдат Журавлев — кисет!
— Соврал бы что-нибудь, — попросил Журавлев, подавая вышитый кисет.
— Врать не буду, — ответил Таранчик, скручивая «козью ножку», — а коли слухать будете, отчего ж не рассказать…
Видно было, что этот большой, несуразно скроенный человек занимал в коллективе особое место. Огромный, будто наклеенный, облупившийся от жары нос, здоровенные оттопыренные уши и большущий рот делали лицо смешным. Пилотка, хоть и была самого большого размера, не могла закрыть его продолговатую голову и едва держалась над ухом.
Стряхнув с шершавой ладони мелкую махорку, Таранчик глубоко затянулся крепким дымом и с торжественностью в голосе начал:
— То было, хлопцы, когда мы уже за Одер вышли. Да вы ж знаете, как тогда фрицы от нас бежали. Ох же, и драпали, скажу я вам. Гонимся мы за ними, из сил повыбивались, а не догоним, да и только. Посмотрел на нас маршал Рокоссовский, видит: от души стараются хлопцы, а отстают. Посадили тогда матушку-пехоту на танки — да за ними. Вот же где мы им пятки попридавливали! Влетаем в одну деревню, останавливаемся. Танкам заправиться надо, а пехота ж есть пехота: полдня просидела на танках, так и разминочка требуется. То-то ж и пляс устроили прямо на асфальте. Здорово получается!
— И ты плясал? — поинтересовался Жизенский.
— А как же! На фронте я считался добрым плясуном…
— Врет, — заметил Журавлев.
— Не мешай! — остановили его.
— Только мы расплясались, слышу: командир взвода кличет. Ох, и добрый же был у нас командир, хлопцы! — Таранчик плутовато скосил глаза в мою сторону и сокрушенно добавил: — Нет, такого командира я больше никогда уже не встречал… Подзывает он меня вместе с молдаваном Бентой и дает задание: прочесать с одной стороны полулицы. Я, конечно, старший. Хоть и был рядовым еще, а уже тогда доверяли. Заходим мы в крайний хауз, спрашиваем у хозяйки: «Солдаты есть?» — Нет, — говорит, — никс, нету». — Пошли на улицу. А у меня нюх собачий, это вы знаете (у кого махра есть, доразу учую). Обнюхал воздух — пахнет фрицами. Смотрю: под сараем солома свалена. Подхожу, а из соломы торчит подкованный ботинок и чуть-чуть этак пошевеливается. — Таранчик показал, как шевелился ботинок. — Ковырнул штыком, а он, дьявол, лежит и глаза прикрыл, будто мертвый, и винтовка рядом. «Вставай, — говорю, — чертова кукла!»… Поднимается этакая жердь, навроде меня, весь в соломе и руки — кверху. «Хитлер капут! Хитлер капут!» — бормочет. «И без тебя, — говорю, — знаем, что Гитлер капут, а вас, чертей, сколько тут?» Крутит башкой, «никс форштейн», говорит. Что с него возьмешь? Бента забрал у него винтовку. Я пошарил в соломе — еще четверых выкопал. А Бента собрал у фрицев винтовки и собрался их нести. «Дурак ты, — говорю. — Что ты, ишак что ли?» Вытащил из винтовок затворы, отдал их Бенте, а винтовки — «на плечо», а мы с Бентой — сзади, винтовки — «на руку». Так и прибыли до командира. Солдаты смеются: им что! А мне, конечно, попало от командира взвода, как полагается. «Почему, — говорит, — не разоружил?» — «Да как же, — говорю, — не разоружил: затворы-то вон все у Бенты». — «А штыки, — говорит, — зачем?» Ну, тут уж пришлось идти на храбрость… «Русский, — говорю, — штык трех немецких стоит. А нас — двое. Да нам не страшны шесть штыков, а их только пять. Чего ж тут бояться?»