Отмеченный при рождении блестящими дарованиями, острой восприимчивостью, страстной, раздражительной натурой, самолюбивый Иван после смерти матушки уже с самого раннего детства был предоставлен самому себе и развивался быстро и преждевременно во всех отношениях. В его тринадцать лет душа уже алкала любви и, к сожалению, не могла найти предмета всецелого обожания. Как пытливый мозг отрока требовал пищи и находил ее в погружении в Библию, историю царств Давида и Соломона на иерусалимском престоле, Августа, Константина и Феодосия на римском и византийском, так и душа Ивана в предвкушении великой любви нашла пищу и отдохновение в юношеской дружбе.
Душевным расположением Ивана успел завладеть думский советник Федор Воронцов, младший брат опекуна-боярина Михаила Семеновича Воронцова. Федор был старше и опытней Ивана, но с какой-то поры, когда в их сердцах случайно и неожиданно возникла искорка понимания и признательности, между ними установились теплые дружеские, чрезвычайно близкие и приятные отношения.
Иван потом неоднократно вспоминал, когда в его сердце возникла эта странная искорка. Федор искренне, без всякой задней мысли выразил свое восхищение юным государем за то, что тот в столь раннем возрасте мог самостоятельно, без всяких учителей, прочесть и изучить священную церковную и римскую историю, чуть ли не все творения святых отцов и древнерусские летописи.
Ничто так могущественно и вдохновляюще не действует на чувство, ум человека, как безыскусная похвала, восхищение юным талантом, преклонение перед ним. После такого искреннего признания Федора отроку Ивану и в самом деле показалось, что он стал еще умней, образованней, талантливей, наконец, и мысли новые и стремительные с необыкновенной быстротой рождались в государевой голове, чтобы поразить и восхитить собеседника.
Разговор об истории Первого и Второго Рима свернул на новую колею, и Федор Воронцов, кроме восхищения эрудицией и тонкостью исторических оценок Ивана, проявил незаурядный дар слушателя в задушевном понимании с полуслова самых изощренных политических и династических коллизий. Замечания его во время речей Ивана были изящны, тонки и остроумны настолько, что побуждали государя на новые и новые размышления – и разговор их мог показаться неистощимым.
Неожиданно Федор задал странный, озадачивший Ивана вопрос:
– Что тебя движет, Иван, так глубоко изучать библейские и римские сюжеты о царствах и царях, древние русские летописи о княжествах и князьях? Как будто твоя голова занята одной испепеляющей мыслью о борьбе за престол, династических войнах, о своих правах, о бесправии врагов, о том, чтобы дать силу своим правам и доказать бесправие противников, обвинить их – не так ли?
Иван был потрясен и обрадован одновременно, взволнованно подумав: «Наши с Федором души воистину настроены на один лад, так тонко и великолепно настроены, что легкое, казалось бы, совершенно случайное прикосновение к какой-либо одной струне одного из нас моментально находит отголосок, чистейший ясный отзвук в другом… Это душевное понимание, восхитительная душевная гармония – от Господа… То, чего я был лишен с первых лет жизни – душевного взаимопонимания с несчастным братом – оказалось мне предписанным в теплом дружественном общении и душевном созвучии двух близких душ…»
Иван порывисто обнял за плечи старшего друга Федора сказал, как на духу, все, что скопилось у него на этот счет на душе:
– Друг мой Федор, как всегда, ты оказался прав… Во всем, что я ни читал – в церковной, римской и русской истории, я искал священных доказательств в пользу своих попранных царских прав… Занятый рассуждениями на этот счет, мыслями о нелегкой борьбе за свои права искал и до сих пор ищу средства выйти победителем в этой борьбе, войне, если хочешь… Ищу везде… И знаешь, где я нашел главные доказательства в пользу своей царской власти, против беззаконных своих слуг-бояр, отнимавших эту власть у меня… Вспомни, Шуйские Василий и Иван, Бельские, сейчас Андрей Шуйский – все они эту власть у меня отнимали, на правах опекунов… И вот даже против могущественных опекунов я нашел свидетельства и доказательства их ущербности и корыстолюбия, что противны Господу… Знаешь, Федор, где нашел?
– Где же, государь?..
