Иван БеловГрядущая тьма
И будут знамения в солнце и луне и звездах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится;
люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются.
(Лк. 21:25–26)
Проклинаю свой дьявольский дар. Закрываю глаза и вижу времена новой Погибели: войны, голод и мор. Род людской сгинет, утонет в грехе и крови. Ни один не спасется, ибо люди забудут о Боге, а может, Бог забудет о них. Так вижу, так будет, все уже предрешено…
«Книга пророка Иеремии»
В Час скорби и радости подземный ящер Мейир вырвется на свободу, пожрет Солнце, и опустится вековечная тьма, несущая смерть. Среди снега и льда восстанут старые боги, ветры задуют с севера, и Вьюге падали не будет конца…
Священное писание маэвов «Ваэмира-кэра» (Перевод академика Виппера)
Не живой, но и мертвым не назовешь. Прячусь во мраке, белого света боюсь, чужое тепло по капле через горло цежу. Вою на Луну, а не волк. Пустолаю в дверь, а не пес. О ласке мечтаю, да на кота совсем не похож. Призрак, умертвие, вурдалак, в этом мире незваный гость, соринка в глазу Господа Бога, в заднице Дьявола кость…
Пролог
Солнце надувшимся багровым шаром катилось за горизонт. Темнеющий ельник обжимал лесную дорогу, дыша прелью, грибами и влажным теплом. Тонко звенели прибывающие к ночи числом комары. Андрейка Крючок, разморенный долгим путем, поклевывал носом и опасливо вскидывался, боясь упасть с облучка. Гнедая кобылка Малушка шла ходко, подкидывая костистый зад и наверчивая жидким хвостом.
— Не спи, Андрейка, замерзнешь, — хохотнул Савелий Брызга, коробейник родом из славного города Ладоги. Пятый год Андрейка в помощниках у него, объездил с товаром все новгородские земли, много разных людей и диковинок чудных повидал. Торговал Савелий самыми нужными в хозяйстве вещами: тканями, мылом, иголками, нитками, бисером, гребешками, книжками со срамными картинками. Дело шло ни шатко ни валко, пока один знакомец не надоумил Савелия податься в самую глушь. Деревни тут были редки, большие города далеко, а народ не бедствовал, живя себе на уме. Встречали коробейников хлебом-солью, словно заморских гостей, самый пустяшный и залежалый товарец втридорога шел, знай себе подсчитывай барыши. Все бы хорошо, но дело дюже опасное, трижды грабили Савелия с Андрейкой тати, выметали добро подчистую, снимали последние драные сапоги, спасибо хоть не убили. На Старой Гати едва утекли от выползшего из болота страшилища, с зубастой пастью и множеством ног. Зимой попали в пургу и три дня прятались под телегой, питаясь сдохшей лошадью. На третью ночь лошадь пропала, а вокруг убежища кто-то грузно ходил. Савелий с Андрейкой приготовились помирать, да с божьей помощью пронесло. На утро их, обмороженных и ошалевших от ужаса, спас проезжавший мимо рыбный обоз. Всякое бывало, привыкли коробейники к беспокойной жизни такой. Перекрестятся, Богородицу в дорогу с собой позовут, положат в телегу два самострела, один наконечник из стали, второй из серебра и в путь.
Сегодняшний день у Савелия с Андрейкой с утра не заладился. Приехали в Кущино, а оказалось, там вчера Ефим Каляга бывал, расторговался богато и цены сбил своим залежалым гнильем. Думал Савелий выручить гривну, а заработал пару ломаных кун. Погоревали — решили в Торошинку гнать, деревню на самом отшибе, куда никакой проклятый Ефимка за здорово живешь не пойдет. Но разве беда приходит одна? Хотели к обеду успеть, подгоняли Малушку, ухнули в ямину, сломалось заднее колесо, треснула ось. Пока чинили, времени море ушло, дело к вечеру, какой теперь торг? Тут уж не до жиру, засветло бы добраться успеть. Ночевать среди леса удовольствие малое.
— Ничего, немного осталось, — успокоил Савелий, скрывая тревогу. Солнце напоролось на острые елки, дневная жара сменялась пронырливым холодком. Телега подпрыгивала на ухабах, товар брякал в берестяных коробах. Где-то далеко и в то же время близко эхом заметался утробный прерывистый вой.
— Слыхал? — поежился Андрейка, хватаясь за самострел.
— Волчара, видать. — Савелий поднялся на облучке. — Эгей, залетная, выручай!
Кобыла прибавила шаг. Андрейка пугливо заозирался, если волки, то полбеды, на серых можно управу найти, вот только выть может и кое-кто пострашнее волков. Одному богу ведомо, какие сатанинские твари таятся в непролазных лесах и смрадных болотинах.
Вой приближался, телега с грохотом вылетела на пригорок в последних лучах умиравшего дня и сорвалась по дороге, бегущей среди засеянных ячменем и рожью полей. Вой превратился в разочарованный плач и затих. Нечистая пронесла! Андрейка показал невидимому преследователю кукиш. На, выкуси, тварь!
— Успели! — радостно закричал обычно степенный Савелий. Следом за ними из леса ползла темнота, клубясь на опушке и вытягивая цепкие лапы. Впереди показалась Торошинка, два десятка соломенных крыш и купол церкви, опоясанные тыном и рвом. Деревенька небольшая, но богатая, славная знаменитым пивом на всю Новгородчину.
