разговор с Джейком о Германии? Ведь хорошо известно, что с тех пор, как Джейк вернулся домой в сорок пятом, он еще сильнее, чем ты, впутался в эту проклятую войну.
Я неуверенно поднялся.
— Я тут разбил один из твоих бокалов. Я очень сожалею обо всем этом беспорядке.
— О, прекрати говорить чепуху и садись на место, Бога ради. Тереза, мне надо переделать две сцены, так что, если ты мне положишь на поднос немного этого старого козла, я возьму еду в кабинет и оставлю вас вдвоем заниматься любовью на кухонном столе или делать все, что вам заблагорассудится.
— Сэм не останется, Кевин, — сказала Тереза. — Я должна работать. Сегодня у меня ничего не клеится.
— Тереза… — мне трудно было говорить.
— Сэм, мне жаль, я пыталась объяснить… Перестань со мной спорить, прекрати меня преследовать, хватит, хватит…
— Хорошо, конечно, прости меня. Я тебе позвоню. — Я не понимал, что говорю. Я бросился к двери. — Пока, Кевин. Благодарю за выпивку.
На полпути в холл я услышал, как Кевин тихо говорил ей:
— Иди за ним, ты, дура! Неужели ты не видишь что он дошел до ручки?
— Не он один, — отрезала Тереза.
Входная дверь захлопнулась за мной, и я сбежал по ступеням на улицу. С минуту я стоял неподвижно, вытирая запотевшие очки, затем, не разбирая дороги, пошел в сторону центра.
Из-за забастовки таксистов мне пришлось сесть в автобус, идущий в северном направлении. Я чувствовал, что не готов вынести давку в метро.
За моей спиной двое людей говорили о Германии, и я с отчаянием подумал, когда же наконец Германия перестанет быть предметом повышенного интереса. Казалось, что даже теперь, через четыре года после окончания войны, Германия поверженная продолжает возбуждать у американцев такой же глубокий интерес, как Германия побеждающая.
— Даже если они снимут запрет на инвестирование в Германию, кто захочет вкладывать туда свои капиталы? Страна до сих пор оккупирована, немецкие деньги ничем не обеспечены, а кроме того, еще много нерешенных проблем — например, Рур. Если рурская промышленность демонтирована… да, я знаю. УЭС против демонтажа, но попробуй, скажи это французам. Они скажут: оставьте фашистских подонков на коленях, — и кто их за это осудит?
Я не мог выдержать этот разговор ни минутой больше, поэтому вышел из автобуса и пошел пешком. Я прошел сквозь город к Пятой, затем через Мэдисон к Парк-авеню и вокруг себя не только видел, но чувствовал Нью-Йорк, богатый, блестящий, отделенный целым океаном от тех других городов, лежащих в руинах. В моей памяти возникли картины прокуренного кафе в Дюссельдорфе, где нарумяненные официантки танцевали с торговцами черного рынка под оркестр, игравший «Bei Mir Bist Du Schön»[3]; американские солдаты, жующие резинку на разрушенных улицах Мюнхена; английский турист, который напился со мной и сказал: «Давайте я вам расскажу, какие достопримечательности я сегодня видел…»
Внезапно я понял, что пришел в свой квартал. Было 20.30. Позади меня по-прежнему слышался рев моторов машин в пробке на Парк-авеню, а передо мной швейцар держал открытую дверь и улыбался.
— Добрый вечер, мистер Келлер… Сэр, здесь, в вестибюле, вас ждут.
Я был так глубоко погружен в свои мысли, что лишь тупо на него посмотрел, но, прежде чем он снова заговорил, голос из прошлого позвал меня: «Сэм!», и когда я обернулся, то увидел маленькую, хрупкую женщину, которая мелкими шагами шла через вестибюль навстречу мне. Черные как уголь волосы (раньше они были каштановыми) обрамляли ее лицо с мастерски наложенной косметикой; блестящие голубые глаза смотрели на меня без всякого смущения и с нескрываемым интересом, но это не могло скрыть ее отчаяния.
— Не правда ли, это ты, Сэм? — сказала она, неожиданно заколебавшись, и я понял, что за прошедшие восемнадцать лет с тех пор, как она развелась с Корнелиусом, я изменился гораздо больше.
— Вивьен!
— Дорогой, ты меня вспомнил!
Швейцар, одобрительно слушающий этот бессмысленный диалог, обрадовался, когда Вивьен бросилась в мои объятья.
— Дорогой, как замечательно снова тебя увидеть после стольких лет! Сэм, миленький, — я был отпущен после дружеского поцелуя, — …прости, что я так на тебя набросилась, но…
— Это по поводу Вики?
— Конечно, по поводу Вики! Этот негодяй Корнелиус приказал, чтобы меня не пускали к нему на Пятую авеню, но я поклялась, что не уеду из города, пока не увижу свою дочь, и если этот сукин сын, мой бывший муж, думает, что я буду безропотно наблюдать, как ужасно он обращается с Вики и портит ей жизнь…
Я увидел, что швейцар буквально загипнотизирован и машинально подтолкнул Вивьен к лифту.
— Лучше поднимемся, — неохотно предложил я и снова был затянут в водоворот проблем семейства Ван Зейлов.
