- Ох, гляжу, осмелел ты, боярин Никита, - пристальный взгляд круглых кошачьих глаз царя стал недобрым, блеснул жестокостью, - Слишком длинный язык можно вместе с головой укоротить.
Боярин склонился:
- В моей голове ты волен, государь.
- Вот и не забывай про то, - буркнул царь, уже не сердясь, - Ну, сперва давай главное, сиречь, вина и закуски.
Боярин захлопотал, повел гостей в столовую палату, начал отдавать приказания. Пока гости усаживались, Джеймс подметил довольно забавное явление. Дверь в палату была приоткрыта и в образовавшуюся щель глядели глаза. Глаза были довольно милые, опушенные длинными ресницами, однако же, противно природе они располагались не рядом, а один выше другого, кроме того было их штук пять и все разного цвета: серые, карие, зеленые, голубые. Глаза вразнобой стреляли по сторонам с общим выражением крайнего любопытства. Затем послышался весьма строгий и властный, хотя и молодой женский голос, многочисленные глаза исчезли, на мгновение сменившись одним глазом невиданного сапфирового цвета, затем пропал и он. Джеймс тихо засмеялся: похоже, хозяйка дома, разогнав подглядывающих служанок, сама не смогла сдержать интерес. Следует заметить, что глазки у невидимой хозяюшки на редкость хороши. Подумав так, Джеймс направился к гостям, которые не чинясь устраивались кто где хотел возле длинного стола. Такое небрежение порядком явно оскорбляло боярина, но раз рассердив царя, он не осмеливался вновь спорить.
Фентон поспешил занять место рядом с единственной женщиной в компании. Ему сказали, что дама - княгиня Мышацкая, сестра хозяина дома и супруга знатного вельможи. Не слишком молодая, она привлекала своим изяществом и великолепными манерами. Джеймс во что бы то ни стало желал познакомиться с ней, справедливо полагая, что именно в окружении этой вполне европейской леди он обнаружит самых прелестных жительниц города. Ведь было бы весьма обидно покинуть Московию, так и не завязав интрижки ни с одной российской красавицей.
Усевшись, Джеймс целиком отдался самому большому наслаждению путешественника - знакомству с иноземной кухней. Московитам было чем похвастаться. Стол казался рекой от заполняющего его рыбного многообразия. Бесчисленные пироги и пирожки с различной начинкой таяли во рту. Когда Джеймс напробовался так, что кусок уже не лез в горло, двери распахнулись и длинная вереница слуг внесла блюда, на которых гордой чередой плыли гуси и утки. Птицу подавали целиком, прямо с перьями. Джеймс несколько смутился, не представляя как можно есть дичь вместе с перьями. Здоровенную утку водрузили напротив него. Хм, остроумно! Утка оказалась полой, между крыльями стояла глубокая серебряная миска, в которой парили ароматами неизвестных Джеймсу приправ нежнейшие куски утиного мяса. Джеймс подцепил особенно аппетитный ломоть и с наслаждением принялся жевать, уже загодя примериваясь к гусю с гречкой.
- Наговаривают на тебя, боярин, - сказал Петр, шумно вгрызаясь в кость, - Слыхал я, что у тебя в доме ничего в рот взять нельзя. Вот ведь брешут люди! Ин ладно, к делу. Сам ведаешь, привез я к тебе благородного аглицкого рыцаря, сэра Джеймса Фентона. Рыцарь сей славный к тому же еще и по купеческой части мастак. Доставил он нам товар великой ценности - скорострельные корабельные бомбарды. Пушки вроде не простые, его собственного завода, и клянется милорд, что таких во всей Европе нету. Посмотрели мы те бомбарды, похоже, правду говорит, хороши, красавицы, никогда и нигде таких не видывал. Ну, мы их еще испытаем и не раз. Берется сэр Джеймс весь Балтийский флот таковой артиллерией преизрядно обустроить. Цену, правда, ломит - несусветную, но нам в битве со шведом любой перевес важен. Коли и впрямь пушки его так хороши как сказывает, соглашусь на сие дело. Думал я, кому поручить столь важную негоциацию, и выбрал тебя, - царь хлебнул анисовой, - Вступай с английцем в кумпанство и бери подряд на установку его бомбард на все парусники моего флота. Деньгами не заплачу, нету у меня денег, получите из казны лен, пеньку, ворвань, что там придется, англиец у себя распродаст и будете с барышом. А я с тебя подать возьму, - Петр лукаво усмехнулся, - Да смотри у меня, Никита Андреевич, чтобы все ладно было, я строгонько спрашивать буду. Я ведь ради тебя родного дядю от дела отставил, тебе верю, что справишься, сделаешь с тщанием и в срок, - Боярин низко склонился и благодарно припал к царской руке, - Ну, будя, будя мне пальцы-то муслить, вижу, что рад. Давай-ка, подливай.
Веселье продолжалось. Присутствие женщины и то уважение, что внушал боярин Опорьев, не давало лихой царской свите совсем уж перейти границы пристойности, однако, все лица раскраснелись от выпитого и съеденного, парики съехали набок, а кафтаны вольно расстегнулись. Келейники всепьянейшего собора уже валялись под столами и лавками.
Увлеченный беседой с княгиней, Джеймс не обращал внимания на царившее вокруг шумство. Он уже получил приглашение бывать в ее доме запросто и предвкушал то удовольствие, которое получит от дальнейшего знакомства с этой остроумной и злой на язык дамой. Неожиданно прозвучавшее имя князей Мышацких отвлекло внимание Натальи Андреевны от беседы с галантным английцем. Зычный голос бывшего царского денщика, безродного, но как уже было известно Джеймсу, почти всесильного фаворита Александра Меншикова перекрыл пиршественный гул.