– В Священном писании, Федор… Потому и Библию наизусть знаю – от корки до корки… Владыка Макарий, сам назубок ее знающий, строго проверил меня… Говорил, много знавал он балаболов, якобы затвердивших Библию… Так вот, я не из тех балаболов…. Известно, что слабы и тщеславны людишки – приписывают присваивают себе то, чем не владеют, на что прав не имеют… Тебе первым, друг мой Федор, я признался, почему наизусть выучил Священное Писание – чтобы в сердце моем проросли доказательства правоты моей царской власти против беззакония бездарных слуг-опекунов… Так-то, мой друг, даже владыка Макарий не знает о том… Его знание наизусть Библии даст силы святые помочь своему Отечеству утвердить меня на царском престоле… Только когда это будет?.. Я больше о врагах своих думаю – как их переиграть и на место поставить…
Федор со смущенной улыбкой, стыдливым румянцем на щеках с восхищением выдохнул:
– Государь, признаюсь честно, от всего сердца, никак и никогда до наших задушевных бесед не думал, что ты так умен и образован…
Иван тоже неожиданно залился густым стыдливым румянцем и залепетал странные слова признательности и благодарности:
– Ну, что ты, что ты, друг мой верный… Это я тебя должен благодарить больше… Никто меня так не слушал и не побуждал к рождению мыслей поразительных… Я сам в полете мыслей, как на крылах, возвысился… Да не я один в нашем разговоре летал… Мы с тобой оба парили в заоблачных высях…
Пока государевы уста что-то лепетали – восторженное признание в дружбе и любви, или нечто подобное – только что родившиеся мысли Ивана делали новые пируэты. «Как сладко зарождение дружбы двух родственных душ… Сегодня вдруг я сам осознал свое новое рождение – в товариществе, в понимании… Созвучие душ так редкостно, почти невероятно… И вот это созвучие произошло… Даже в том наше созвучие, что Федору нельзя было мне не сказать свои восторженные похвалы моему уму и таланту, а мне нельзя было их не принять, ибо неприятие похвал было бы так же фальшиво, как и замалчивание их… Созвучие дружеских душ удивительно и волнительно… Как прекрасно, что мы с Федором находим отчаянное удовольствие именно в чистейшем и ясном звучании различных тонких душевных струн, которые мы затрагиваем в наших доверительных беседах… И мы готовы говорить и говорить вечно, будто никогда не наговоримся… Будто оторвут нас друг от друга – и не сумеем мы выговориться в дружеском святом порыве, когда души нараспашку и струны обнажены для счастливого чудесного созвучия… Боже, мне кажется, что нам недостает времени, возможно, даже слов любви, чтобы выразить друг другу все искрометные мысли и чувства, которые вырываются наружу из глубины наших обнаженных душ… Созвучие струн душевных, душ мятежных и нежных вдохновляет на подвиги, ибо чувство дружбы всесильно…»
Установление теплых дружественных отношений между Федором Воронцовым и государем Иваном не могло не остаться незамеченным при дворе. Шуйские сведали, что расположение юного опекаемого ими государя завладел думский советник Федор Семенович Воронцов, брат опального опекуна-боярина Михаила Семеновича, что могло как-то ущемить права их партии и лично князя Андрея Михайловича Шуйского. Иван обратил внимание, что при посторонних под неприязненными взглядами Андрея Шуйского, Федор Воронцов даже нарочито не обращает на государя никакого внимания. Но сразу после убытия князя Андрея, как только случалось остаться без лишних глаз и ушей сторонников партии Шуйских, Федор приглашал Ивана в уютный уголок дворцовых палат – и они, позабыв про все на свете и не замечая, как стремительно летит время, бросались в свои раскованные беседы и рассуждения.
Они тянулись друг к другу, и это было видно невооруженным взглядом… Шуйские и их сторонники к этим живым доверительным беседам не допускались – и все это вызывало их неприкрытую ревность, зависть и даже приступы злобы и ненависти к Федору Воронцову…
Федор с Иваном могли часами напролет говорить о священной церковной истории, писаниях святых отцов, о Геродотовой Скифии, летописной жизни древнего Русского государства… Меняли темы бесед, и также живо и остроумно толковали о будущей жизни, о возводимом, пока недостроенном Третьем Риме, об искусствах, о народных праздниках и обычаях… И никому из друзей в голову не приходило жаловаться на собственные неудачи и проблемы…
Ивана уже с самых первых доверительных разговоров с Федором удивило одно наблюдение за своим другом: он мог бы воспользоваться своим положением близкого друга и попросить государя за себя или за кого еще… Только Федор словно зарекся ни просить, ни требовать, чтобы не бросить даже тени на бескорыстную юношескую дружбу, где не может быть места расчету, хитрости, продуманных нечистых ходов…
В Федоре Ивана всегда поражали сосредоточенное внимание собеседника, тонкое чувство понимания осознания, кто есть кто – кто государь, а кто простой советник Думы, потому и не лез друг государев в интриги и козни боярские, давал обтекаемые советы государю по сложным вопросам взаимоотношений с боярскими партиями… Только душу отводил, когда они с государем заплывали к дальним берегам их судеб и будущности русского государства, ибо в юности все силы души направлены скорее на будущее, чем на настоящее… Ибо не столь интересна в юности куцая синица в руках – подавай юности в мечтаниях хотя бы жаворонка, что поет высоко в небе…
Опять так все это было созвучно душе Ивана тринадцатилетнего, его тогдашним умонастроениям: в юности все силы души, весь задор душевный направляются на неизвестное будущее, известность настоящего не бодрит и не пьянит – этим все сказано… А воздух будущего пьянит и завораживает, потому все мысли и чувства отданы не нынешнему настоящему, каким бы хорошим и устроенным оно ни было, а новому, неизвестному будущему, к которому обращены все надежды несбывшиеся юности…