Подошел официант с подносом.
— Дайте мне это яичко.
Официант поставил перед ней хлеб, масло, яйцо под майонезом. Ела она быстро. Вскоре подошел другой официант:
— Салатику не желаете?
Женщина посмотрела на поднос:
— А какой салат?
— С селедочкой.
— Давайте селедочный. А он свежий?
— Свежий.
— Ну тогда дайте порцию.
Одна из девушек стрельнула глазами в нашу сторону и насмешливо улыбнулась. Я смотрел на лицо соседки, разрумянившееся еще пуще. «Как она жрет, — подумал я. — Из той категории людей, которые после определенного возраста только жуют и переваривают пищу. Страшно. Эти сонные глазки, тусклые, неподвижные, словно зерна. Глаза пресмыкающегося. Такие бывают у черепах, крокодилов. Застывший безжалостный взгляд. Взгляд из иной эпохи. Эпохи, не знавшей Иисуса, Ганди, Шекспира. Здесь сидит прожорливый древний реликт».
Я еще раз просмотрел меню.
— Мне комплексный обед.
— С телятинкой или с котлетой?
— С котлетой.
— Пожалуйста.
Официант ушел.
Женщина доела салат.
— Уф, наелась, — сказала она. — Я жуть какая голодная была. Просто терпежу никакого. Я когда голодная, прямо даже не знаю, что со мной творится. Теперь получше.
— Рад за вас.
— Такой уж у меня характер. Как поем, сразу хорошо делается.
— Вам повезло, что вы в вагоне-ресторане. Но это плохое свойство, порой можно попасть в ситуацию, когда приходится голодать.
— Салаты у них превосходные, свежайшие. Да, надо сказать, они стараются.
— Пожалуй…
— А теперь посмотрим-ка, что у них на обед.
«Прорва ненасытная!»
— Что там у вас на обед? — остановила она официанта.
— Телятинка с овощами и картофельным пюре, щавелевый суп, компот. Есть еще обед со шницелем…
— Хм, а что за телятинка?
— Телячье жаркое, почечная часть, очень вкусно.
— Что ж, попробуем вашу телятинку… А гарнир к ней какой?
— Зеленая фасоль.
— А еще что?
— Только фасоль.
— Ладно, несите обед с телятиной, посмотрим. Только, уж будьте добры, без картошки. Можно со свеклой.
Официант удалился, но женщина продолжала говорить ему вслед:
— Не могу я картошку есть.
— Вам нельзя картофель?
— И нельзя, и не люблю.
— Вам, наверное, крахмал вреден. Из-за давления.
— Да, да.
Девушки щебетали. В их голосах, приглушенно долетавших до меня, звенели голоса птиц. Чистые. Сами по себе наполненные радостью бытия.
Я присмотрелся к женщине.
«Картошку ей нельзя. Как эти чудища о себе заботятся. Бдят над старыми телесами, будто верные цепные псы. Она, видимо, какая-нибудь мелкая спекулянтка. Конечно, дерет с народа три шкуры. Получает посылки из-за рубежа. Ругает правительство. Будет есть без передышки несколько часов кряду».
— Теперь я довольна. Как наполню желудок, сразу хорошо делается.
Я приветливо улыбнулся ей, словно большому животному.
Официант поставил перед нами тарелки с супом.
— Принесите, пожалуйста, кусочек хлеба, — крикнул я ему вдогонку.
Одна из девушек, улыбаясь, протянула мне хлеб.
— Спасибо, я отдам, когда мне принесут.
Девушка отвернулась. Ее кожу озарял мягкий свет. Она была настолько плоская, совсем никакого живота, что я подумал: «У нее, наверное, все внутренности спрессованы».
— Это я хлеб съела. Вы уж простите, голодная очень была. Весь хлеб съела. — Старуха улыбнулась.
— Ничего страшного.
— Они в этом вагоне стараются. Даже окна чистые. Не забудьте, только без картошки. Нет! Кофе после обеда.
— Первый раз солнышко выглянуло. А ведь весна и так на полмесяца запоздала.
— Что ж это за кусочек! Как для ребенка. На один зуб. Возьму-ка я, пожалуй, вторую порцию. А ведь говорила им: без картошки. Нет, принесли с картошкой. Какая им разница? Хорошо хоть немножко фасоли положили. И даже приготовлена вкусно. Свежая.
— Тортика не желаете? — спросил у меня официант.
— Нет, спасибо.
— А вы?
— А что за тортик?
— Ореховый.
— Давайте кусочек торта. И кофе. Вообще-то не надо бы мне кофе пить. Из-за сердца. Ну ладно, выпью, чего уж там.
— Вы выглядите вполне здоровой.
— У меня внутри все хворое. Все! Ой! Аист! Аист на гнезде стоит. Аист. Вот здорово, что аиста увидела. Если в дороге увидишь аиста на гнезде, значит, вернешься в родные края, домой. И ничего дурного с тобой в пути не случится. Не заболеешь, не помрешь. Такая прежде у людей была примета. Вам смешно. Ну вот, я уж и наелась. Но телятины этой — просто кот наплакал.
— Нынешней зимой много птиц погибло. Куропатки в полях. Хоть и призывали крестьян разгребать снег, но кто ж послушается? В огородах тоже еще черно. Ростки показались, а потом снова все спряталось. У меня земли нет, но…
— У меня на участке нарциссы до сих пор не распустились, а ведь в другие годы уже две недели бы как цвели.
— Так у вас участок?