— Пива выпью кувшин! — счастливо сообщил Андрейка.
— Я те выпью. — Савелий погрозил рукоятью кнута. — В церкви сначала свечку поставим, во спасение грешной души.
Он неожиданно нахмурился и придержал лошадь.
— Ты чего, дядька Савелий? — удивился Андрейка.
— Ворота открыты.
Андрейка присмотрелся и недоверчиво хмыкнул. Ворота Торошинки были распахнуты настежь, словно в базарный день. У Андрейки екнуло в животе. Ворота не то что на ночь глядя, а и днем на запоре всегда. Бывает со стражей до усрачки наспоришься, битый час доказывая, что ты не разбойник и не нечисть лесная, человеком прикинувшаяся. В села и деревни чужакам хода нет, наука эта кровью написана и заучена крепко.
— Авось напились? — предположил Андрейка, сам не веря в глупую мысль.
— И дыма нет, — Савелий словно не слышал помощника.
Андрейка только подивился наблюдательности опытного коробейника. Ни из одной торошинской трубы не вился в темнеющее небо дымок. Будто все бабы, сговорившись, не растопили печей.
— Херня какая-то, — поежился Савелий, щуря глаза.
Малушка бежала по дороге ни чуточки не беспокоясь, и это внушало надежду. Лошадка — животное божье, всякую нечисть чует издалека. Савелий остановился, не доехав до деревни с десяток сажен. Ни окрика, ни людей, ничего. За воротами просматривались улица и дома.
— Собаки не лают, — тревожно выдохнул Андрейка.
— Не лают, — подтвердил Савелий, спрыгнул на землю, сунул за пояс топорик и взял из телеги второй самострел, заряженный болтом с серебряным наконечником.
Андрейка засуетился и соскочил следом, испуганно косясь на ворота, кажущиеся истошно вопящим, беззубым ртом. Ворота предупреждали.
— С Малкой побудь, — обронил Савелий, взводя самострел.
— Я с тобой, дядька Савелий, — твердо сказал Андрейка. Меньше всего ему хотелось остаться одному в мягко, по-волчьи, подступающей темноте.
— Ну лады, — как-то слишком быстро согласился коробейник. В воротной сторожке на полу лежал набитый соломой матрас. Рядом раскрытая котомка с нехитрым харчем: шматком желтого сала, горбушкой хлеба и луковицей. К стене приставлены рогатины. Пахло пылью, потом и кислым пивом. Сразу за воротами лежали два мертвых сторожевых пса новгородской породы, поджарые, мускулистые, с плоскими мордами и мягкими губами, специально выведенные для распознавания нечисти и стоящие каждый дороже племенного быка. Собаки удавились цепями, у морд, обсиженных мухами, натекла кровавая пена. Андрейка передернулся, представив, как псины неистово лаяли и рвались, пока ошейники не перерезали плоть. Представил, как рвались, но представить себе не мог, на что рвались мертвые псы.
Савелий, ведя самострелом по сторонам, толкнул дверь ближайшей избы и шепотом, словно не желая тревожить пронзительно мертвую тишину или боясь потревожить тех, кто затаился в пронзительной тишине, позвал:
— Эй, есть кто?
Ответа не было. В зыбкой полутьме просматривались печь и обеденный стол. Андрейка осторожно прошелся по закуткам. В доме было прибрано, лежанки заправлены, посуда помыта, полы добела натерты песком. Никаких следов погрома и разграбления. Загрохотало, Савелий выволок из печки горшок, снял крышку, шумно принюхался и сказал:
— Щи, етить твою душу. Еще теплые.
Андрейка утробно сглотнул. От неправильности происходящего бросило в жар. Пустая, покинутая людьми без всякой причины изба внушала необъяснимый, мистический страх. Савелий, чуть слышно матерясь, вышел на двор. Пахло навозом и сеном, в деревянном корыте сохла недоеденная коровой зерновая паренка, в углу за куриным насестом притаилась густая, клубящая темнота. Тьма была живой, и они, толкаясь и мешая друг дружке, выскочили на воздух.
— Срань какая, — вымученно улыбнулся Савелий.
— Люди где? — Андрейку трясло.
Людей не было ни в следующей избе, ни в других. Дома стояли осиротелые и пустые, наполненные запахами тревоги, хлеба, льняного масла и молока. Жильцы ушли, бросив одежду, обувь, иконы, все нажитое тяжелым, неустанным трудом. Притом увели всю скотину. Во всей деревне не осталось ни кошки, ни шелудивого пса.
— Уходить надо, — пробасил Савелий, застыв на крыльце очередной опустелой избы.
— На ночь глядя? — всполошился Андрейка.
— Лучше в лесу, в обнимку с кикиморой, чем в этой могиле.
«Точно, могила, — подумал Андрейка. — Глубокая, свежая, оскверненная ямина, потерявшая старого и жадно затаившаяся в ожидании нового мертвеца».
Вкрадчивый звон разлился в застоявшемся воздухе, и Андрейка с испуга едва не обмочился в штаны. Савелий вздрогнул, и коробейники одновременно обратили взгляды на церковь с пристроенной свечой колокольни.
Деревенская улица вывела на площадь для сходов. Андрейка сдавленно засипел. Пространство перед божьим храмом превратилось в кошмарную скотобойню. Груда наваленных друг