— Ты чванливый сноб! — корил своего товарища нахохлившийся Брих. — У меня нет толстосума папаши, как у тебя! Я не стыжусь того, что моя мать прачка. Можешь насмехаться надо мной, мне наплевать!
— То, что твоя мать прачка, не имеет никакого отношения к тому, что ты мумия, Брих! Пришибленная личность, и баста! Держу пари, что деньги за уроки ты копишь в чулке, жмот!
— А ты спесивый болван, — кипятился Франтишек.
Ондру забавлял его гнев.
— Наддай, наддай, Брих! Ты шипишь, приятель, как разозленный кот!.. Ну, бросим это, хватит, надоело! Знаешь что, поедем-ка в субботу поплавать в Пиковице. Свои медяки ты оставь при себе, плачу я. Никаких отговорок, братец мой, мы же с тобой свои люди.
Сближала их и любовь к бесцельному хождению по берегу Влтавы. Шагая по каменистому берегу, Ондра бренчал на гитаре и орал во все горло какую-нибудь модную песенку, а Франтишек пытался насвистывать на окарине[3]. Наставали короткие дни примирения и неомраченной дружбы. Но зачастую и во время этих вылазок вспыхивали ссоры. Прохожие оборачивались на бранившихся парней.
— Иди один, я останусь здесь. Хватит с меня твоих разговоров!
Не раз после ссоры они возвращались в город порознь: Ондра поездом, в вагоне второго класса, Франтишек гордо шагал пешком; безмолвная окарина покоилась в его кармане, к горлу комком подступали упрямые слезы. «Ничтожество», — бормотал он, исполненный решимости раз и навсегда порвать с Ондрой. Но вскоре все повторялось сначала.
Однажды, когда раздавали полугодовые отметки, Брих с ликующим сердцем вернулся за свою парту. Он считал это победой над Ондрой, но тот быстро охладил его.
— Я тебе нисколько не завидую, — подлил Ондра ложку дегтя в радость Франтишка, — зубришь по ночам, желтый, как лимон. То-то маменька порадуется, а?
— Конечно, порадуется. Мне не нужно, как тебе, платить для того, чтобы получить хорошие отметки.
— Болтай что хочешь, — махнул рукой Ондржей и засмеялся.
Не получалось у них искренней дружбы, но не было и поводов для решительного и полного разрыва. Они ссорились и мирились изо дня в день, из месяца в месяц, не задумываясь над своей странной дружбой. Возможно, Ондра нуждался в наперснике, с которым можно было бы делиться своими любовными похождениями; описывая их, Раж всегда чуточку преувеличивал, зная, что смущает этими рассказами стыдливого и целомудренного товарища. Он любил похвастать и наслаждался тем, что Брих втайне завидует и восхищается.
Отец Ондржея — заправский жижковский богач — владел несколькими доходными домами, заселенными от подвала до чердака беднотой. Кроме того, ему принадлежал импозантный угловой дом на главной улице, а также большой магазин металлических товаров в центре города; там можно было купить все — от лезвия для бритья до дисковой пилы для лесопилки. С утра, как только поднимались железные шторы магазина, и до сумерек там, под всевидящим оком хозяина, суетились у прилавков запыхавшиеся продавцы. А хозяин, широко расставляя ноги, шагал по скрипучему паркету, — внушительная фигура! Под треск и звон автоматической кассы он приветствовал покупателей гомерическим смехом, звучавшим так, словно лопнуло паровое отопление. Старший Раж походил на старого добродушного сенбернара, греющегося на солнышке, — толстый, но в то же время подвижный и подчеркнуто бодрый. Полосатые брюки сами держались на его круглом брюшке.
И болтлив же он был!
— Каких-нибудь тридцать лет назад, — рассказывал он Франтишку, который скромно поедал за его столом обильный ужин, — меня никто не отличил бы от любого другого мальчишки с кирпичного завода. Я и не стыжусь этого! Так-то, гимназист! Сопли под носом, босые ноги и задница в дерюжке — вот как я выглядел, га-га-га! Я сам выбился в люди, никто меня не тащил. Вот как бывает на этом свете!
Он охотно давал советы, как разбогатеть, хотя его быстрое обогащение было делом случая. Главную роль в этом сыграла спекуляция в годы мировой войны, инфляция в побежденной Германии, а также кресло члена муниципалитета. Посадила его в это кресло политическая партия, интересы которой защищал этот преуспевающий предприниматель, отличавшийся здоровым аппетитом хищника.
— А взгляните на меня сегодня! — И он делал размашистый жест, охватывающий все имущество — магазин, дома и надетый на нем стеганый халат. Он ни в чем себе не отказывал и отвергал только автомобиль, которого тщетно добивался его единственный сынок. Папаша испытывал болезненный страх перед быстрой ездой и столкновениями.
— Взять хотя бы Батю[4], — говаривал он. — Не будь он Батя и не летай в самолете, до сих пор продавал бы сапоги. Ну, хватит уговоров!
Он жил вдовцом уже много лет, часто показывал безмолвному Франтишку пожелтевшую фотографию покойной жены и говорил плаксиво:
— Вот это была женщина, гимназист! Ангел! Живи я тысячу лет, другой такой не найду…
Было у него еще одно странное пристрастие, отличавшее его от других жижковских богатеев: он любил нищих! Престарелым бродягам, опустившимся художникам, малевавшим бездарные акварели, изголодавшимся бродячим музыкантам и продавцам мышеловок — всем открывались двери его дома, и хозяин упивался благотворительностью. Франтишек не раз задумывался над этим. «Ну что ж, он богач, но сердце у него доброе», — решил он наконец.
