шерстку,
Доносится гудок тоскливый поезда,
Невидимого глазу.
Я снимаю шляпу, вытираю лоб
И только собираюсь уходить,
Как слышу братьев голоса из времени другого,
Поющих «Shuffle off to Buffalo», маршируя
среди надгробий.
Тут я решаюсь распахнуть ворота, вбегаю
и оглядываюсь.
Тихо на кладбище. Даже газонокосилка
не фонтанирует на холме.
Я перепрыгиваю через один камень, не зная,
кто под ним,
Потом смотрю, как слезы мои брызжут,
Орошая камень,
Я потихоньку оборачиваюсь,
Нахлобучивая шляпу и поправляя галстук,
Улыбочку свою на место возвращаю
И, не оглянувшись даже, восвояси ухожу.
Библиотека
Отчего я опять и опять
По ночам просыпаюсь,
Окруженный кромешною тьмою,
Словно замурованный в стену?
И брожу я среди стеллажей,
Подавая руки друзьям,
Задевая полки локтями,
Шелестя папиросной бумагой,
Кожаные переплеты узнавая на ощупь.
Я слышу голоса из чащи.
В величественном храме осени
Стою я неподвижно, как олень,
Который, за спиной заслышав поступь
смерти,
Срастается с землею.
И проникает внутрь дуновение лета,
Листая на столе забытые страницы
Под абажуром лампы, что зеленеет,
как весна,
Прозрачная, как опьяняющая влага.
Отчего ночами я шагаю по снегам глубоким,
Чтоб прийти к порогу, где тепло и сухо,
И ступить на землю, где сияют девичьи щеки,
Которыми мы, двенадцатилетние мальчишки,
пренебрегали,
В своих мечтах предпочитая вопить, ныряя
и плескаясь,
В Озере кинжалов[22], которые вонзались
в лодыжки до кости
Иль рассекали тело пополам при переходе
вброд.
Но дева Марион,
Небезызвестная иль позабытая,
Дорогу уступила стремительному Робину,
Под топот копыт оленьих,
Подобный глухому перестуку яблок,
Дыханием автора
Оборванных с вечнозеленых яблонь,
Что вдохновило их обоих на крах
и на безумства.
Здесь легендарный Ог[23] размахивал дубиной,
Здесь мумии, завернутые в саван, падали,
Вздымая прах, который запечатывал им рты.
Здесь завывала кровожадная собака Баскервилей,
Глазищами горящими ночь прожигая,
И Шерлок, в женщину переодетый,
В отменном камуфляже мимо пробегал.
Вот обезьяночеловек колотит в грудь себя,
Отплясывая в компании себе подобных,
И в поисках жуков обшаривает бревна,
Чтоб в пищу их употребить.
Джон Сильвер долговязый здесь бороздил
пески,
Оставив вместо отпечатков ног цепочку
дырочек.
И сквайр Трелони нюхал тут табак.
А мальчик, сидя в бочке из-под яблок,
Подслушал заговорщиков.
Здесь славно тлеют кости Цезаря
и Александра,
Чья злость для молодежи – слаще
благовоний,
Им кажется, что кровь – всего лишь
кетчуп,
Который, выплеснув наружу, можно
После ложкою обратно запихать.
А смерть и вовсе пустяки. И пулю можно
При желании засосать обратно в ствол
винтовки.
Здесь трубят в ночи Ким-Киплинговы
трубы.
Питон тигровый Каа плетет
каллиграфические кренделя
Перед глазеющей толпой…
На старом месте. В полдень
Кинотеатр разрушили.
Снесли, оставив лишь каркас.
И супермаркет возвели на старом месте.
Когда нам было лет по девять-десять,
Мы бегали сюда смотреть,
Как растворяется Машина времени
И снова возникает.
Мы уносились за ракетами
Иль возвращались за зверьем.
Встречались нам и динозавры, и
Несусветные чудовища, нагрянувшие
с Марса,
Чтоб отобедать мальчишками,
А еще лучше – девчонками,
Ручками, ножками, локотками
И, неизбежно, косичками.
Мы видели и знали это всё.
И вот здесь появился гастроном.
На старый костяк напялили маску.
И что же?
Я игру придумал. Пришел под вечер, на
закате
На поиски консервов, пакетиков,
мороженой тушенки
И варева из бронтозавра,
И с аллозавровой начинкой… блинчиков.
А может, есть игрушки?
Складной воздушный
Змей-птеродактиль,
Приманка для мальчишек.
Чем поживиться в отделе
свежезамороженной еды?
Вырезкой холодной, белесой после
воскрешения
Из мамонта мохнатого, российского.
Итак, с приходом сумерек
Нашел я в супермаркете любимое зверье.
То тут, то там я мог узреть личину, что
вызывала
Неподдельный, чистый ужас и восторг!