— Да, есть у меня участок. Под Варшавой.
— Теперь понятно, почему у вас такой цветущий вид. Работа на свежем воздухе. Приятное занятие. Здоровое и доходное.
Женщина посмотрела на меня с иронией:
— Приятная, как же… Я этой приятной работой уже сыта по горло. Из ушей лезет. Я зарплату, как служащие, не получаю. Какое им дело до земли? Отработают восемь часов и — в кафе, в театр. Одеты всегда чисто, ручки красивые. Сидят у государства на шее и в ус не дуют. Урожай, неурожай, жара, холод — все равно зарплату свою получают. Поглядите на мои руки. Небось удивляетесь, что они такие неухоженные. Я себе миниюр не делаю, а лицо красное от дождя и ветра…
— Вы несколько преувеличиваете… Служащие тоже по-разному получают. На тысячу злотых, знаете ли, с семьей прожить нелегко.
— А я даже и того с земли не имею. В землю вкладывать надо. И налоги платить. Мне и тысячи не заработать.
— А сколько вы платите налогов? Так, чисто из любопытства спрашиваю.
— Не помню уже. Из головы вылетело.
«Вылетело у нее из головы, как же. Наверняка какая-нибудь мизерная сумма, но и с этим крутит, норовит обмануть государство. Служащим завидует. А у самой участок под Варшавой, земля. Это ж ведь золотая жила. Варшавские зеленщики на деньгах сидят. Эта вот здесь, на моих глазах, жрет без передыху и говорит, что трудно ей. Интересно, чего ей еще надо. «Миникюра» у нее нет. У этой коровы еще «миникюр» должен быть. Ясное дело, у нее претензии ко всему народу и к правительству: «миникюра» у нее, видите ли, нет. Интересно, какой от нее прок? Сколько она съедает каждый день? Какой в этом смысл? Кормить организм, который производит лишь навоз и злобу».
— По-моему, такая работа лучше, чем в учреждении. Сидеть на стуле среди бумаг. Вы выглядите гораздо лучше, чем другие женщины в этом вагоне. У вас вид здоровый. А они все такие бледные, усталые, посмотрите сами.
— Это я-то здоровая? Я так выгляжу, потому что от ветра кожа становится красной и грубой, как у дикарей. На медкомиссии была, там та же песня. Я ж ведь на инвалидности. Пособие получаю.
«Пособие она получает. Да они государство обворовывают. Государство? Вор у вора крадет. И все ноют. И как только она это пособие выбила?»
— Я когда на комиссию вошла, все расхохотались. А вы что тут делаете? Вы же прямо-таки образчик здоровья. А как обследовать-то начали… Враз другие мины состроили. У меня и почки больные, и желудок, и сердце. Все во мне хворое.
«С помощью болезней люди придают себе значимости. Если у тебя настолько серьезное заболевание, то что уж говорить о тебе самом? Как ты важен для народа, для всего человечества!»
— Знаете, я завидую тем, кто работает на земле, в лесу, в огороде. Была у меня знакомая, молодая девушка. Советовалась со мной, на какой факультет в университете поступить: на полонистику, право, историю искусств? Я ей посоветовал поступать на садоводство. Так она и сделала. Я был очень рад, что смог кому-то что-то дельное посоветовать.
— Ах, это только говорят так. Работа на земле жуть какая неблагодарная. В огороде работать невыгодно.
— Извините, но сейчас каждый хотел бы купить землю.
— Ну и пусть покупают. Я с утра до ночи на земле пашу и ничего хорошего не вижу. Если кто-то там пойдет себе в огород с лопатой так просто, для развлечения, это другое дело. А я должна следить, чтобы хулиганы забор не сломали, чтоб не воровали. Собак приходится гонять, детей. А нанять кого-нибудь на работу сейчас трудно. И дерут-то сколько! А сама я уже не в силах со всем управиться, у меня сердце больное.
«А ей не приходило в голову, что это от переедания?»
— Теперь сказала: конец. Пускай другие работают. Покупают те, кто не знает, что это такое. У меня земля под Варшавой. Продала сейчас по восемьдесят тысяч за морг[2]. Деньги — в банк, и беру, сколько мне нужно. У меня еще порядком земли осталось. Буду продавать помаленьку, денежки в банк — и живи в свое удовольствие. Столько лет я с утра до ночи горбатилась. Думаете, я знала, что такое хорошая прическа? К парикмахеру ходила? Красивого платья не наденешь: сразу порвешь, измажешься. Такая вот работа.
«Это она, наверное, в адрес тех девушек за соседним столиком. Ну конечно, у них белые руки, они красятся и одеты вполне со вкусом. Хоть и скромно. А говорит она так громко нарочно, чтобы те ее слышали».
— Можно ж разве при такой работе в театр сходить, в кино?
— Служащие тоже не все время в кафе и театрах проводят.
— Ах, да бросьте вы. Град, дождь, засуха — им плевать. Зарплату свою получают. Сидят разряженные после работы и кофе пьют.
— Возможно. Но и вам не на что так уж сетовать.
— Продам все по кусочку и проем. А если что-то останется, завещаю государству.
«Я не испытываю к ней отвращения. Она для меня как эта салфетка, зубочистка, тарелка. Есть ли между людьми какая-то связь, если их не объединяют общие интересы, родство? У нее толстая серая кофта, пальто с воротником. Едет куда-то по делам или к родне. Говорит, что все пропьет и проест. Сколько лет ей еще осталось?»