Несмотря на демонстративное отвращение Ондржея, старый Раж сажал какого-нибудь бродягу за богато накрытый стол и кормил его до отвалу. Денег не давал принципиально, — нечего толкать бедняков к пьянству. И пока изумленный бедняк торопливо глотал жирные куски, вперив усталый взгляд на безвкусные обои столовой, хозяин подбадривал его рассказами о сопливом и босоногом мальчишке с кирпичного завода.
— Не обращай внимания, — недовольно шептал Ондра молчавшему Франтишку. — Обычный приступ сентиментальности, что поделаешь!
Однако и этого старого добряка кое-что выводило из себя. С гневом и возмущением он выгнал из своей преуспевающей фирмы кладовщика, увидев его из окна под красными знаменами первомайской демонстрации. Старик считал это неслыханной неблагодарностью — изменой ему, хозяину. У него даже голос срывался от обиды.
— И что им нужно, господи боже мой? — недоумевал он. — Я ведь тоже не в хоромах родился. Старайся же, парень, шевели мозгами, а не ходи тут орать под окнами. Фу!
Скромный и тихий Франтишек очень нравился ему. Он даже стал давать его матери белье в стирку и щедро платил за работу.
— Молодец ваш гимназист, — говорил он вдове, когда та приходила к нему с бельевой корзиной. — Вы небось не нарадуетесь на него. Я доволен, что они дружат с Ондрой.
Он считал ее сына честным юношей, который беден, как церковная крыса, и ясно сознает свою бедность, а это порука высокой нравственности. Старший Раж сам предложил, чтобы Франтишек стал репетитором Ондры «по этой злосчастной латыни», хотя ему было не совсем понятно, зачем, собственно, продолжателю рода Ражей и будущему владельцу крупной фирмы забивать себе голову древними изречениями, знание которых не спасает от голода.
Сначала Франтишек относился к этим урокам серьезно. Он старательно читал вслух гекзаметры Овидия, втайне думая: «Что-то будет у Ражей сегодня к завтраку? До чего же хочется есть!» Ондра тем временем валялся на диване и зевал. К чему, мол, все это, скорей бы уж как-нибудь кончить школу!
— Овидий изумительный поэт! — восторгался Франтишек.
— А я и не возражаю. Но думаю, он писал не для того, чтобы через несколько веков его виршами допекали людей, когда на улице такой солнечный день. Кому эти стихи нравятся, наслаждайтесь, сделайте одолжение!
Потом и Франтишек капитулировал — согласился проводить часы «уроков» за шахматами, к которым у Ондры были удивительные способности. В конце концов старому Ражу пришлось пустить в ход связи, чтобы Ондра, на удивление всему классу, получил аттестат. Кстати говоря, Раж-младший был не глуп, только поверхностен и рассеян. Он не дочитал до конца ни одной из тех книг, что навязывал ему восторженный Франтишек.
— А ну его! — говорил он, возвращая роман. — Меня интересует моя собственная жизнь, а не россказни о таких фантазерах и недотепах, как ты.
Время от времени Ондржей просматривал иллюстрированные журналы, читал короткие статьи на различные темы и в конце концов накопил запас всевозможных отрывочных и случайных знаний; благодаря врожденной уверенности в себе он умел блеснуть ими в нужный момент.
— Эх ты, упрямец! — сказал он как-то во время очередной ссоры Бриху. — Спорить ты умеешь, и это меня забавляет. Чтобы тебя согнуть, приходится крепко нажимать. Упрямая у тебя башка, по этой части ты молодец!
Задерганному Франтишку казалось подчас, что он яростно ненавидит Ража, и он старался набраться решимости и навсегда порвать с ним. А Ондра, когда ссора доходила до наивысшего предела, примирительно смеялся и хлопал раскрасневшегося Франтишка по спине.
Раз, после ссоры на улице, он добродушно сказал:
— Ну хватит, братец! Каждой потехе бывает конец. Мы ведь с тобой приятели, а? Признаюсь, мне бы тебя не хватало. Да и тебе меня тоже.
— Ты в этом уверен?
— Вполне. Во всяком случае, моих завтраков!
— Ты наглец! — воскликнул Франтишек, не находя других слов. Но накопившийся гнев постепенно прошел. «Собственно, Ондра ведь не злой, — размышлял он вечером, сидя над книгой стихов, — только избалован немыслимо. Можно ли долго сердиться на этого капризного эгоистичного ребенка? Что поделаешь?» На другой день в классе они опять сидели рядом. В гнетущей тишине, нарушаемой лишь противным скрипом перьев и ритмичными шагами учителя, ястребиным взглядом окидывавшего головы, склоненные над сочинением, Франтишек почувствовал толчок в бок. После недолгого колебания он сунул Ондре свернутую в трубку шпаргалку, в конце которой было приписано: «А свой завтрак жри сам! Ф. Б».
На переменке, хоть и не сразу, Франтишек дал все же себя уговорить и с аппетитом вонзил зубы в бутерброд с ветчиной. Подвел все-таки вечно голодный желудок. Сознавая свое поражение, пришлось и на этот раз помириться с Ондржеем.