Так они стояли друг перед другом — рядовой русской гвардии и человек, один взгляд которого заставлял трепетать королей Европы. Леонтий глядел открыто и прямо на низкорослого Бонапарта, словно с некоторого возвышения. А тот, слегка приподняв голову, рассматривал его спокойное лицо, его могучую фигуру, его изодранную штыками шинель, запачканную своей и чужой кровью, его открытые, едва запекшиеся раны.
— Какой молодец! — воскликнул Наполеон.
Подобострастно согнувшись, офицер заметил Наполеону, что медик насчитал у русского гренадера восемнадцать ран.
— Ах, раны это аттестат для солдата! — сказал Наполеон. — Ты храбро сражался, ты герой! — обратился он вдруг к самому Коренному.
Переводчик быстро перевел эту фразу. Леонтий попрежнему молчал. Наполеон спросил имя и сколько лет в службе.
Коренной ответил.
Наполеон вынул золотую табакерку, раскрыл ее, но табаку в ней больше не осталось. Он оглянулся. Молодой франтоватый адъютант выпорхнул из толпы, счастливый возможностью оказать императору услугу, подлетел к нему, предлагая свой изящный коробок. Наполеон взял щепоть. Затем кивнул адъютанту в сторону Коренного, чтобы дать ему. Адъютант медлил.
— Не бойтесь, виконт, — сухо заметил Наполеон, — раны честного солдата стоят благородных предков.
Густо покраснев, адъютант протянул табакерку Коренному. Леонтий не торопясь захватил щепотку и с наслаждением потянул носом.
— Спросите, как ему нравится ваш табак, — приказал Наполеон, придя в хорошее настроение.
— Нюх тонкий, — ответил важно Коренной. — Но наш самосад покруче будет.
Наполеон рассмеялся, когда ему перевели это. Стал быстро задавать вопросы: женат ли Коренной, есть ли дети, откуда родом. Как бы невзначай, поинтересовался, не терпят ли войска союзников нужду в еде, большая ли убыль в полку с тех пор, как покинули Россию, как зовут командира корпуса…
— Не могу знать, — твердо, не задумываясь, ответил Коренной.
— Тайна! — вздернув плечами, усмехнулся Бонапарт.
Он сделал полуоборот в сторону раскинутой поблизости палатки, у входа в которую на-часах застыл величественным изваянием старый французский гренадер в большой медвежьей шапке с одноглавым орлом и красным султаном. Бонапарт переводил взгляд то на него, то на Коренного и, казалось, сравнивал их — представителей двух гвардий, слава которых не имела себе равной.
— Хочешь служить у меня? — спросил Наполеон.
Коренной ничего не ответил. Наполеон приказал переводчику повторить вопрос и прибавил с легкой горячностью:
— Я оставлю тебя в моей гвардии, тебе будут хорошо платить. Я умею ценить храбрость!
Коренной помолчал еще и, вдруг нахмурившись, сказал:
— Я русский, чужой вере не служу!
В свите воцарилось гробовое молчание. Все ждали, что сейчас разразится гнев императора. Глаза Наполеона стали вновь колкими, холодными. Но затем они неожиданно потеплели. Наполеон поднял свою пухлую белую руку и, схватив Коренного за ус, слегка потеребил его, как делал это всегда со своими гренадерами в минуту особого благоволения. Коренной, не понимая, что это означает, сердито мотнул головой и отпрянул назад. Его крепко схватили сзади. Наполеон не обратил внимания на это движение. Он подозвал офицера и сказал ему:
— Запишите его имя. Скажите, чтоб о нем позаботились, чтоб сделали перевязки.
А потом обратился к окружающим:
— С такими солдатами я бы победил весь мир!
Посмотрев еще раз на Коренного, император кивнул ему:
— Будь спокоен, тебя отпустят.
В этот момент громкий пушечный выстрел прокатился над равниной, гулко задрожал в чистом, прозрачном воздухе и растаял в отдалении. Все обернулись на этот звук. Наполеон, помрачнев, быстро отошел к столу. В свите заговорили, задвигались. Коренного отвели в сторону.
А вслед за первым орудийным ударом раздался второй, третий, четвертый, еще и еще, и все они слились в один сплошной громыхающий рев. Настал третий, решающий день Лейпцигского сражения — великой битвы народов.
* * *
Седьмого октября разыгрался заключительный акт гигантского сражения. Союзные войска после непродолжительной бомбардировки взяли Лейпциг штурмом. Главные силы Наполеона поспешно уходили на запад, за реку Эльстер, а в самом городе постепенно затухали последние вспышки сопротивления французов.
Колонны и отдельные отряды победителей вступали в Лейпциг с разных сторон. Они миновали предместья, полосу аллей и незастроенных лугов, втягивались в ворота старинной крепостной стены, окруженной высохшим рвом, растекались по улицам и площадям внутреннего города.
Около часу дня со стороны Гримской заставы показалась большая кавалькада. Впереди на белой выхоленной лошади восседал Александр, облаченный в строгий конногвардейский мундир черного цвета. Треуголка, одетая с поля, открывала его красивое лицо с длинными бачками, на котором блуждала привычная наигранная улыбка. Немного отступя, следовали главнокомандующий союзными войсками, чины свиты и приближенные генералы. А за ними шла русская гвардия.
