О втором важном персонаже этого рассказа, А.Л. Челюстникове, нам достоверно известно только то, что ему было около сорока лет, он был высокого роста, немного сутулился, со светлыми волосами, что он был болтлив, хвастлив и любитель женщин, и незадолго до описываемых событий был редактором украинской газеты Новая заря. Он был отличным игроком в покер и «очко», и умел играть на гармошке польки и частушки. Прочие свидетельства о нем настолько противоречивы, что, может быть, поэтому и неважны. Но я их фиксирую, хотя некоторые источники вызывают оправданные сомнения: что он был политическим комиссаром на гражданской войне в Испании, и что проявил героизм, сражаясь в составе кавалерийского полка под Барселоной; что однажды ночью занимался любовью с двумя санитарками, при этом с высокой малярийной температурой; что какого-то ирландца, заподозренного в саботаже, обманом доставил на советское грузовое судно Орджоникидзе, под предлогом, что надо отремонтировать радиопередатчик; что (к тому же) был лично знаком с Орджоникидзе; что три года был любовником жены одного очень-очень известного человека (и что именно поэтому попал в лагерь); что в школьной любительской труппе в Воронеже играл Аркадия и пьесе Островского Лес.
В случае, если приведенные свидетельства вызывают известные подозрения и представляются ненадежными, особенно вот тот, последний, один из рассказов Челюстникова, тот, который касается Эррио, как бы он ни казался на первый взгляд плодом фантазии, стоит его записать. Что я здесь и делаю, собственно, потому что в его достоверности можно усомниться с трудом; наконец, все свидетельствует в пользу того, что некоторые истории Челюстникова, сколь бы необычными они не были, все-таки основаны на реальных событиях. А в качестве самого надежного доказательства нам может послужить тот факт, что ниже изложенный рассказ известным образом подтвердил сам Эдуар Эррио, блестящий ум (“une intelligence rayonnante”), как справедливо заметил о нем Даладье. Стало быть, я расскажу о той давней встрече Челюстникова и Эррио так, как знаю и умею, безотлагательно освободившись от страшного кошмара документов, которые загромождают сюжет, а сомневающегося и любопытного читателя я отсылаю к приведенной библиографии, где он найдет необходимые доказательства. (Может быть, мне было бы разумнее выбрать какую-то иную форму повествования, эссе или очерк, где я мог бы все эти документы использовать традиционным способом. Но в этом мне препятствуют два момента: во-первых, неуместность приведения живых устных свидетельств в качестве документов, а во-вторых, я не мог отказать себе в удовольствии повествовать, дарящем писателю иллюзорную идею, что он созидает мир, и, следовательно, как говорится, его изменяет).
Той холодной ноябрьской ночью тысяча девятьсот тридцать четвертого года Челюстников, внештатный корреспондент местной газеты, в чьи обязанности входило освещать вопросы культуры и борьбы с религией, спал голый, как младенец, на большой дворянской кровати в теплой комнате на четвертом этаже дома по улице Егоровка. Его глянцевые сапоги малинового цвета были аккуратно прислонены к кровати, а его одежда и белье разбросаны по всей комнате в беспорядке (признак торопливой страсти), смешавшись с шелковым женским. В комнате чувствовался теплый запах пота, водки и одеколона.
Челюстникову снилось (если ему верить), что он должен выйти на сцену и сыграть какую-то роль, скорее всего, Аркадия из Леса, но никак и нигде не может найти свою одежду. Ужасаясь (во сне), он слышит звонок, которым его вызывают на сцену, но стоит на месте, окаменев, то есть, сидит, голый и волосатый, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Вдруг, как будто все это происходит на сцене, занавес поднят, сквозь сияющий свет боковых софитов, которые держат его под перекрестным огнем своих снопов; он замечает зрителей, наверху, на балконе, и внизу, в партере, их головы увенчаны фиолетовым ореолом. Ему кажется, что в первом ряду он узнает членов Краевого комитета, а среди них четко различает и светлую плешь товарища М., главного редактора Новой зари, который заходится от смеха и что-то выкрикивает ему издевательское и оскорбительное, что-то по поводу его (Челюстникова) мужского достоинства. А звонок из гримерки все равно звонит, все упорнее и все громче, и Челюстникову кажется (во сне), что это на самом деле пожарная сирена, что, наверное, загорелся занавес, и что сейчас начнется общая давка и паника, а он здесь, на сцене, голый, как младенец, и неподвижный, оставленный на милость пламени. Правая его рука быстро высвобождается из зачарованности, и на границе между сном и бодрствованием он рефлекторно протягивает ее к револьверу, по старой доброй привычке положенному под подушку. Челюстников включает свет на ночном столике и при этом опрокидывает рюмку с водкой. Мгновенно понимает, что сейчас сапоги для него важнее нагана, быстро запрыгивает в них, как в седло. Жена главного редактора Новой зари шевелится во сне, потом, тоже разбуженная звонком, открывает свои красивые, слегка припухшие азиатские глаза. Телефон вдруг замолкает, и они переводят дух. Затем мучительные переговоры, полушепотом. Настасья Федотьевна М., растерянная и испуганная, пытается натянуть лифчик, который ей кинул из кучи одежды Челюстников. Тут телефон опять начинает звонить. «Вставай», — говорит Челюстников, запихивая револьвер за пояс. Настасья Федотьевна смотрит на него с ужасом. Тогда Челюстников подходит к испуганной женщине, целует ее меж буйных грудей и говорит ей: «Сними трубку». Женщина встает, Челюстников закутывает ее в свое кожаное пальто, по кавалерски. Сразу же после этого слышен голос женщины: «Кого? Челюстникова?» (Мужчина подносит палец ко рту). «Не имею понятия». (Пауза). Потом женщина кладет трубку, из которой слышны короткие гудки, и падает в кресло. «Из Райкома». (Пауза). «Говорят, что срочно».
