Между тем продолжали появляться великолепные рельефы. Кроме того, было достигнуто высочайшее мастерство в резьбе по геммам и чеканке монет. Изысканные резные геммы находили спрос, пожалуй, лишь среди высших сословий, так что они создавались в ограниченном количестве54. Зато монеты (см. выше, а также примечание 50) очень быстро распространились во множестве: города словно состязались между собой, пытаясь превзойти друг друга красотой и четкостью чеканки. Иногда на монетах изображали покровительствующее божество или местного героя: например, в Книде — Афродиту, в сицилийском Наксосе — Диониса, в Сиракузах — Аретусу, в Таренте — мифического основателя города Таранта или Фаланта, в Афинах — Афину, а в Посейдонии и Потидее — Посейдона. Или вместо самой священной фигуры выбивалась олицетворявшая ее эмблема — например, черепаха (посвященная Афродите) на Эгине, Пегас (крылатый конь Беллерофонта) в Коринфе, сова в Афинах.
В ряде случаев монету украшал знак или символ самого полиса. Нередко это было изображение того, чем славился этот город: сильфий в Кирене, баран в Саламине на Кипре, ячменный колос, бык и дельфин в южно-италийских городах Метапонте, Сибарисе и Таренте55, или виноград и кувшин для вина на двух кикладских островах — Пепаретосе и Наксосе. На другом изобильном вином острове, Фасосе, предпочитали изображать возбужденного сатира (уродливое существо из свиты Диониса), похищающего нимфу. Иногда городской герб отражал словесную игру: например, тюлень (<рсокт|) в Фокее, петух (т'рёра, «день») в Гимере, роза (ро5оу) в Камире и Полисе на Родосе. Иные эмблемы принадлежали знатным родам или отдельным людям: по-видимому, они удостоверяли подлинность монет на раннем этапе чеканки в Эфесе (примечание 50), или, может быть, выбивались на монетах по почину государства, желавшего польстить владельцам этих эмблем (Глава II, раздел 4). В Херсонесе Фракийском (Галлипольский полуостров) Мильтиад Старший изображал колесницу, запряженную четверкой коней, в память о своей победе на Олимпийских играх.
Другое величайшее достижение VI века до н. э. произошло в вазописи. Прежде первенство в этом искусстве оставалось за коринфянами, но решающий рывок суждено было сделать Афинам, — и оно пережило удивительно яркое, мощное и стремительное развитие. На первую половину столетия пришелся наивысший взлет двухцветного чернофигурного стиля. Рисунок наносился на красновато-бурую глину темной краской, а позднее — блестящим черным лаком (поливой). Детали процарапывались по поверхности. Отвлеченный декоративный орнамент, игравший столь важную роль в ранней вазописи, здесь заметно отступил на второй план: основная часть сосуда отныне была покрыта повествовательными сценами, зачастую мифологического свойства.
Афинская чернофигурная керамика вошла в широкое употребление, а появление новой техники приблизительно ок. 530 г. до н. э. способствовало еще большему ее распространению. Этим новшеством стал краснофигурный метод, являвшийся словно «негативом» чернофигурного: отныне основной узор сохранял естественный цвет поверхности, а фон, напротив, заливался черным лаком. Внутренняя разметка больше не процарапывалась, а наносилась тонкими линиями и покрывалась глазурью. Такой стиль оставлял вазописцам большую свободу. Однако и они, подобно скульпторам, не доходили до крайней степени натурализма, накладывавшего довольно сильный отпечаток на вазопись позднейших эпох. Зато они добились мастерства в изображении оживленнейших движений, а начиная с середины VI века до н. э. некоторые художники стали экспериментировать с уменьшенным ракурсом: сначала подобные опыты ограничивались неодушевленными предметами, так как считалось, что героям гораздо больше подходит двухмерное изображение. Вазописцы и чернофигурного, и раннего краснофигурного стилей достигали такой художественной мощи и трогательной красоты, которые впоследствии остались недостижимыми для смешанного стиля, вобравшего черты их обоих.
В то время как искусство претерпевало столь бурный рост, у греков развивалось рационалистичное и научное мышление. Ряд выдающихся мыслителей не самым удачным образом оказался впоследствии объединен определением «философы-до-сократики». Но все они были одновременно чем-то меньшим и чем-то большим, чем философы — в том смысле слова, который сегодня в ходу у нас. Меньшим — так как они еще не до конца выбрались из пут древнейших мифологических представлений о мироздании, — хотя, несомненно под влиянием Гомера, хладнокровно «обличавшего» богов, в этом они совершили большой шаг вперед, заявив, что каждый человек, невзирая на свою зависимость от этих богов, является самостоятельным существом, чьи поступки определяются единственно его собственной волей (век спустя эта мысль словно магнитом притягивала трагических поэтов). Правда, их рассуждения все еще оставались за пределами «философии». В то же время досократики были чем-то большим, нежели философы, так как они брались за объяснение необъятного круга явлений, которые ныне являются предметом не философии, а той или иной науки.