Не успел еще остыть жар недавнего сражения, штыки солдат, казалось, еще дымились кровью, а гвардия уже приобрела ту стройность и порядок, тот почти щегольской вид, который так изумлял города и столицы Европы. Под гвардейский «поход» барабанов, с хорами музыки проходили кавалерия, пехота, артиллерия. Гарцовали, горяча коней, лейб-казаки в ярко-красных камзолах и лихо загнутых мохнатых шапках с белыми султанами; величественно покачивались на громадных скакунах кавалергарды и кирасиры в белоснежных колетах и касках с гребнями из конского хвоста; маршировали гвардейские егеря в зеленых мундирах, гвардейские гренадеры с медными изображениями своего былого оружия — ручной гранаты; проезжали гвардейские артиллеристы — все с отличительными бархатными воротниками и петлицами; проходил и лейб-гвардии Финляндский полк, значительно поредевший в своем составе, но все такой же подтянутый и молодцеватый.
Во главе полка шел уже не генерал Крыжановский — он был тяжело ранен при атаке Госсы, — а полковник, командир первого батальона. Впереди третьего батальона попрежнему шагал Алексей Карпович Верже, с подвязанной рукой, бодрый и оживленный. Но позади него уже не виднелась на правом фланге гренадерской роты высокая фигура Коренного, и не было рядом молодого Петрухи, да и сама гренадерская рота была слита с другими, так как из нее почти никого не осталось.
Жители Лейпцига, испытавшие все тяготы наполеоновской власти и наконец освобожденные от нее, шумными радостными толпами теснились по бокам улиц высовывались из окон, собирались нарядными группами на балконах, взбирались даже на крыши, чтобы получше разглядеть проходившие войска.
Появление русской гвардии вызвало бурю восторгов и ликования. Всем было уже известно, что русская армия явилась главной действующей силой на поле битвы. Русские первыми открыли сражение; русские приняли на себя основной удар Наполеона и овладели ключом всей позиции — селением Госса; русские блистательно дрались в последний день битвы на самых ответственных участках; они первыми штурмовали и ворвались в Лейпциг. И русским кричали «ура», «виват», им махали платками и шляпами; женщины кидали гвардейцам цветы и расточали улыбки.
На улицах, в канавах лежали еще не убранные трупы и слышались стоны раненых; многие дома, пострадавшие при бомбардировке, еще горели и дымились — с проломанными стенами, обрушенной кровлей. То и дело попадались одинокие лошади, без всадников. Всюду валялось брошенное французами оружие, патронные сумки, оставленные пушки, зарядные ящики, нагруженные повозки. И мимо этих следов смерти и распада огромной армии, через весь город дефилировали союзные войска, стремясь общим потоком к западным окраинам, откуда доносилась еще сильная стрельба. Там с отчаянием отбивался французский арьергард, прижатый к реке Эльстер, на которой был взорван последний мост.
До позднего вечера проходили войска и размещались в самом городе. Наконец все устроилось, людская сутолока улеглась, догорели бивачные костры на площадях, в садах и парках, офицеры разошлись по домам. Пала ночь, и вместе с ней на Лейпциг, на его предместья, на обширную равнину навалилась глухая, беспробудная тишина. Утомленные трехдневным чрезмерным напряжением сил, беспрестанным грохотом битвы, видом близкой смерти, крови и страданий, люди погрузились в сон, тяжелый и очищающий. Только караулы у застав бодрствовали в темноте и, как ночные петухи, перекликались время от времени протяжными голосами.
Караул у западных главных ворот несла рота финляндцев. Тут же рядом, в домике местного книготорговца, расположился подполковник Верже с двумя офицерами. Алексей Карпович не спал, а сидел за большим столом резного дерева и при свете зажженных толстых свечей в медном трехпалом канделябре составлял рапорт об участии финляндцев в сражении и о деле при Госсе. Полк понес большие потери: половину офицеров и более четверти солдат. Многие были ранены по нескольку раз. Во время последней атаки на Госсу удалось захватить неприятельское знамя — французский гидон. Алексей Карпович перечислил имена отличившихся офицеров и нижних чинов. Он счел необходимым отметить, что новое пополнение из резервного батальона показало себя в первом боевом испытании о наилучшей, стороны. Особо остановился Алексей Карпович на подвиге Леонтия Коренного…
Подполковник принялся очинять перо, задумался и тяжело вздохнул. Несмотря на долгие поиски, тела Коренного не удалось обнаружить. Нашли мертвого Петруху — он лежал ничком, словно бодая землю. Нашли всех старых товарищей Коренного, которые оставались вместе с ним за оградой. Их похоронили здесь же, под старой липой, вырыв братскую могилу штыками. А Коренной так и пропал — ни в живых, ни в мертвых. Что с ним случилось? Эта неизвестность бросала тень на его подвиг, порождала сомнение. Неужели он мог отдаться французам, не выдержал в последнюю минуту, когда пали все и он остался один? «Нет, не может быть», покачал головой Алексей Карпович. Он знал правофлангового своей гренадерской роты. Не таков был Коренной. И Алексей Карпович решил изложить происшедшее так, как если бы он твердо знал, что Коренной убит и он сам видел его труп.