Данило Киш
Гробница для Бориса Давидовича: семь глав одной повести
Нож с рукояткой из розового дерева
Мирко Ковачу
У рассказа, который последует, рассказа, рождающегося в сомнении и недоумении, есть то несчастье (а кто-то называет это счастьем), что он правдив: записан рукой порядочных людей и надежных свидетелей. Но чтобы стать правдивым именно так, как о том мечтает его автор, надо бы изложить его на румынском, венгерском, украинском или идиш, или, что предпочтительнее, на смеси этих языков. Тогда, по логике случая и мутных, глубоких и неосознанных событий, мелькнуло бы в сознании рассказчика и какое-нибудь русское слово, иногда нежное, как телятина, иногда твердое, как кинжал. То есть, когда рассказчик смог бы достичь недостижимого и страшного часа вавилонского столпотворения, то были бы услышаны униженные мольбы и ужасные проклятия Ханны Кшижевской, произнесенные на румынском, польском, украинском, поочередно (как будто вопрос ее смерти только следствие какого-то большого и судьбоносного недоразумения), чтобы в предсмертной судороге и смирении ее бормотание превратилось в молитву о мертвых, произнесенную на древнееврейском, языке рождения и умирания.
Микша (будем пока называть его так) пришивал пуговицу быстрее, чем за десять секунд. Зажгите спичку и держите ее между пальцами. С того мгновения, когда вы чиркнули о коробок, до той секунды, когда огонь лизнет ваши пальцы, Микша уже пришил пуговицу к офицерскому мундиру. Реб Мендель, у которого Микша был в подмастерьях, не может поверить своим глазам. Поправляет очки, берет спичку и говорит на идиш: «Ну-ну, еще разок, герр Миксат». Микша опять вдевает нитку в иголку, реб Мендель улыбается, глядя на подмастерья, потом быстро бросает спичку в окно и плюет на пальцы. Микша, уже пришив пуговицу к мундиру герра Антонеску, триумфально заявляет: «Реб Мендель, хватит одной спички, чтобы сжечь все нефтяные поля Плоешти». Пока он вглядывается в далекое будущее, освещенное огромным пожаром, реб Мендель теми же двумя еще влажными пальцами быстро тянет пуговицу на мундире и скручивает ее, как будто сворачивает шею цыпленку. «Герр Миксат, — говорит он, — если бы вы не были таким глупым, то могли бы стать отличным мастером… Известно ли вам, что, по оценкам, нефтяные запасы в Плоешти составляют несколько миллионов галлонов сырой нефти?» — «Это будет дивное пламя, реб Мендель», — произносит Микша загадочно.
Микша не стал мастером. Он пришивал пуговицы у реб Менделя еще два года, слушая его талмудическую мудрость, а потом ему пришлось уйти, и вослед ему неслись проклятия. Однажды весной важного для нас 1925 года реб Мендель пожаловался, что у него пропала курочка-кохинхинка. «Реб Мендель, — ответил ему Микша, — поищите вора среди евреев». Реб Мендель осознал тяжесть оскорбления, и некоторое время не упоминал о своей кохинхинской курочке. Микша тоже молчал, ждал, когда реб Мендель усмирит свою гордыню. Старик боролся сам с собой, возлагая на алтарь своей талмудической надменности каждый день по одной курочке. Караулил с палкой в руках в курятнике, до зари, пугая хорька лаем, похожим на собачий. На заре засыпал, а из курятника пропадала еще одна курица. «Пусть меня накажет великий праведник, изрекший, что все живые твари в равной мере заслуживают его внимания и милости, — сказал реб Мендель на девятый день. — Разве может кохинхинская курочка, которая стоит не меньше пяти червонцев, сравниться с хорьком, который убивает бедняжек, да еще смердит на всю округу?» — «Не может, реб Мендель, — говорит Микша, — не может сравниться курочка, которая стоит пять червонцев, с вонючим хорьком». И не говорит больше ничего. Ждет, пока хорь не уничтожит все, что уничтожить может, и докажет реб Менделю, что его талмудическое бормотание о равенстве всех Божьих тварей не значит ничего, пока не установится на земле справедливость средствами земными. На одиннадцатый день реб Мендель, изнуренный безрезультатным бдением, отекший, с красными глазами, с перьями в волосах, встал перед Микшей и начал бить себя в грудь: «Герр Миксат, помогите!» — «Ладно, реб Мендель, — говорит Микша. — Почистите кафтан и выньте перья из волос. Дело предоставьте мне».
Капкан, который смастерил Микша, был слабой копией тех капканов, которые когда-то мастерил его дед на Буковине: мутное и ностальгическое воспоминание. Вне этого контекста то был простой ящик из прочных буковых досок, с крышкой, открывавшейся снаружи, а не изнутри. Для приманки он взял яйцо, о котором было достоверно известно, что в нем уже разлагается, как в гробу, цыпленок кохинхинки. Утром, едва войдя во двор, Микша знал, что животное поймано: вонь доносилась до самых ворот. Однако реб Мендель не показывался из дома. Изнуренный долгим бдением, он отдался во власть сна и судьбы. Микша погладил тяжелой крестьянской рукой последнюю, оставшуюся в живых, окаменевшую от страха курицу реб Менделя и выпустил ее во двор. Потом поднял крышку с зубцами из кривых гвоздей и в тот момент, когда из щели высунулся влажный носик зверька, он отправил его назад сильным ударом кулака. Ловко просунул ржавую проволоку через ноздри хорька, связал ему лапы и повесил на дверной косяк. Вонь ужасная. Сначала он сделал надрез вокруг горла, как пурпурное ожерелье, потом еще два надреза, у основания лап. Вывернув шкурку у шеи, сделал два надреза для пальцев, вроде петель для пуговиц.
