– Не сотвори себе кумира – сказано, – дульный срез уперся в лоб Распутина, – amen.
И нажал на спусковой крючок.
Дверь черного хода во внутренний двор дворца Юсуповых.
Фотография Максима Гуреева. 2023
Затем открыл дверь, вытолкнул труп на улицу, на ступеньки крыльца, закрыл дверь и продолжил восхождение вверх по винтовой лестнице.
Степан Федосеевич замерз на промозглом ветру окончательно. Почти доходил до пересечения Максимилиановского переулка с Фонарным, наведывался в прилегающие дворы, возвращался обратно. Долго не решался заглянуть в караульную будку, а когда наконец сделал это, то с удивлением обнаружил, что она пуста. Вот ведь как, даже не заметил, когда собака убежала!
Тогда сам забрался внутрь, прислонился к деревянной, выкрашенной белой краской стене, перевел дыхание, почувствовал, что шинель, словно вставшая колом, вся вымерзла снаружи, а изнутри была как его нетопленная сиротская комната в бараке, в котором он жил недалеко от Сенной площади.
Не любил Степан Федосеевич Петроград.
Особенно страдал он от местных зим: злых, пронзительных, темных. Вот уж воистину, сколько не топи печь-буржуйку, все равно не согреешься, все равно не выгонишь сырость, будто бы навсегда въевшуюся в потолок и стены, криво обклеенные бумажными обоями в желтоватых разводах, вечно живущую в подполье, пахнущем тряпьем и болотом.
Поскольку сам он был родом из Орловской губернии, то более привык к климату сухому и мягкому, скучал по теплому и долгому лету, когда, даже попав под дождь, испытаешь радость как после купания в речке или лесном озере.
Часто болел тут.
Вот и сейчас чувствовал недомогание.
Рассказывали, что прошлой зимой городовой второго участка второй Адмиралтейской части Василий Иванович Казначеев замерз на своем посту в караульной будке как раз накануне Рождества. Застоялся на одном месте и окоченел. Выходит, что на морозе надо постоянно двигаться. А что делать, когда нет сил ходить взад и вперед, когда мутит и выворачивает суставы, когда слезятся глаза и душит кашель.
Степан Федосеевич почти так стоя и задремал, как вдруг со стороны Мойки до него донесся собачий лай. «Неужели мой жилец обнаружился и блажит? – пронеслось в голове. – Не иначе как свору встретил и теперь долго будет брехать».
А еще не любил Петроград из-за бездомных собак. Они напоминали ему нищих, обезумевших от голода и нужды станичников, которых следовало бы отстреливать, но распоряжения такого не поступало, и посему приходилось терпеть их окаянных, что прятались в темных переулках и дворах-колодцах, на пустыре за Новодевичьим монастырем и под железнодорожным мостом через Обводный канал. По ночам они истошно скулили, наводя страх на сторожей и редких прохожих, сверкали желтыми своими глазами, страдали бешенством, столовались на городских помойках, на задах мясных лавок и амбаров Сального буяна, что на Пряжке.
Лай сменился воем, а потом внезапно стих. Это, как показалось Степану Федосеевичу, произошло после двух коротких хлопков, похожих на выстрелы. Или, может быть, это были вовсе и не выстрелы никакие, а заряды ветра, пронизавшие скважины между домами и ударившие в заколоченные фанерой чердачные окна, или натужные залпы стартера заводимого во дворе дома Юсупова автомобиля, которые эхом разносились по переулку, толчками, неритмично, хрипло.
И это уже только на следующее утро городовой узнает, что собаку, ту самую, что он приютил в своей караульной будке, действительно застрелили, потому что она напугала гостей Феликса Феликсовича, стала на них бросаться, а потом закопали в сугробе рядом с воротами, выходящими на Мойку.
Удивился, конечно, Степан Федосеевич – такая ласковая и тихая, ни породы, ни имени, и вдруг стала бросаться на людей, странно, конечно, хотя, с другой стороны, кто знает, что там у них, у собак, на уме, тут и вообразить себе невозможно…
Но это будет утром следующего дня, а сейчас выбрался из своей будки и, в надежде согреться, почти бегом направился к воротам Юсуповского гаража. По мере приближения гул включенного двигателя становился более объемным и резким. Казалось, что здесь никто и не собирался ложиться спать: были слышны голоса, крики, скрип каучуковых колес на снегу, различим бешеный бег теней по стенам и стволам деревьев, а также яркие сполохи включенных фар. Когда же до ворот оставалось несколько шагов, то они с грохотом распахнулись, и в переулок выкатился автомобиль. Степан Федосеевич с трудом успел отскочить в сторону, и мимо него пронесся уже известный ему мотор с брезентовым верхом. В свете уличного фонаря городовой успел разглядеть сосредоточенное и бледное лицо Великого князя Дмитрия Павловича, сидевшего на месте водителя. Все это казалось каким-то миражем, видением, внезапно взорвавшим застывший, неподвижный ночной морок.