Прежде чем вернуться в свою холодную квартиру на Соколовском проспекте, Челюстников долго болтается по занесенным снегом улицам. Он идет кружным путем, вдоль Днепра, поэтому ему потребовался целый час, чтобы добраться домой. Он снимает кожаное пальто, наливает рюмку водки и включает радио. Не проходит и пяти минут, как звонит телефон. Челюстников снимает трубку после третьего звонка. На мгновение изображает изумление по поводу того, что звонят так поздно (третий час ночи), а потом говорит, что раз дело такое срочное, он будет через полчаса. Сейчас оденется, а то только что разделся. Ладно, отвечают ему, за ним придет машина, дело срочное. Товарищ Пясников все ему объяснит устно.
Товарищ Пясников, секретарь Райкома, переходит к делу без околичностей: завтра около одиннадцати утра в Киев прибывает гражданин Эдуар Эррио, вождь французских рабочих. Челюстников говорит, что читал в газетах о его прибытии в Москву, но не знал, что он посетит и Киев. Тогда Пясников спрашивает, знает ли он, Челюстников, как важен визит такого человека. Тот отвечает, что знает (хотя ему не было так уж ясно, в чем значение этого визита, и какова его роль во всем этом). Как будто уловив, что Челюстников не в курсе дела, Пясников начинает ему объяснять: гражданин Эррио, несмотря на свои симпатии, подвержен известным, типично буржуазным сомнениям относительно завоеваний революции. Он привел многие детали жизни и деятельности Эдуара Эррио, особо отметив его мелкобуржуазное происхождение, процитировал многие его высказывания, упомянул его любовь к классической музыке и к прогрессивным движениям в мире, и подчеркнул роль, которую тот сыграл в признании Францией страны большевиков (так и сказал: страны большевиков). Наконец, Пятников достает из ящика письменного стола некую папку и начинает ее листать. «Вот, — говорит он, — например, это. Цитирую: Невозможно даже и нерелигиозному французу (как видите, Эррио освободился от религиозных предрассудков…если ему можно верить), даже и нерелигиозному французу не возвысить голос против преследований священнослужителей; (товарищ Пясников тут опять останавливается и поднимает взгляд на Челюстникова: «Понимаете?». Челюстников кивает головой, а Пясников добавляет: «Для них попы по-прежнему какие-то священные коровы, как у наших мужиков… тогдашних, разумеется»), потому что и это является атакой на свободу мнений. Атакой, впрочем, совершенно ненужной… И, так далее, и так далее», — говорит Пясников и закрывает папку. «Думаю, вам теперь все ясно?» — «Да», — говорит Челюстников и наливает себе стакан воды. Он задерживается в кабинете товарища Пясникова до четырех утра. А уже в семь он опять на ногах. До прихода поезда ему остается ровно четыре часа.
То важное утро в жизни А.Л. Челюстникова проходило, час за часом, вот так: в семь побудка, по телефону. Челюстников выпивает натощак стакан водки, умывается холодной водой, голый до пояса. Одевается, чистит до блеска сапоги. На завтрак жарит яичницу на примусе, ест ее с солеными огурцами. В семь двадцать звонит в Райком. Товарищ Пясников говорит, жуя и извиняясь: он оставался в кабинете всю ночь, немного подремал в кресле, за столом; спрашивает Челюстникова, хорошо ли он себя чувствует; говорит, что назначил ему встречу с Аврамом Романичем, гримером, в фойе театра (служебный вход) на четыре часа дня; не опаздывать. В семь двадцать пять он звонит Настасье Федотьевне. После долгой паузы (снизу уже сигналит машина, посланная из Райкома) слышен встревоженный голос жены главного редактора Новой зари. Она никак не может понять, как они могли искать Челюстникова минувшей ночью у нее. Она в отчаянии. Если М. (то есть, ее муж) узнает, то она отравится. Она не вынесет этого позора. Да, да, отравится мышьяком. Челюстникову с трудом удается вставить слово-другое утешения в бурный поток ее слов, сюсюканья, всхлипов и шепота: ей не надо ни о чем беспокоиться, все это случайность, он ей все объяснит, а теперь ему надо срочно идти, его внизу ждет машина. А о мышьяке чтобы не смела и думать… В семь тридцать он садится в черный автомобиль, который ждет его у дома; примерно без четверти восемь приезжает в Райком. У товарища Пясникова глаза припухли и покраснели; они выпивают по рюмке водки, потом ведут переговоры и звонят по телефону с восьми до девяти тридцати, из двух разных кабинетов, чтобы не мешать друг другу. В девять тридцать товарищ Пясников, с глазами, как у кролика, нажимает на одну из кнопок на большом письменном столе орехового дерева, и техничка приносит чай на подносе. Долго прихлебывают обжигающий чай, молча, улыбаясь друг другу, как люди, которые сделали тяжелую и ответственную работу. В десять часов едут на вокзал и проверяют охрану. Товарищ Пясников требует, чтобы сняли транспарант с текстом