Алексашка прихлебнул из стаканчика, аппетитно хряпнул соленой капусткой, полюбовался своими пальцами, изукрашенными многочисленными перстнями, среди которых сегодня сиял и подаренный Джеймсом огромный индийский рубин, и лукаво поглядывая на Никиту Андреевича, заговорил:
- Были мы давеча у свойственника твоего, князя Ивана Федоровича, и стало нам ведомо, что окромя всем нам известного сынка - достославного поручика Алексея Опорьева, имеется у тебя, Никита Андреевич, еще и дочка. А ты ее прячешь, никому не кажешь.
Боярин недоуменно воззрился на Меншикова:
- Верно, Александр Данилович, есть у меня дочка, только кому она надобна, чтоб ее показывать? Да и живет она со мной недавно, раньше при моей матушке-покойнице воспитывалась, старость ее скрашивала.
- Вот так так, боярин Никита, - воскликнул царь Петр, - Выходит и ты туда же, ослушничаешь, дочку прячешь. Али тебе неведомо, что я повелел всех боярских дочерей обучать политесу и танцам, дабы не были они клушами, по теремам сидящими, а служили к изрядному украшению и чести нашей державы. Может, ты и тут думаешь, что коли мы подобно туркам будем наших баб под замком держать, так в Европах уважения к нам не убавиться? Ох, мало я вас, бояр-бородачей, учу, ох, мало. Ну-ка, где там твоя девка, подавай ее сюда, поглядим какова она есть.
Никита Андреевич поежился под огнем ожидающих взглядов, покрутил головой. Помощи ждать не приходилось, все с явным интересом ожидали появления боярышни. Царь нетерпеливым жестом показал ему на двери. Понимая, что деваться некуда, боярин мрачно пробурчал:
- Раз ты велишь, царь-батюшка... Алешка, сходи за сестрой.
С самого начала пиршества Варвара крутилась у дверей столовой палаты. Она убеждала себя, что должна присмотреть за подаваемыми блюдами, ведь с момента постройки дома здесь впервые пребывали столь почетные гости. На самом же деле ей, еще ни разу со дня приезда не покидавшей опорьевское подворье, было страх как любопытно глянуть на царя, его свиту, на заезжего английца. Варя часто прижималась к двери, впитывая в себя веселый гам, звон чаш, лихие здравницы. Однако же она и в мыслях не держала, что тоже может оказаться там, среди толпы хмельных мужчин. Приказ Петра застал ее врасплох. Услышав царские слова, Варя сдавленно охнула, а вглядевшись в злое и растерянное лицо отца, поняла, что она пропала. Все ее усилия добиться расположения батюшки будут погублены, если сейчас она порушит родовую честь, явившись совсем посторонним мужчинам.
Как затравленный зверек она заметалась по дому, разыскивая место, где ее не найдут, наконец, нырнула в подклеть возле поварни, где уселась на ларь с мукой и тихонько испуганно заплакала. Доносившийся издалека шум поисков только заставлял ее сжиматься от страха. Вдруг дверь в подклеть резко распахнулась, появилась рука со свечей, за ней последовала всклокоченная голова ключницы, которая при виде Вари радостно завопила:
- Сюда, Лексей Никитич, здеся она!
Пригнувшись, Алешка пролез в низенькую дверь, резко поднял сестру на ноги, вытащил на свет и гневно вскричал:
- Ты что, дурища, шутки шутить вздумала, царь из-за тебя на батюшку гневается, еще немного и беды не миновать! - тут Алешка замолчал, разглядывая зареванное лицо сестры, ее запорошенный мукой и пылью летник, - Во что ты себя превратила? Совсем, видать, нас ославить решила! - Он попытался стряхнуть грязь, но лишь еще больше замарал Варин подол. - Ладно, дожидаться тебя никто не станет, пойдешь какая есть, - и пребольно ухватив за руку, он поволок Варю к гостям.
Когда брат втолкнул ее в столовую палату, Варя поняла, что своим бегством сделала только хуже. Царь и впрямь гневался, его усы яростно топорщились, а обращенный к хозяину дома взгляд сулил грозу. Напуганный Никита Андреевич окинул поникшую фигуру дочери взглядом, в котором облегчение от того, что она появилась мешалось с яростью от вынужденного нарушения обычаев, и произнес:
- Вот, Петр Алексеевич, это и есть моя Варвара.
- Не изволь гневаться, государь, - встрял Алешка, - Спряталась, глупая.
Царь подошел к ней, крепко ухватил за подбородок, Варя в испуге зажмурилась.
- Что ж, боярин, - прогудел над ней голос Петра, - Давай уж, не жмись, нанимай дочери учителей, пущай шьет себе наряды, чтоб вскорости я ее увидал в ассамблее, а не то гляди у меня... На сей раз ослушания не потерплю! А ты, девица, не чинись, садись, выпей вина, - царь потянул Варю к столу. Та, потрясенная таким обращением, почти без памяти от страха перед отцовским гневом, не шелохнулась, ноги ее приросли к полу. Тетка Наталья бросилась на помощь племяннице:
- Что вы, Петр Алексеевич, совсем дитя испужали, - Наталья Андреевна обняла Варю, прикрыла ее концами своей шали. - Не бойся, поди, принеси гостям кваску. С некоторых пор квас у братца делают преотменнейший, отведайте, государь. Да и вам, судари мои, не мешало бы хлебнуть, а не наливаться водкой до потери лица человеческого, - собравшиеся притихли под строгим взглядом княгини. Наталья Андреевна вернулась на свое место возле Фентона.