Раздвигая стылую темноту, автомобиль в вихре снежной поземки удалялся в сторону Вознесенского проспекта. На пересечении с Прачечным переулком он резко притормозил, крутанул вправо и, вычертив красными габаритными огнями параллельные линии, исчез за поворотом.
Великий князь Дмитрий Павлович и его Metallurgique 40\75 фаэтон-де-люкс от Van den Plas.
1913
Цесаревич Алексей Николаевич Романов.
Между 1910–1915
Глава 3
– Слушай меня, Алешенька, и ничего не бойся, – Григорий Ефимович опускался на колени перед лежащим на кровати цесаревичем и начинал быстро говорить: – Стану я, раб Божий, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы во двери, из двора в ворота, в чистое поле в восток, в восточную сторону под красное солнце, под млад месяц, под частыя звезды, под утреннюю зорю, к Окияну-морю; у Окияна-моря, на крутом берегу лежит Латырь-камень, на Латыре-камне церковь соборная, в церкви соборной злат престол, на злате престоле сидит бабушка Соломония, Христа повивала, шепоты, ломоты унимала, болезни, порезы и посеки, от удару и от укладу и булату унимала и запирала. Как из Латыря-камня ни воды, такожде из раба Божия Алексия ни руды, ни болезни, из курицы ни молока, из петуха ни яйца, не из раба Божия Алексия ни руды; как Илья-пророк иссушил реки, источники, такожде бы у раба Божия Алексия твердо утвердились…. Руда, заключись в море; ключи на небесах, замки достану, эти ключи и замки святыми молитвами запру и укреплю посеки и удары, во веки веков, аминь. Дерно, дернись, рана, вместо жмись, не от кости руды, не от камени воды; стань, кровь, запекись гуще густого клею. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!
Императрица Александра Федоровна с дочерьми Ольгой, Татьяной, Марией и Анастасией.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1908–1909
Затем, поднявшись с колен и наклонившись к матери больного ребенка, которая лежала тут же, рядом с ним, произнес полушепотом:
– А теперь, голубушка, повторяй за мной – стоит ступа железная, на той ступе железной стоит стул железной, на том стуле железном сидит баба железная, и прялица у ней железная и веретена у ней железные; прядет она кужель железной; и зубы, и глаза железные, и вся она в железе. И подле той ступы железной стоит ступа золотая, и на той ступе золотой стоит стул золотой, на стуле золотом сидит девица золотая; и зубы золотые, и вся в золоте, и прялица у ней золотая, и веретена у ней золотые; прядет кужель золотой. Ой еси ты, девица, дай ты мне иголку золотую зашить и запечатать всякие раны кровавые, шепотные и болезни, и всякую язву от всякого человека, и от мужика, и от женки, от отрока и от отроковицы, от чернеца и от черницы…
Императрица Александра Федоровна у постели Царевича Алексея.
Около 1916
– …от отрока и от отроковицы, от чернеца и от черницы, – эхом вторила женщина, боясь пошевелиться, страшась повернуть голову и посмотреть на сына.
– Спит он, матушка, спит.
Распутин распрямлялся и начинал прохаживаться по комнате, подбоченясь, словно собирался пуститься в пляс: поводил плечами, вперед ноги выкидывал в полуприсяде, подмигивал, поплевывал на ладони.
Да и пускался в пляс наконец, припевая протяжно:
А на море-океяне,
А на острове Буяне
Стоит светлица.
В той светлице
Живут три девицы.
Одна ниточку готовит,
Вторая иголочки подает,
Третья кроваву рану шьет.
Ты, конь, не рыж,
Ты, кровь, не брыжь,
Ты, конь, не карь,
Ты, кровь, не кань!
Ах!
И сидит царица – душа девица
Под райскими дверями,
И кровь унимает,
И раны заживляет.
Так у раба Божьего Алексия
Кровь не бежит,
Рана не болит!
На этих словах мальчик начинал стонать во сне, ворочаться с боку на бок, но вскоре затихал, и на его лице появлялась улыбка.
Император Николай II c детьми в Царском Селе.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1912–1913
Императрица Александра Федоровна с детьми.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1908–1909
А Григорий Ефимович тут же и замирал в полном изнеможении. Еще какое-то время он исходил судорогами, а потом, обмякнув совершенно, как подкошенный валился на пол и затихал, свернувшись калачом, разве что бормоча себе под нос: «Как мертвый человек не слышит раны на себе, когда секут и режут его, так бы не слышал раб Божий Григорий раны на себе и железа на себе, как начнут резать его, ни из камня воды, ни из мертвого крови не будет вовек…»
И далее что-то неразборчивое, какие-то обрывки фраз и слов, букв и звуков, вздохов и хрипов доносились. Наверное, думал, что разговаривает сам с собой, а на самом деле он завывал.
Когда еще Григорий жил у себя в Покровском и ходил на богомолье с иеромонахом Даниилом по окрестным храмам и монастырям, то слышал от него, что многие священники, приняв на себя во время исповеди многие грехи и душевные болезни исповедников, могут страдать злыми корчами, потому как не всегда имеют силы совладать со злыми демонами, что, выйдя из пришедшего в храм, с великой яростью набрасываются на пастыр