Потом принес домой консервы
Из исполинского тираннозавра рекса,
Чтоб вечерком отведать.
Проснулся в три утра, почуяв
Под пышущими пламенем ноздрями
Ухмылку монстра-рекса —
Самодовольный древний частокол зубов.
Сладости! Пакости! Спасайся кто может![24]
Я всегда считал, что Хэллоуин безудержнее, насыщеннее и значительнее, чем даже сочельник. Изумительные жутковатые воспоминания набрасываются на меня, когда я снова вижу свою призрачную родню, и нечто, крадучись, заставляет ступеньки поскрипывать, а дверные петли – им подпевать.
Мне, видите ли, очень повезло с подбором тетушек, дядюшек и кузенов, вынашивающих полуночные замыслы. Когда мне было восемь лет, бабушка пожертвовала мне свою оперную мантию, чтобы выкроить из ткани крылья летучей мыши и заворачиваться в нее. Тетушка одарила меня белыми леденцовыми клыками, чтобы вставить их в рот и корчить смачные и ужасные оскалы. Двоюродная бабушка вдохновила меня на колдовство, малюя на моем лице череп и запихивая меня в шкафы, чтобы доводить до инфаркта проходящих мимо кузенов или постояльцев с верхнего этажа. Окончательно меня развратила матушка, когда мне было года три, познакомив с Лоном Чейни в фильме «Горбун собора Парижской Богоматери».
В итоге Хэллоуин навсегда стал моим празднеством, созданным для меня. И Хэллоуины конца 1920-х – начала 1930-х годов тотчас возвращаются ко мне при легчайшем благоухании свечного воска и аромате тыквенных пирогов.
Осень сочетала в себе леденящие душу моменты, когда ты видел витрины мелочных лавок, целиком заполоненные пятицентовыми тетрадками и желтыми карандашами, возвещавшими нашествие Школы, и жизнеутверждающие посулы октября, которые будоражили то, что дремлет в крови до поры и бросает восторженных мальчишек в жар, побуждая строить планы на будущее.
Ибо в обиталищах клана Брэдбери мы действительно планировали праздники загодя. В Уокигане, штат Иллинойс, наши три семейства занимали целый квартал. Бабушка и дедушка (до его кончины в 1926 году) проживали в угловом доме; мама и папа с моим братом Скипом и мною занимали дом рядом, южнее, а мой дядя Бион жил неподалеку; его библиотека была умудрена Эдгаром Райсом Берроузом и подстарена Генри Райдером Хаггардом.
1928 год пришелся на пору расцвета Хэллоуина. В ту осень все лучшее достигло своей вершины.
Моя тетушка Нева (Невада) только что окончила школу; ей минуло 17 лет, и она владела «фордом» модели А.
Числа 20 октября она сказала:
– Малыш, время неумолимо. Начинаем планировать. Как будем использовать чердаки? Куда пристроим ведьмаков? Сколько снопов кукурузы нужно доставить с фермы? Кого замуруем в подвале с бочонком амонтильядо?
– Стой, стой, стой! – кричал я… и мы составляли список.
Нева рисовала картинки и расписывала наброски костюмов для всех нас, чтобы праздник стал поистине захватывающим и ужасающим. Это называлось «вечером раскраски костюмов». Когда Нева заканчивала, из-под ее кисти выходили эскизы для Бабушки в роли доброй матушки из «Обезьяньей лапки»[25], изображения моего папы в роли Эдгара Аллана По, устрашающие образины для моего брата в роли горбуна Квазимодо и меня – в роли Доктора Смерти, играющего на ксилофоне своего собственного скелета.
Затем вереницей следовали «вечер выкройки костюмов», «вечер раскраски масок», «вечер приготовления сидра», «вечер маканых свечей и конфет-тянучек» и «вечер фонографа», когда мы слушали самую потустороннюю музычку. Как видите, Хэллоуин не просто заявлялся к нам на двор. Его нужно было схватить, изваять и заставить состояться!
Ну и дом дедушки-бабушки служил общим котлом, в который мы складывали пеканные палочки, похожие на переломанные ведьмины руки, и листья с семейного кладбища, мимо которого ночами проносились поезда, оглашая окрестности леденящими душу завываниями духов-банши. К ним в дом, наверх и вниз, надлежало нести кукурузные стебли с полей близ кладбища и тыквы. А из универмага Вулворта – оранжево-черный креповый серпантин, мешочки черного конфетти, которые полагалось разбрасывать с криками «ведьма чихнула!», и маски из папье-маше, вонявшие псиной, после того как в них побегаешь и надышишься. Все это добро следовало тащить, носить, осязать, запасать, нюхать и хрумкать.
29 и 30 октября мы резвились почти так же, как 31 числа, ибо вечерами, в прохладных пряных сумерках Нева, Скип и я выходили на Поножовщину и прощальный Сбор урожая.