Разбуженный жутким визгом зверька или кошмарным сновидением, вдруг появляется реб Мендель. Зажимая нос полой мятого кафтана, с ужасом в покрасневших глазах смотрит на живой кровавый клубок, который корчится на притолоке двери, подвешенный на проволоке.
Вытерев нож о траву, Микша выпрямляется и говорит: «Реб Мендель, я избавил вас от хорьков раз и навсегда». Когда, наконец, реб Мендель смог ответить, голос его звучал хрипло и страшно, как глас пророка: «Сотрите кровь с рук и лица. И будьте прокляты, герр Миксат».
Вскоре Микша на своей шкуре испытал, что значит проклятие реб Менделя: во всей Антоновской области мастера требовали у подмастерьев рекомендаций ни от кого иного, а только от реб Менделя. Но при упоминании Микши еврей начинал бормотать на идиш и древнееврейском попеременно, бил себя в грудь и рвал волосы на голове, как будто речь о самом диббуке.[1] Микшу не хотел брать на работу даже реб Юсеф, худший из всех мастеров вообще, а не только портных. Узнав о проклятии реб Менделя, он уволил Микшу через два дня после найма. Микша в ответ торжественно поклялся, что в один прекрасный день он отомстит за оскорбление, нанесенное талмудистами.
В тот же год Микша знакомится с неким Аймике, Э.В.Аймике, который представлялся студентом-правоведом. Этот Аймике до недавнего времени работал в фирме Дигтярев в должности кладовщика, но был уволен, как он утверждал, из-за нелегальной деятельности. Микша и Аймике, сблизившись на почве ненависти, пытаются как-то заработать на жизнь, участвуя в облавах, которые граф Багрян организует в окрестностях, и где антоновский люмпен-пролетариат в круговой охоте буковинской и закарпатской знати служит всего лишь заменой собак. Сидя на невыносимом холоде в вязовой роще, когда вдали раздается эхо охотничьих рожков и слышен нервный лай охотничьих псов, Аймике рассказывает Микше о будущем без собак, знати и охотничьих рожков. Когда звучит халали — сигнал к окончанию охоты, Микша едва успевает добежать до места, где проливается кровь дикого вепря, и где господа, под адский лай псов поднимают кривые, серебром обрамленные кубки-рога, выпивая из них залпом.
Тот же самый Аймике (который через два месяца опять устраивается на работу на склад фирмы Дигтярев) на одной тайной сходке в подвале какого-то дома на окраине Антоновки принимает Микшу в организацию. Одновременно он требует, чтобы тот опять нашел работу, чтобы в нем не затупилось революционное лезвие.
Микше везет. Однажды в августовский полдень он лежит на краю канавы у почтовой дороги на выезде из Антоновки, когда мимо проезжает в двуколке герр Балтеску. «А правда, — спрашивает он, — что ты снял шкуру с живого хорька и вывернул ее как перчатку?» — «Правда, — отвечает Микша, — хотя вас это, герр Балтеску, совершенно не касается». — «С завтрашнего дня можешь выходить ко мне на работу, — говорит герр Балтеску, нисколько не оскорбившись дерзостью Микши. — Только имей в виду, — кричит он Микше, — ягнята астраханские». — «Кто умеет освежевать живого хорька, тот сумеет и каракулевую шкурку снять, не делая прорезей для указательных пальцев», — с апломбом кричит ему вслед Микша.
В конце сентября Микша возвращается на велосипеде из имения герра Балтеску, антоновского торговца мехами. Над лесом поднимается красное облако, предвещающее осенние ветра. По дороге к нему присоединяется на своем сверкающем велосипеде Аймике и некоторое время едет рядом с ним, не говоря ни слова. Потом назначает ему встречу на вечер завтрашнего дня и на перекрестке быстро сворачивает на боковую улицу. Микша появляется точно в назначенное время и подает условный знак. Аймике отворяет ему дверь, не зажигая света. «Я коротко, — говорит Аймике. — Каждому члену организации я назначил встречу в другом месте и в другое время. Шпионы появились только в одном из этих мест». (Пауза). «На водяной мельнице Багряновых», — наконец говорит он. Микша по-прежнему молчит. Ждет, когда Аймике назовет имя предателя. «Ты не спрашиваешь, — говорит Аймике, — кому я назначил встречу на водяной мельнице Багряновых?» — «Кому бы ни назначил, — отвечает Микша лаконично, — не хотел бы я оказаться в его шкуре».
В тот вечер Аймике не назвал ему имени предателя. Он не назвал его никогда. Как будто не хотел, чтобы с его языка слетело это опозоренное имя. Только сказал ему, что верит в его (Микши) преданность и ненависть.