Первые из этих мыслителей — Фалес, Анаксимандр и Анаксимен из Милета — стремились понять, откуда взялись вселенная и мир и из чего они состоят. Пустившись в эти поиски (Фалес размышлял устно, а оба его преемника оставили прозаические записи, что само по себе стало поворотным шагом, породившим новые, более строгие и аналитич-ные способы выражения мысли), они сделали огромный шаг вперед для становления логического рассуждения, так что его родиной по праву можно считать Ионию.
Два других ионийца покинули Ионию, спасаясь от угрозы персидского завоевания; следовательно, о них в этой книге будет говориться в связи с западом, где они поселились (Глава VII, разделы 2 и 4). Один из них, Ксенофан Коло-фонский, оставил стихи, в которых беспощадно высмеивал антропоморфную картину жизни богов, изображенную у Гомера и Гесиода. Другой, Пифагор Самосский, совмещал в себе математика-первопроходца, врача и главу религиозного сообщества, которое обрело огромное влияние в городе Кротоне. Он и еще один иониец, живший позже, — Гераклит Эфесский (автор прозаического трактата), — первыми сместили центр внимания с вселенского макрокосма на микрокосм человеческой души. Они приписывали существование и развитие как макро-, так и микрокосма борению противоположностей. В следующем столетии такой двойственности был резко противопоставлен «монизм» Парменида Элейского, считавшего мир единой, нераздельной и нетленной сущностью. Согласно его парадоксальному взгляду, представляющегося разнообразия в действительности не существует вовсе.
Каждый из этих мыслителей, по очереди бравшихся за критику предшественников (вполне в агонистическом духе, свойственном грекам), желал соотнести единичный случай с общей закономерностью. В то же время, при всей остроте поставленных ими вопросов и внятности их доводов, они продвинулись главным образом в теоретической, нежели практической науке. Все эти мыслители стремились постичь человека и природу отвлеченно. Некоторые из них к тому же оказывались проницательными наблюдателями природных явлений, но таких было немного. Греческая наука потому мешкала с развитием, что эмпирическим наблюдениям, в целом, долгое время не придавали значения.
Тем не менее в VI веке до н. э. достижения греков в самых разных областях были ошеломительны. Им удалось достичь столь многого благодаря досугу. Следовательно, греки видели для себя идеал именно в досужей праздности, и хотя презрение Платона и Аристотеля к физическому труду разделяли отнюдь не все (представляется сомнительным, чтобы с ними согласился Солон), все же, если греку, чтобы жить безбедно, приходилось работать, — он вызывал некоторую жалость у других и у самого себя. Ибо понятие о «труде ради труда», или о самом ремесле как о рыночном товаре, который можно выгодно продать, древним грекам было чуждо. Поэтому столь важным представлялся досуг, который, по словам Аристотеля, «должен быть предпочтён деятельности»57.
Но если уж работать приходится, говорил он же в другом месте, то хуже всего — работать на кого-то, так как «свободному человеку не свойственно жить в зависимости от других»58. Эта мысль не была нова, потому что еще в Одиссее тень Ахилла называет худшей земной долей участь поденщика (е^1<;), вынужденного добывать свой хлеб службой у пахаря59. Тем не менее вплоть до 500 г. до н. э. таких бедных и презираемых, но свободных работников, бравшихся за грубый труд, насчитывалось больше, нежели рабов.
Однако численность рабов, пусть вначале их было немного или (согласно одному античному источнику) не было вовсе, на протяжении этого раннего периода постепенно росла. Все предшествующие государства были в той или иной степени рабовладельческими; так же обстояло и с греками60. Правда, рабы всегда играли лишь вспомогательную роль в греческом хозяйстве (свободные бедняки видели в них скорее своих сотоварищей по труду), но грекам пришлось бы тяжко без них. Рабы были собственностью хозяина, подобно орудиям, — если не считать того, что они могли и внушить страх. С ними не обязательно было хорошо обращаться; разумеется, о хорошем обращении и речи не шло на серебряных рудниках в Лаврионе, принадлежавших Афинам и считавшихся самым «каторжным» и гиблым местом во всей Аттике. Но в целом представлялось разумным заботиться о рабах: ведь глупо было бы портить собственные орудия.
Античные авторы, которым были по душе полярные противоположности, предпочитали просто разделять всех людей на свободных и рабов. Это как будто заставляло их забывать о существовании разных прочих категорий людей, не принадлежавших к числу граждан, — людей, занимавших промежуточное положение между гражданами и рабами. Например, в Афинах и других городах жили метэки (цётоисоц теша, поселенцы-чужаки), принимавшие большое участие в делах общины, игравшие важную роль в ремеслах, торговле, но не обладавшие гражданским статусом.
В Спарте же, как и во многих других местах, существовала еще одна категория жителей, носивших название периэков (7сер1оисо1, репоес1)