Мой пентхауз находится на двадцать восьмом этаже. Он слишком велик для меня, но мне очень нравится вид на юг за небоскреб Крейслера, за Эмпайр Стейтс Билдинг и Метрополитэн Лайф в сторону туманных башен центральной части Манхэттена. Моя гостиная с двенадцатиметровой стороной служила для приема гостей, обеденный стол позволял усадить шестнадцать человек, а комнаты для прислуги были очень комфортабельны, что позволяло держать супружескую пару первоклассных слуг — экономку и шофера.
Я жил главным образом в одной комнате, рабочем кабинете, который агент по недвижимости называл библиотекой. Это была просторная солнечная комната, в которой стояло мое любимое кресло, лампа для чтения с гибкой ножкой и старый кожаный диван, который моя мать пыталась отдать старьевщику, после того как я купил ей трехкомнатную квартиру несколько лет тому назад. В моей комнате не было книг, за исключением переплетенного в кожу «Нью-Йоркера» за двадцать лет, но у меня была прекрасная коллекция грампластинок, два проигрывателя, три магнитофона, телевизор и радиоприемник. В шкафу, который я держал на замке, хранились вещи, напоминающие мне о Германии: акварели Зибенггебирге[4] моей кузины Кристины, альбомы с фотографиями маленького домика в Дюссельдорфе: сувениры из Берлина и Баварии. На стенах висели фотографии в рамках; мои родители, собака, которая когда-то у меня была, два снимка Уолл-стрит начала века и панорама океанского побережья вблизи Бар-Харбора.
Я любил свой рабочий кабинет. Я содержал его в чистоте и уборкой занимался сам, потому что мне нравилось думать, что в доме есть хоть одна территория, куда слугам не разрешается ходить. По утрам в субботу я чистил пылесосом ковер, пока мой шофер был в церкви. Корнелиус посмеивался над таким эксцентричным поведением, но мне нравилось работать пылесосом — в действительности я любил всякие механизмы и машины, и чем лучше они работали, тем больше мне нравились. В тот период моим хобби было разбирать и собирать телевизор. Мне нравились маленькие проводки и блестящий металл, а также исключительная точность и логичность всей системы. Когда я работал руками и использовал накопленные за многие годы знания в электронике, я мог отключиться от остального мира и забыть о проблемах в банке на Уолл-стрит.
Остальную часть моей квартиры обставил модный дизайнер по интерьерам, она представляла собой именно такое жилье, которое должно быть у человека моего положения, чтобы производить должное впечатление на клиентов, друзей, врагов и всех, кто помнил, что я был бедным иммигрантом из дешевого дома в рабочем районе. Я не был снобом, скорее я был практичен. Поскольку я имел дело с влиятельными людьми, требовалось, чтобы я имел такой фасад, который они смогли бы уважать. Этой житейской истине меня научил мой благодетель Пол Ван Зейл много лет назад в Бар-Харборе.
— Дорогой, какая восхитительная квартира! — воскликнула Вивьен, когда я провел ее в гостиную. — И что за замечательные джунгли тебе удалось вырастить на этой огромной террасе! О, мне очень нравится абстрактная живопись, это Пикассо, там, у тебя над столом?
— Нет, это написал парень по фамилии Брак! Нейл подарил мне ее на двадцатилетие нашей совместной работы. Он сказал, что это хорошее вложение капитала, — я подумал о Терезе, которая закричала: «Господи — Брак!» — и без сил упала на диван. Резким движением я открыл дверцу бара. — Хочешь выпить, Вивьен?
— Дорогой, я бы очень хотела мартини. Одно упоминание имени Корнелиуса вызывает у меня желание напиться.
Пока я делал ей коктейль, она рассказала, что села на первый же поезд из Флориды в Нью-Йорк, как только прочитала в газетах о побеге Вики, и все это время пыталась попасть в дом Ван Зейлов, чтобы увидеть свою дочь, но безуспешно.
— Конечно, я звонила по телефону, — добавила она, — но все время попадала на помощников и секретарей. И наконец я вспомнила о тебе. Ты единственный человек в Нью-Йорке, кто всегда может достать Корнелиуса по телефону, и я подумала…
— Вивьен, прости меня, ты думаешь, это к чему-нибудь приведет, если я поговорю с ним? Мне кажется…
— Сэм, я должна с ним поговорить! Это ради Вики, не ради меня! Мне наплевать на Корнелиуса, Господи, когда я думаю, как он со мной обращался!.. О, я знаю, я вышла за него замуж из-за денег, но я его очень любила, и была хорошей женой, и родила ему ребенка…
— Да, я помню. — Я не собирался пить и налил себе минеральной воды, но понял, что не выдержу долгого разговора, поднялся и добавил немного скотча себе в стакан.
— …а затем он узнал, что я вышла за него замуж из-за денег… Конечно, я была дура, что не сумела это от него скрыть, но если бы он не подслушивал…
— Вивьен, поверь мне, я все это помню даже слишком хорошо!
— Держу пари, что этот негодяй никогда тебе не рассказывал, как он поступил со мной! «Все кончено!» — сказал он мне холодно. «Все кончено. Мне больше нечего сказать». Можешь себе представить! Что за способ разорвать брак с нежной, верной, преданной женой! И потом у него хватило наглости жаловаться, когда я подала на развод и получила право оставить себе Вики!
— Ладно, теперь это уже старая история, Вивьен. Я знаю, что сначала Вики жила с тобой, но с десяти лет она перешла под полную опеку Корнелиуса, и он не очень-то приветствовал вмешательство в ее жизнь с твоей стороны.